Глава четырнадцатая ПРОЩАНИЕ

Глава четырнадцатая

ПРОЩАНИЕ

1825 год граф Аракчеев встретил, пребывая на вершине своего могущества. Общество смотрело на него как на фактического правителя России. В ходу была такая, например, шутка: «Недаром же в русском гербе двуглавый орел, и на каждой голове корона, ведь и у нас два царя: Александр I да Аракчеев I».

Графа, однако, боялись больше государя. У многих при одном упоминании имени Аракчеева начинало трепетать сердце. Генерал-майор С. И. Маевский посетил аракчеевский дом в начале 1824 года. «Я как теперь помню тот день, когда я явился к графу, — писал он в своих мемуарах спустя два десятилетия. — Невольный трепет пробежал по моим жилам. Меня ввели в переднюю, где я дожидался с полчаса; потом перевели в парадную залу, где я опять дожидался с час. Во все это время лихорадочная дрожь не оставляла меня. Надобно заметить, что храм, или дом, Аракчеева весьма много похож на египетские подземные таинства. В преддверии встречает вас курьер и ведет чрез большие сени в адъютантскую; отсюда, направо, собственная канцелярия государя императора, налево — департамент Аракчеева, а прямо — приемная. Везде мистика, везде глубокая тишина; даже на физиогномиях ничего более, кроме страха, не отсвечивается. Всякий бежит от вопроса и ответа. Всякий движется по мановению колокольчика и почти никто не открывает рта. Это тайное жилище султана, окруженного немыми прислужниками».

Для важных сановников приемная Аракчеева была сущим пыточным застенком. Пытки были, правда, только моральными, но оттого нисколько не менее мучительными. Посетители испытывались здесь на долготерпение в кабинетной духоте, выдерживались на спокойствие в потоке оскорблений, проверялись на храбрость и стойкость духа под ударами аракчеевского гнева и разнообразных запугиваний. Генерал-майор Маевский вспоминал о том, как встретил его граф. «Государю императору угодно было назначить вас в помощь мне для сформирования Старорусского военного поселения», — сказал Аракчеев. Маевский ответил, что выбор сей считает священнейшею для себя обязанностью и сколько силы и способности его позволят, будет стараться оправдать доверенность графа к нему. «Нет, не мою, а государя! — зло оборвал граф генерала. — Я вас не выбирал и даже не знал, а выбрал вас сам государь. Я давно уже запретил себе избирать помощников; они проучили меня, и я ни за кого из вас не хочу краснеть пред государем. По мне выбери государь хоть козла, для меня все равно, лишь бы только он не умничал, а делал то, что я приказываю».

Мало кто из сановников сохранял свое достоинство в общении с Аракчеевым. Боевые генералы, не раз показывавшие чудеса храбрости перед лицом смерти на полях сражений, превращались в раболепных чиновников в присутствии графа. Петербургский генерал-губернатор М. А. Милорадович подолгу толкался в его приемной ради того только, чтобы выразить ему свое почтение и каким-либо образом польстить. При появлении Аракчеева герой Отечественной войны изгибался в три погибели. И это был тот самый Милорадович, который, участвуя в Итальянском 1799 года походе Суворова, в одном из сражений, когда русские под напором неприятеля дрогнули и начали отступать, схватил знамя и с криком: «Солдаты! Посмотрите, как умрет ваш генерал!» — бросился вперед и увлек за собой остальных, решив тем самым исход сражения в пользу русской армии.

В 1825 году графу Аракчееву исполнялось 56 лет. Тридцать три года из них служил он российскому престолу. К нему привыкли и, судя по тому, как пресмыкались перед ним, считали, что ему еще долго пребывать у власти. Но сам Алексей Андреевич думал совсем иначе. Старость начинала брать свое — в его письмах зазвучали нотки опасения за дальнейшую свою судьбу. «Подвигаясь к шестидесятым годам своей жизни, человек должен всегда ожидать разных в своем физическом положении перемен, — писал он государю 9 июня 1824 года. — Окроме моих обыкновенных грудных припадков, открылась у меня слепота в глазах: каждое утро я не могу около получаса видеть и читать, но после оное проходит. Я не ропщу на оное, ибо глаза мои довольно работали, а и об Вас, батюшка, я уверен, что Вы старого слугу своего и слепого будете любить». «Я одного боюсь, — делился граф своими опасениями в письме к Александру от 8 апреля 1825 года, — что естьли мои припадки доведут меня до такого положения, что я не в состоянии буду исполнять моих обязанностей, кои я всегда с удовольствием и полным рачением по душевной моей привязанности к Вашему Величеству исполняю».

В дополнение ко всем болезням Аракчеева стала посещать в это время бессонница, и все чаще и чаще. Находившемуся при нем доктору прибавилась забота — коротать ночи с капризным, по малейшему поводу раздражительным графом. Пытаясь заснуть, Алексей Андреевич ложился на диван, а доктора сажал рядом. Час-два обыкновенно молчал, тяжело вздыхая. Но затем начинал проявлять свой характер. Протягивал, к примеру, доктору руку и просил:

— Пощупай мне пульс!

Доктор выполнял просьбу.

— Что я болен? — вопрошал граф.

— Да, ваше сиятельство, вы больны.

— А знаешь ли, отчего я болен?

— Не знаю, ваше сиятельство!..

— Ну, так я тебе скажу: оттого, что ты дурак!

Обругав бедного доктора, Аракчеев чувствовал облегчение. Некоторое время вновь молчал, пытаясь заснуть. Вздыхал, призывал на помощь Бога — напрасно. Тогда вновь принимался за доктора.

— Что же ты все сидишь? — скажет, бывало, ему. — Ты бы походил!

