«Гвардия победила гвардию»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Гвардия победила гвардию»

До конца жизни император Александр Павлович так и не изменил прохладного отношения к своему генерал-адъютанту. Бенкендорф оставался для него человеком из круга Марии Фёдоровны, вдовствующей (не без вины Александра) императрицы.

Незадолго до отъезда императора из Петербурга Бенкендорф послал ему отчаянное письмо, в котором сквозили обида и недоумение по поводу такого отношения. «Осмелюсь ли я, — говорилось в нём, — униженно умолять Ваше Величество смилостивиться поставить меня в известность, в чём я имел несчастье провиниться. Я не смогу видеть Вас, государь, уезжающим, с тягостной мыслью, что, быть может, я заслужил немилость Вашего Величества»1. Перед самым отбытием на юг России Александр принял своего генераладъютанта и обошёлся с ним достаточно тепло, однако времени вернуть полное доверие императора у того уже не было. Зато события конца 1825 года позволили Бенкендорфу заслужить уважение и доверие нового российского самодержца — Николая I.

Лаконичные дневники Николая Павловича не дают возможности проникнуть ни в его мысли, ни в темы его разговоров. Они для этого и не были предназначены. Зато они позволяют определить круг людей, с которым Николай общался в конце 1825 года, в нервозное время междуцарствия. Начиная с 27 ноября, того «ужасного» дня, дата которого обведена Николаем в траурную рамку, поскольку тогда было получено известие о смерти Александра, постоянным посетителем и собеседником пока ещё великого князя становится А. X. Бенкендорф2. Вот они обсуждают, гладко ли прошло принесение присяги Константину; вот беседуют в доверительной обстановке, за вечерним чаем; вот они разговаривают втроём, вместе с Марией Фёдбровной. День за днём в дневнике Николая почти непременно встречается: «Бенкендорф. Говорили» — то с утра, то за ужином, а то и дважды в день; но, к сожалению для историков, этим записи и ограничиваются. О темах этих бесед часто приходится только строить догадки.

Вот день 9 декабря. Николай принимает Милорадовича, который по службе должен передавать «все ходящие по городу толки и разговоры солдат» и, дождавшись, когда выйдет жена, говорит с ним о том, что «слухи всё более распространяются и становятся беспокойнее». Вечером то же обсуждается с Бенкендорфом. Можно предположить, что слухи эти о том, что Константин отречётся, и о готовящемся следом неповиновении со стороны тайных обществ: в эти дни их деятельность активизировалась, и Трубецкой уже был избран «диктатором». 11 декабря Бенкендорф присутствует на переодевании великого князя, потом Николай пишет при нём к пока ещё формально императору Константину.

А 12 декабря, в день, когда пришли и ответ от Константина, делавший Николая императором, и «самонужнейшие» известия о существовании заговора, Бенкендорф был вызван дважды: во второй раз, вечером, он присутствовал при написании новым царём того самого письма Дибичу, где сказано: «…Послезавтра поутру я — или государь, или без дыхания»3.

Из того же письма ясно, что Бенкендорф входит в самый узкий круг посвящённых во все детали непростой ситуации. Николай поделился с ним сведениями о заговорщиках, и генерал-адъютант с удивлением обнаружил в них тех людей, о которых сообщал прежнему государю несколько лет назад на основании донесения Грибовского. Там были князь Трубецкой, полковник Пестель, Никита Муравьёв и другие; большинство же имён «принадлежало совершенно неизвестным молодым поручикам». Бенкендорф не верил в то, что «младшие офицеры смогут подтолкнуть на бунт преданных и дисциплинированных солдат». Он «поручился за все четыре полка своей дивизии» и был уверен, что другие командиры сделают то же4.

Характеризуя Дибичу Бенкендорфа, Николай отметил, что он — «человек надёжный и посредник по делам военным и гражданским, быв военным губернатором и командуя полками, в коих, полагать должно, может быть зараза»5. Помимо него «в секрете» участвовали только двое: «генерал Милорадович, как военный генерал-губернатор и который всё здесь делает; князь Голицын, потому что он заведывает почтами и пользовался доверием покойного государя».

Утром 13 декабря дневниковые записи Николая обрываются; но мы знаем, что Бенкендорф был последним, кто ушёл от императора накануне 14 декабря (перед вечерней молитвой, около часа ночи), а ранним утром первым появился во внутренних покоях Николая Павловича.

Сам факт присутствия Александра Христофоровича при утреннем туалете императора говорит об особо доверительном отношении к нему нового государя. За мгновение до того, как выйти в залу, наполненную членами императорской семьи, гвардейскими генералами и полковыми командирами, Николай I обратился к нему со словами: «Итак, сегодня вечером, может быть, нас обоих не будет более на свете; но, по крайней мере, мы умрём, исполнив наш долг»6. Слова эти позже казались проявлением решительности и самоотверженности, но в момент их произнесения Бенкендорф «увидел в самых чёрных красках ту трудную ситуацию, в которой мы тогда оказались»7.

Было семь часов утра. Николай вышел к собравшимся в парадном мундире Измайловского полка и изложил самую необходимую информацию: он «находится вынужденным принять престол», поскольку «покоряется неизменной воле цесаревича Константина Павловича, которому недавно вместе с ними присягал». Затем он прочитал манифест императора Александра и акт отречения Константина. Наступил первый решительный для императора момент. Он спросил, «не имеет ли кто каких сомнений», и — слава богу! — «получил от каждого уверение в преданности и готовности жертвовать собой».

«Тогда Николай Павлович, несколько отступив, со свойственными ему осанкою и величием сказал: „После этого вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы; а что до меня касается, если я хоть час буду императором, то покажу, что этого достоин“»8. Наконец, последовал приказ идти в Главный штаб — присягать официально, а оттуда немедленно направляться к своим частям, прочитать манифест и приложенные к нему документы, привести войска к присяге и об исполнении донести. Затем, «ежели кто из гг. генералов или штаб и обер-офицеров успеет к двум часам быть в Зимний дворец к высочайшему выходу, то таковым быть в парадной форме». Тогда казалось, что к назначенному времени всё будет в порядке.

Было около восьми утра. Бенкендорф вместе со всеми отправился в Главный штаб, в круглую библиотечную залу, в которой присягнул новому императору (в душе поклявшись