Доктор начинал ходить взад-вперед по кабинету. Граф успокаивался, да ненадолго.

— Ты мне и вздремнуть не даешь, — заявлял он вдруг, — все ходишь, хоть бы посидел.

Доктор опять садился. И так продолжалось иной раз в течение всей ночи.

***

Аракчеева и Александра связывали три десятилетия совместной деятельности и дружбы. При тех отношениях, которые существовали между ними, при той роли, какую играл в механизме управления империей граф, при тех политических правилах, какие исповедовал государь, — что могло разорвать данный их союз? Разве что смерть кого-то из них.

Алексей Андреевич был уверен, что умрет первым…

1 сентября 1825 года Его Величество отправился из Царского Села в Таганрог. Граф Аракчеев остался в Петербурге. Он имел у себя маршрут путешествия императора с обозначением дат и названий населенных пунктов[196]. В первый день сентября Александр намеревался доехать до Романшина, во второй — до Боровичей и т. д. Аракчеев должен был, управившись с делами в Петербурге, пуститься следом за ним: в Таганроге их обоих ждало одно большое дело, к которому долго не решались они серьезно приступить и лишь накануне решились. Дело это было связано с тайными обществами. В распоряжении Александра находились списки дворян-заговорщиков и было достаточно много известно об их намерениях и действиях. Знал об этом и Аракчеев. Надлежало принять серьезные меры по пресечению заговора.

Можно предполагать, сколь энергично действовал бы Аракчеев, поручи ему император разобраться с заговорщиками. Ведь это был заговор не только против Александра, но и против графа-временщика. Будущие декабристы не скрывали, что одной из главных причин, по которой они стали на путь организации заговора, был «зловредный» любимец Александра, «змей» и «людоед» Аракчеев. В. Ф. Раевский писал впоследствии в своих воспоминаниях: «1812, 1813 и 1814 годы загладили Аустерлицкую бойню и постыдный Тильзитский мир и доказали Европе всю силу или могущество не правительства, а народа русского. Не только немцы, но англичане и французы с уважением встречались с русскими офицерами, любовались сильными, стройными, боевыми и всегда веселыми русскими солдатами. Победа за победою положили конец войне. В 1816 г. войска возвратились в Россию. Избалованные победами, славою и почестями, они встретили в отечестве недоверие правительства, неуважение к храбрым начальникам и палочную систему командования. Аракчеев был временщик. Тупой, бесчувственный, мелочный капрал, проживший всю жизнь в Петербурге, он был самый гнусный раб царя и палач народный. Военные поселения, это злодейское учреждение, погубило тысячи народа — история выскажет, что такое эти поселения! Вместо военных, храбрых генералов всю власть, все доверие отдавали таким начальникам, как Рот, Шварц, Желтухины. Знаменитым генералам Отечественной войны оказывали только наружное уважение». Автор этих злых строк не знал ни Аракчеева, ни правды о военных поселениях, но, видно, очень велика была его обида, если он писал такое.

Скорее всего, Александр не стал бы устраивать открытого суда над заговорщиками — не имел он морального права судить их, ибо сам участвовал в молодости своей в заговоре (да не просто участвовал: не согласись он занять трон вместо отца своего, не случилось бы ни заговора, ни убийства отца). Но аресты, содержание под стражей, следствие, допросы — все это было бы. А кое-кто, быть может, и сгинул бы навсегда в каменном мешке какой-нибудь крепости в полной неизвестности для общества. И можно не сомневаться, главным палачом во всем этом деле выставлен был бы граф Аракчеев.

Судьба не позволила Алексею Андреевичу взять на свою репутацию еще одно черное пятно.

В четверг 10 сентября граф встал, как обычно, в пять часов утра. Сперва приготовил к отправке государю императору требуемые дела, затем с восьми часов утра занялся проверкой качества строительных работ в Селищах — месте расположения гренадерского полка своего имени. После этого, в двенадцать часов дня, он намеревался отобедать и поехать в Грузино, находившееся верстах в тридцати от Селищ. Но качество работ оказалось плохим, и граф стал разбираться с виновниками. Поэтому задержался в полку дольше, чем предполагал.

Около часу дня к Алексею Андреевичу подошел доктор Карл Христианович Даллер[197] и сообщил, что из Грузина прибыл нарочный (это был грузинский голова Павел Шишкин) с нехорошим известием: отчаянно заболела Настасья Федоровна и надежды на выздоровление никакой. Услышав эту весть, Аракчеев побледнел и зашатался. Спросил, готова ли коляска. Предусмотрительный Даллер приготовил ее заранее. Бросив все дела, забыв про обед, граф помчался в Грузино. К нему присоединились доктор и командир полка полковник Ф. К. фон Фрикен.

Между тем Настасья Федоровна в действительности не заболела, а была зарезана одним из дворовых людей. Даллер знал об отношении Аракчеева к этой женщине и, желая постепенно подготовить его к жестокой правде, не сказал ему, что произошло на самом деле. Половину дороги граф мучился неизвестностью о состоянии своей возлюбленной. Однако на подъезде к Грузину ему повстречался штабс-капитан Кафка. Алексей Андреевич остановил коляску и спросил его о Настасье Федоровне. Кафка, не догадываясь, какой удар нанесет графу правдой, простодушно ответил: «Нет никакой помощи, ваше сиятельство, голова осталась на одной только кожице».

Аракчеев сначала застыл, как столб, а потом — когда дошел до него смысл сказанного — заревел диким голосом. Выскочил из коляски и бросился в траву, стал драть ее, рвать волосы на себе, крича при этом: «Убили, убили ее, так убейте же и меня, зарежьте поскорее!» Доктору с большим трудом удалось успокоить его и усадить обратно в коляску.

Когда Алексей Андреевич прибыл в имение, Настасья уже лежала на столе. Увидев ее мертвую, он впал в такое отчаяние, что, казалось, помешался рассудком. С рыданиями выскочил во двор к собравшимся возле дома дворовым, среди которых находился и убийца, еще ему неизвестный, рванул на груди своей мундир и закричал диким голосом: «Режьте меня! Лишайте, злодеи, жизни! Вы отняли у меня единственного друга! Я теперь потерял все!»

Бывший в Грузине Михаил Шумский, видя надрывное отчаяние Алексея Андреевича, послал гонца с сообщением о происшествии к отцу Фотию. Тот прибыл на следующий день и до самых похорон убиенной не отходил от Аракчеева, стараясь успокоить его объятую горем душу[198]. И несчастный граф немного успокоился.

Но когда совершалось погребение Настасьи и гроб с нею опустили в могилу, Аракчеев опять взъярился, в отчаянии кинулся за гробом, призывая истошным воплем зарезать его немедля и закопать вместе с Настасьей, без которой жизнь ему не нужна. С большим трудом его, всего в ушибах и царапинах, удалось вытащить из могилы.

Похоронил Алексей Андреевич свою Настасью в Грузинском соборе возле могилы, приготовленной для себя. На плите была сделана надпись: «Здесь похоронено тело мученицы Анастасии, убиенной дворовыми людьми села Грузина, за безпредельную и христианскую любовь ее к графу».

***

Утраты всегда раскрывают характер человека полнее, чем приобретения. Радость лишь слегка касается души и не способна извлечь из нее истинного ее звучания. А горе камнем наваливается на душу, исторгая из нее стон — этот самый чистый, свободный и искренний звук человеческой души.

Таким человеком, каким предстал Аракчеев после смерти Настасьи Минкиной, он прежде никогда еще и никому не представал. В жестоком и грубом временщике, в сановнике, всего себя отдававшем службе, явился вдруг человек с ранимым сердцем, способный глубоко и всей натурою своей предаваться скорби. С той же грубостью и жестокостью, с какими раньше действовал он, исполняя свой служебный долг, отправляя дела, порученные государем, вел он себя теперь, отрекаясь от данного долга и от всех своих государственных дел.

11 сентября 1825 года, то есть на следующий день после происшествия в Грузине, Алексей Андреевич направил статс-секретарю H. Н. Муравьеву[199] следующее письмо: «По случившемуся со мною нещастию и тяжкому разстройству моего здоровья, так что я никакого соображения не могу делать по делам мне вверенным; почему и благоволите ваше Превосходительство всеми делами бывшими в моем заведывании как по Канцелярии, так и по Комитету управлять и получаемые от Государя Императора конверты распечатывать, как равномерно и все письма на мое имя, а ко мне ничего не присылать, о чем я донес и Государю Императору».

В тот же день Аракчеев написал письмо генерал-майору А. А. Эйлеру, в котором повелел ему принять на себя командование Отдельным корпусом военных поселений.

Императору Александру граф написал 12 сентября: «Случившееся со мною несчастие потерянием вернаго друга, жившаго у меня в доме 25 лет, здоровье и рассудок мой так разстроился и ослаб, что я одной смерти себе желаю и ищу, а потому и делами никакими не имею сил и соображения заниматься; прощай, батюшка, вспомни бывшаго тебе слугу — друга моего зарезали ночью дворовые люди — я не знаю еще куда осиротевшую свою голову приклоню; но отсюда уеду. Верный слуга Г. А.».

В Петербурге приближенные к царю сановники восприняли известие о поразившем Аракчеева ударе судьбы и отходе графа от государственных дел с большой тревогой. 13 сентября А. Б. Куракин писал пребывавшему в Грузине доктору Карлу Христиановичу Даллеру: «Прошу покорнейше, Ваше Превосходительство, известить меня, в каком положении находится ныне здоровье его и не будет ли от душевных страданий Графа худых последствий». Многие из сановников направили в Грузино письма соболезнования и своего участия в постигшем графа горе[200]. Сперанский же, узнав о состоянии Аракчеева, отправился к нему лично. И больше двух месяцев находился при несчастном графе, пытаясь утешить его[201]. К нему с просьбой узнать о состоянии Аракчеева обратился с письмом временно председательствовавший в то время в Государственном Совете А. Б. Куракин[202]. Другие сановники также спешили узнать у тех, кто пребывал в эти дни рядом с Аракчеевым, что-либо о его здоровье. Отход временщика от государственных дел воспринимался ими так, будто намечалась смена государя на престоле Российской империи. Каким удивительным чутьем на перемены в верховной власти обладали русские сановники в те времена!

1 октября в Грузино пришло письмо от императора Александра, отправленное из Таганрога 22 сентября. «Любезный друг! — обращался государь к своему убитому горем слуге. — Несколько часов, как я получил письмо твое и печальное известие об ужасном происшествии, поразившем тебя. Сердце мое чувствует все то, что твое должно ощущать. Но, друг мой! Отчаяние есть грех перед Богом. Предайся слепо Его святой воле. Вот единая отрада, одно успокоение, которое в подобном несчастии я могу тебе указать. Других не существует, по моему убеждению. Искренно я разделяю печаль твою, я живо воображаю себе все, что в тебе, любезный друг, должно было произойти. Твое положение, твоя печаль крайне меня поразила. Даже мое собственное здоровье сильно оное почувствовало… Ты мне пишешь, что хочешь удалиться из Грузина, но не знаешь, куда ехать? Приезжай ко мне; у тебя нет друга, который бы тебя искренне любил. Место здесь уединенное, будешь здесь жить, как ты сам расположишь. Беседа же с другом, разделяющим твою скорбь, несколько ее смягчит. Но заклинаю тебя всем, что есть свято, вспомни Отечество, сколь служба твоя ему полезна, могу сказать, необходима, а с Отечеством и я неразлучен. Ты мне необходим. Я далек от того, чтобы желать от тебя продолжения трудов твоих в первое время твоей грусти. Дай себе все нужное время на некоторое успокоение душевных и телесных своих сил. Вспомни, сколь много тобою произведено и сколь требует все оное довершения. Я Бога усердно прошу, чтобы Он подкрепил твои силы и здоровье и вселил бы в тебя необходимую твердость, с повиновением Его святой воле. Пришли мне подробное описание ужасного сего происшествия, показание преступников и твое по всему оному предположение. Объяви губернатору мою волю, чтобы старался дойти всеми мерами: не было ли каких тайных направлений или подущений. Любезный друг, жаль мне, выше всякого изречения, твоего чувствительного сердца. Я представляю себе, что оно должно чувствовать, и скорблю с ним искренно! Прощай, любезный Алексей Андреевич, не покидай друга, верного тебе друга».

Не дожидаясь ответа графа на это свое письмо, встревоженный Александр обратился 3 октября к архимандриту Фотию с просьбой подействовать на душевные силы несчастного. «Подкрепя их, вы окажете важную услугу Государству и мне, — писал он, — ибо служение графа Аракчеева драгоценно для Отечества. Христианин обязан с покорностию переносить удары, рукою Господнею ему наносимые. Мы все в воле Его. Испрашивая благословения вашего, поручаю себя молитвам вашим. Письмо сие хранить в тайне».

На послание государя с приглашением приехать к нему в Таганрог граф ответил в тот же день, как получил его. «Письмо Ваше есть отцовское утешение в моей печали, и я, конечно, возлагаю мое упование на Бога, но силы мои меня оставляют. Биение сердца, ежедневная лихорадка, и три недели не имею ни одной ночи покою, и единая тоска, уныние и отчаяние, все оное привело меня в такую слабость, что я потерял совсем память, и не помню того, что делаю и говорю за несколько часов, следовательно, какие со мною будут последствия одному Богу известно.

Единое же мое утешение ныне — уединение и церковь, а потому я и решился еще остаться здесь до тех пор, сколько могут вытерпеть мои телесные силы.

Ах! Батюшко, естьли бы вы увидели меня в теперешнем положении, то вы бы не узнали вашего верного слугу. Вот положение человека в мире сем, единым моментом во власти Божией изменяется все человеческое положение» — так описал Алексей Андреевич свое душевное и физическое состояние и после этого заметил: «О поездке моей к вам ничего не могу еще ныне сказать, благодарю и чувствую в полной цене ваши милости, в коих истинно уверен, ибо Богу известно, что я служил вам честно, верно и преданно».

В заключение письма граф дал волю своей мнительности, заявив Александру: «Легко, может быть, батюшко, сделано сие произшествие и от постороннего влияния, дабы сделать меня неспособным служить вам и исполнять свято вашу, батюшка, волю, а притом по стечению обстоятельств можно еще, кажется, заключать, что смертоубийца имел помышление и обо мне, но Богу угодно было, видно за грехи мои, меня оставить на мучение, сие все мы узнаем в том лучшем мире, а не в здешнем злом и коварном. Обнимаю заочно колени ваши и целую руки ваши. Остаюсь несчастный, но верной вам до конца жизни преданной слуга».

***

Тем временем в Грузине шло следствие. Официально руководил им новгородский гражданский губернатор Д. С. Жеребцов, а вела расследование специальная комиссия, «учрежденная для исследования о умерщвлении Шумской». Но неофициально ход следствия направлял начальник штаба Отдельного корпуса военных поселений генерал-майор П. А. Клейнмихель. И направлял к одной цели — наказать как можно больше людей, причем насколько возможно быстрее и предельно жестоко.

Для достижения этой цели «следователи» безоглядно нарушали законодательство, действовавшее в то время в Российской империи. Стремясь продемонстрировать преданность своему благодетелю Аракчееву, губернатор Жеребцов даже приезжал в Грузино и самолично участвовал в допросах обвиняемых.

По существовавшему тогда законному порядку решения по уголовным делам, по которым проходило более девяти обвиняемых, назначенных к наказанию, должны были представляться через Сенат на высочайшее утверждение. Соблюдение такого порядка отдалило бы наказание убийцы и лиц, причастных к убийству Настасьи, на весьма продолжительное время. Дабы ускорить ход дела, губернатор Жеребцов разбил его на семь дел: по каждому из них проходило не более шести обвиняемых.

Убийца и причастные к убийству Настасьи люди были установлены быстро. Прибывший с Аракчеевым в Грузино командир полка его имени полковник Ф. К. фон Фрикен распорядился сразу же арестовать всех находившихся в то утро в имении дворовых — более 24 человек. На допросах перепуганные крестьяне рассказали все, как было, и даже более того. Материалы дела, рассматривавшегося в Новгородской палате Уголовного суда[203], показывают, как много лишнего наговорили на себя и других подследственные.

Оказалось, что Настасью убил работавший на кухне аракчеевского дома крепостной 20-летний Василий Антонов. На допросах он рассказал, что пошел на это преступление под влиянием своей сестры Прасковьи (21 год) и дворовых девок Татьяны (17 лет) и Федосьи (19 лет) Ивановых. Все они жаловались ему на управляющую домом графа Настасью Шумскую, говоря, что она «часто причиняет им напрасные побои», и якобы просили его каким-либо образом ее извести. Василий Антонов признался, что согласился на это из сожаления к женщинам, которых Настасья мучила. О замысле убийства домоправительницы знало несколько человек, служивших у графа в качестве дворовых: это жена Василия, 30-летняя Дарья Константинова, брат Николай Антонов (16 лет), 48-летняя Елена Фомина, а также состоявшие на военной службе мастеровой Илья Протопопов (25 лет), дворецкий Иван Некшинский (32 года), фельдшер Степан Исаков (33 года). Об этом, как ни странно, рассказали на следствии сами подозреваемые.

Окончательное решение убить Настасью Василий Антонов принял, по собственному его признанию, 7 сентября, после того как домоправительница приговорила его сестру Прасковью к битью сначала розгами, а затем батогами. Удобный случай представился 10 сентября в шестом часу утра. Настасья в это время еще спала — Василий пробрался к ней в комнату с кухонным ножом в руке. Настасья проснулась, отчаянно сопротивлялась, хватая нож руками, но убийца оказался сильнее…

5 октября 1825 года Новгородская палата Уголовного суда своим решением определила: «Означенных преступников, наказав кнутом, сослать в каторжную работу в Сибирь вечно, дав им: Василию Антонову — сто семьдесят пять, Прасковье Антоновой — сто двадцать пять, Дарье Константиновой — девяносто пять, Федосье и Татьяне Ивановым — по семидесяти и Елене Фоминой — пятьдесят ударов». Орудие же убийства — найденный на месте преступления нож — был назначен приговором суда к истреблению посредством палача. Новгородский гражданский губернатор Жеребцов утвердил этот приговор. В судебном решении Настасья Шумская будет представлена «истинно усердною к соблюдению польз и спокойствия в доме Его Сиятельства» домоправительницей, которая «старалась иметь за каждым из людей надлежащий присмотр и тем обуздывала их от своевольств, а в то же самое время требовала и точного исполнения должностей их, что, конечно, не могло им понравиться».

Позднее был вынесен приговор и в отношении остальных обвиняемых. Все они также приговаривались к наказанию ударами кнута в количестве от семидесяти до ста одного, выключались из военных званий и ссылались в каторжную работу.

23 декабря 1825 года состоялось приведение приговора в исполнение. Лобное место устроили в селе Грузино на поляне прямо против колоннады собора Святого апостола Андрея Первозванного. Оцепили его ротой солдат. Собрали крестьян с женами и детьми со всей вотчины, чтобы видели и запоминали, как страдают преступники.

Василий и Прасковья Антоновы умерли на месте наказания во время экзекуции. Елена Фомина — через несколько дней. Все остальные осужденные вынесли назначенные им удары кнутом, отлежались, отсиделись в остроге и отправились в Сибирь.

Декабрист Н. И. Лорер отмечал впоследствии в своих записках: «Между сосланными не нашей категории нашлись мастеровые разного рода и за хорошую плату скоро снабдили нас всем необходимым. Помню, из них много было дворовых людей аракчеевских (сосланных) за убийство его любовницы. Эти люди рассказывали нам такие ужасы про своего прежнего господина, что сердце, бывало, содрогается».

Следствие по делу об убийстве Настасьи продолжалось долго и после того, как были наказаны главные обвиняемые. «Следователи» искали тех, кто знал о замысле убийства, но не донес. Как известно, кто желает найти — тот всегда найдет. Находили и они[204]…

Губернатору Д. С. Жеребцову излишнее усердие, проявленное при расследовании дела об убийстве Настасьи Шумской и определении приговора, обойдется недешево. Спустя год после описанных событий он будет обвинен в злоупотреблениях, допущенных при ведении этого дела, предан суду и отстранен от должности.

Граф Аракчеев так и не оправится от пережитого потрясения. До самой своей смерти он будет переживать ужасную смерть своей возлюбленной Настасьи.

После расправы над дворовыми, причастными к убийству Настасьи, Алексей Андреевич направился в Юрьев монастырь к отцу архимандриту Фотию искать утешения. Пребывание графа в монастыре Фотий запечатлел затем надписью, вырезанной на медной решетке в церкви: «На сем месте болярин Ал. Ан. Аракчеев в дни скорби своей возсылал теплыя свои молитвы к Богу».

После смерти Настасьи графу открылись некоторые тайны ее жизни, весьма для него огорчительные. Алексею Андреевичу показали записочки, писанные Настасьей молодым офицерам, — их содержание со всей очевидностью свидетельствовало о том, что его дорогая возлюбленная была ему, увы, неверна.

***

Спустя некоторое время Аракчеев принялся распечатывать оставшийся от убиенной скарб и обнаружил среди ее вещей множество подарков, присланных ей знатными петербургскими чиновниками, хотевшими через ее посредство размягчить каменное для них аракчеевское сердце. Алексей Андреевич не оставил эти подарки у себя, но приказал составить подробный список на все подаренное его любовнице имущество с указанием фамилий дарителей и затем послал им их подарки обратно.

На сорока огромных возах подаренные Минкиной вещи были привезены в столицу. Средь бела дня их начали развозить по домам знатных персон, искавших милости у Аракчеева через его любовницу. Многие из них, стремясь избежать позора, заявляли, что они ничего знать не знают, и отказывались принимать возвращаемые вещи. Но неистовый в своей страсти унизить ясновельможную публику, Аракчеев приказал сообщить их сиятельствам и высокопревосходительствам, что ежели они не примут подарки обратно, то он велит пропечатать в ведомостях списки с оригиналами их писем к крестьянке Настасье Минкиной. Все тотчас признали свои вещи и поспешили в Грузино изъявить графу Алексею Андреевичу свою благодарность и преданность.

Об этой истории рассказал в своих записках князь П. А. Вяземский. Петр Андреевич испытывал подлинные муки страдания от сознания того, что сановники, его окружавшие, собственной подлости посвятившие жизнь свою, не подвергнутся за это никакому наказанию. «Одна моя надежда, одно мое утешение, — молил князь, — в уверении, что они увидят на том свете, как они в здешнем были глупы, бестолковы, вредны, как они справедливо и строго были оценены общим мнением, как они не возбуждали никакого благородного сочувствия в народе, который с твердостью, с самоотвержением сносил их как временное зло, ниспосланное Провидением в неисповедимой своей воле».

Князя Вяземского можно было бы успокоить, сказав, что наказания свои, так же как и награды, всем назначено получать именно при жизни и что современные ему, своей подлостью прославившиеся сановники от наказания не ушли. Многим из них наказание явилось не в чем ином, как в облике Аракчеева, будто нарочно посланного им для того, чтобы сполна вкусили они за свои низкие делишки всяческих унижений. Впрочем, кто знает, возможно, унижение личного достоинства не было для них такой мучительной казнью, каковой мнится оно нам, — может, для них являлось оно блаженством, ведь самому оскорбительному унижению предавались они вполне увлеченно и самозабвенно.

***

В конце октября, полтора месяца спустя после трагического происшествия в Грузине, Аракчеев переживал, по-видимому, полный упадок душевных сил. Мысль о смерти овладела им, и он уже прощался со своими близкими. 27 октября Алексей Андреевич отправил письмо Александру: «Прощай, мой Отец, верь, что я естьли буду жив, то буду тебе одному принадлежать, а умру, так душа моя будет помнить вашего величества обо мне внимание».

Это свое письмо Аракчеев послал в ответ на письмо Его Величества, которое завершалось словами: «Прощай, любезный Алексей Андреевич, не покидай друга, верного тебе друга». Государь и граф обменялись прощальными письмами. Вряд ли предполагали они в тот момент, когда писали их, что прощаются навеки, что никогда больше не увидят друг друга. При всех тягостях своего положения оба они были тогда достаточно далеки от смерти, и более вероятным должен был представляться им иной исход: время успокоит душу Аракчеева, граф вернется к своему государю, и все пойдет у них по-старому…

Но слишком надрывным было это их прощание: кто-то обязательно должен был умереть. И действительно, прощальные их письма — Александра к Аракчееву от 22 сентября и Аракчеева к Александру от 27 октября — оказались, как и велела судьба, последними!

27 ноября в Петербург пришло известие из Таганрога о смерти государя императора. Все были поражены: Александру не исполнилось еще и 48 лет. Незначительный, казалось бы, факт красноречиво свидетельствует о реакции низов общества на это событие: в первые три дня по объявлении об Александровой смерти в столице было выпито водки всего по 200 ведер, тогда как в обычные дни прежде расходовалось по 3 тысячи. При всем том кабаки закрыты были только один день — 27 ноября.

Как воспринял эту грустную весть Аракчеев, осталось известным лишь ему одному. Но, без сомнения, в смерти Александра для графа было печального много больше, нежели для других сановников. Для Аракчеева смерть эта была ударом судьбы: она изменяла его статус при царском дворе, лишала прежнего влияния на государственные дела.

Внешняя реакция графа на смерть своего государя совершенно отличалась от той, что последовала на сентябрьское происшествие в Грузине, лишившее его любимой женщины, — Алексей Андреевич не впал в отчаяние, не побежал в монастырь, а, напротив, вернулся к делам. В тот же день, как получено было известие о кончине императора Александра, военные поселения Новгородской губернии присягнули на верность новому государю — брату Александра Константину Павловичу, следующему за умершим по старшинству. Вместе с поселянами присягал и граф Аракчеев.

30 ноября в адрес нового императора отправлен был из Новгорода следующий всеподданнейший рапорт: «Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше доношу, что, получа облегчение от болезни, я вступил в командование Отдельным Корпусом военных поселений. Генерал граф Аракчеев. Начальник штаба Клейнмихель».

По воспоминаниям М. Ф. Бороздина, присутствовавшего на присяге вместе с офицерами военных поселений в тот момент, когда находился с ними Аракчеев, граф заметил окружающим после того, как все присягнули: «Вы скоро будете снова присягать!» Алексей Андреевич знал то, что во всей России знали лишь несколько человек: в Успенском соборе в Москве с 1823 года хранились документы, оформлявшие передачу права наследования престола от Константина к Николаю Павловичу.

5 декабря Аракчеев прибыл в Петербург. В течение четырех дней безвылазно пребывал в своем доме — большом деревянном строении, расположенном на углу Кирочной и Литейной улиц, принадлежавшем 2-й артиллерийской бригаде. Вечером 9 декабря отправился во дворец к императрице Марии Федоровне. Едва вошел к ней, бухнулся на колени и стал просить прощения у нее за то, что не уберег Александра. В тот же день граф получил приглашение от великого князя Николая Павловича. Алексей Андреевич ответил на приглашение будущего императора письмом: «Бог да вознаградит вашего Императорского Высочества, что вы несчастного сироту вспомнили в его неутешительной печали, которой потерянием своего Государя вместе с оным лишился своего отца и благодетеля. Желание мое теперь только существует в безпрестанной ко Всевышнему Богу просьбе, дабы он скорее меня соединил с покойным моим благодетелем, в чем я и не сумневаюсь, что Бог услышит мою молитву. Пока же угодно Богу оставить меня на страдание в сей жизни, то от нашего Императорского Высочества зависеть будет назначить мне день, час и место, когда и куда явиться мне к Вашему Императорскому Высочеству, но рабски прошу вас принять меня наедине, ибо с людьми я быть никак не могу. Свидетельствуюсь в оном самим Богом. Вашего Императорского высочества верноподданный Г. Аракчеев»[205]. 10 декабря Николай принял графа. В беседе с будущим императором Алексей Андреевич высказал намерение удалиться от дел по управлению государством. Николай дал свое согласие и попросил графа написать проект рескрипта по этому вопросу.

События 14 декабря на Сенатской площади, вошедшие в историю под названием «восстания декабристов», Алексей Андреевич переживал, находясь в Зимнем дворце. Здесь собралось довольно много людей, приехавших для поздравления императора Николая с восшествием на престол. И дамы, и господа были по такому случаю в праздничных нарядах. Лишь граф прибыл в обычном мундире без орденов и украшений, а только с портретом покойного государя Александра Павловича на шее. Мрачный и злой, с расстегнутым воротом, сидел он в одиночестве на диване в углу зала, а мимо проходили знакомые ему сановники, лишь недавно пресмыкавшиеся перед ним, но теперь демонстративно от него отворачивавшиеся. До двух часов дня Зимний дворец еще наполнялся людьми, однако затем толпа стала редеть: военные уходили на площадь, дамы уезжали домой, справедливо рассудив, что новому императору сейчас не до поздравлений. Аракчеев продолжал сидеть как ни в чем не бывало. Прибывший во дворец председатель Государственного Совета князь П. В. Лопухин подсел к нему, некоторое время спустя к ним присоединился князь А. Б. Куракин.

Увидев остановившегося неподалеку с графом А. Ф. Орловым бывшего своего подчиненного статс-секретаря Госсовета В. Р. Марченко, Алексей Андреевич встал с дивана и подошел к нему. Спросил, не может ли Василий Романович подарить ему экземпляр манифеста о восшествии на престол императора Николая Павловича. Тот срочно послал своего курьера с полтинником в сенатскую типографию и через полчаса вручил графу просимый экземпляр манифеста. Пока же курьер ходил в типографию, Аракчеев пытался выяснить, что же происходит на площади перед дворцом. «Что, батюшка, есть ли утешительные вести?» — спросил он Марченко. Статс-секретарь ответил, что число строптивых увеличивается переходящими из полков солдатами к шайке, стоящей у Сената, и что государь не решается пока на крайнюю меру, надеясь убеждениями образумить заблуждающихся. Услышав, что генерал-губернатор Милорадович тяжело ранен и доктора не ручаются за его жизнь, Аракчеев побледнел, выражение тревоги разлилось по осунувшемуся лицу, придавая ему еще большую мрачность…

После подавления восстания декабристов взошедший на престол император Николай с волнением ожидал известий о присяге в войсках. Графу Аракчееву было поручено обеспечить скорейшее принятие присяги в военных поселениях. 18 декабря он доносил Николаю, что полки 1-й Гренадерской дивизии присягнули в совершенном порядке.

«Я никогда не сумневался в усердии их к Императорскому престолу, — добавлял граф к своему сообщению, — и тем более всегда надеялся на их верность, что с самого начала командования моего Отдельным Корпусом военных поселений я всегда и непрестанно строго наблюдал о внушении войскам моего начальства таковой священной их обязанности».

19 декабря 1825 года Николай издал рескрипт, в котором подтверждал статус Аракчеева при императорском дворе, приданный графу покойным государем:

«Граф Алексей Андреевич!

В Бозе почивающему императору Александру Павловичу благоугодно было учредить военные поселения для пользы государства нашего, и вы, будучи всегда точным и верным исполнителем воли его, успели достигнуть цели благих его намерений. Предполагая и вменяя себе в обязанность поддерживать устройство начатого дела, я надеюсь, что вы будете мне воспомоществовать в оном с тем же чистым усердием, которое всегда отличало вас в глазах покойного императора, и вследствие того предоставляю вам действовать теми постановлениями и узаконениями, кои доселе по военному поселению были изданы, и в случае надобности повелеваю вам входить ко мне с докладами и испрашивать разрешения тем самым порядком, как исполняли оное при покойном государе.

Пребываю к вам всегда благосклонный Николай».

Однако на следующий день государь подписал рескрипт, освобождавший Аракчеева от должности управляющего Собственной Его Императорского Величества канцелярией, и указ, увольнявший его от заведования делами Комитета министров. Проекты этих высочайших актов были подготовлены самим графом, но окончательный вариант написан Николаем I.

Текст первого из них гласил: «Граф Алексей Андреевич! Желая сохранить здоровье ваше, столь сильно потерпевшее от поразившего нас общего несчастия, и столь мне и Отечеству нужное, для окончания предпринятого вами устройства военных поселений, памятника благодетельных намерений покойного государя, отца нашего, вам к исполнению вверенному, нашел я удобным перевести Собственную Мою канцелярию в непосредственное мое заведывание; канцелярию же Комитета министров вручить управлению директора оной… Гежелинскому. С истинным уважением есмь на всегда ваш искренно доброжелательный. Николай».

Указ Комитету министров, изданный также 20 декабря, был коротким: «По желанию и просьбе генерала графа Аракчеева, увольняю его от заведывания делами Комитета гг. Министров, а Канцелярию онаго повелеваю поручить управляющему делами сего Комитета действительному статскому советнику Гежелинскому».

Алексей Андреевич понимал, что с новым императором у него не будет таких доверительных взаимоотношений, какие были с прежним государем. Поэтому и решил уйти с государственной службы. П. Г. Дивов, весьма осведомленный о том, что происходило при царском дворе, занес в свой дневник 3 января 1826 года следующую запись: «Граф Аракчеев был очень обласкан императором, но, несмотря на все высказанное ему доверие и на старания его друзей, которые уговаривали графа не порывать связи с Двором, он решил окончательно не вмешиваться более в дела: любимец его генерал Клейнмихель имел уже три раза аудиенцию у императора».

После трагических событий осени и зимы 1825 года граф Аракчеев стал как будто другим человеком.

***

В двадцатых числах февраля 1826 года через Новгород по пути из Таганрога в Петербург должны были провозить тело усопшего императора Александра. Аракчеев выпросил у Николая позволение взять на себя организацию всей церемонии встречи тела своего августейшего благодетеля. В течение нескольких дней он лично обучал монахов, чиновников и солдат, как подходить к гробу, прикладываться к нему и отходить.

23 февраля траурная процессия подошла к заставе города. Аракчеев встречал ее верхом вместе со всем своим штабом. У каждой церкви делались остановки и служились литии. В Софийском соборе, где заранее сделан был роскошный катафалк, устроили прощание с телом императора для населения города.

Когда процессия выступала из Новгорода, произошло событие, очень задевшее самолюбие Аракчеева. Алексей Андреевич хотел стать на колесницу, но молодые флигель-адъютанты — вот дерзость! — не допустили его туда. Граф — грозный временщик при покойном императоре — вынужден был испрашивать специальное позволение на то, чтобы занять почетное место, у возглавлявшего процессию графа Орлова. И когда тот разрешил, флигель-адъютанты все равно настояли на том, чтобы Аракчеев занял лишь левую сторону, а сами остались на правой.

Мелкий эпизод со всей ясностью показал Аракчееву, что в нем перестали уже видеть прежнего могущественного вельможу. Вся власть его, все влияние были в Александре и со смертью Александра тоже умерли.

Утрата могущества, как ни чувствительна она для того, кто долгие годы им пользовался, сама по себе все же не столь мучительна, сколь происходящая вследствие этой утраты перемена в отношениях людей. Аракчееву выпала тяжкая участь лицезреть, как люди, совсем недавно еще неистово его славившие, ныне с такой же неистовостью демонстрировали свою ненависть к нему. Граф писал об этом в письме к Николаю I от 13 марта 1826 года[206]: «Я наверное могу уверить Ваше Императорское Величество, что ни один ваш подданный в сем суетном мире не был никогда так успокоен, как я, несчастный, но верной слуга Государю и Отечеству, обрадовался полученною ныне вашею собственноручною запискою. Да наградит вас за оное Господь Бог всеми благами мира сего какие Ваше Величество только желает.

В воспоминании сем вашем забытого ото всех людей, не только знавших меня, но и с подлостью поклонявшихся, ибо они помнят только блага мира сего в веселые дни жизни нашей; а не в скорбные и печальные! — я вижу вновь милости покойного моего отца и благодетеля Александра Павловича, который, находясь ныне у престола Божия, упросил, видно, Всевышнего творца вложить сию христианскую мысль в сердце нового царя, окруженного блестящею свитою, вспомнить и о сироте несчастном.

Скорбь моя останется вечно, я любил служить моему благодетелю, был им любим, а потому и был сщастлив; имел его к себе доверенность, но никогда не употреблял ее во зло; то буду и ныне Ему вечно предан всею моею душою».

Но не все из тех, кто знал графа и поклонялся ему прежде, забыли его, едва утратил он могущество. Не бывает в жизни человека утрат без приобретений. Лишившись прежней власти и влияния, Алексей Андреевич приобрел взамен возможность отличить почитавших его искренно от тех, кто лишь притворялся и льстил. И искренние почитатели в эту тяжкую для него пору, к немалому его утешению, нашлись. «Чтить и любить искренно особу Вашу есть и будет приятнейшею для меня до конца дней моих обязанностию. Истинная моя преданность к Вам всегда основывалась на чистейших чувствованиях благодарности за Ваши благодеяния, оказанные мне без заслуг моих, по-особенному токмо расположению Вашему, щастливит трудящихся на пользу службы; личная же благосклонность, которой Вы изволите беспрерывно удостаивать меня, запечатлена навек в памяти моей. Щастливым бы я себя почел, если б встретился в жизни моей какой-либо случай подтвердить сии правдивые изречения мои самым делом» — с такими словами обращался к графу 12 апреля 1826 года Алексей Малиновский. Надо ли говорить, что для истерзанной аракчеевской души они были настоящим лекарством. В самом деле, что могло быть для нее более успокоительным, чем такое восклицание: «Действия Ваши поставили Вас на ту степень справедливости и бескорыстия, до которой и самая зависть досязать не в силах!»

В тяжелые для Аракчеева времена поддержал его и другой немало ему обязанный человек — князь Юсупов. «Известно Вашему Сиятельству, как я вас люблю и почитаю, — писал он в Грузино 19 апреля 1826 года. — Вы меня совсем забыли, будьте уверены в моей к вам преданности, и сколь я желаю, чтобы вы всегда были уверены в оной».

Подобные сладостные для Алексея Андреевича голоса были, однако, редки. Они терялись в общем вопле ненависти, ставшем особенно громким и разнузданным с того момента, как лишился он прежней власти, растворялись в потоке несшихся в адрес бывшего временщика оскорблений. Генерал-адъютант прусского короля Фридриха Вильгельма IV Фон-Герлах, пребывавший в рассматриваемую пору в Петербурге, записывал в свой дневник 14 марта: «В публике недовольны тем, что император не выказывает большего презрения «каналье Аракчееву», для которого жестокость есть отрада, и что его креатура Муравьев еще служит в императорском кабинете».

Император же Николай относился к бывшему временщику подчеркнуто уважительно. Вероятно, государь испытывал нужду в советах опытного администратора, каким был Аракчеев. Иначе как объяснить его приглашение графу, направленное 6 апреля 1826 года из Царского Села. «Я здесь остаюсь до субботы, — сообщал Николай, — квартира прежняя ваша готова и тепла, и прошу пожаловать, так, чтобы после обеда можно было заняться».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.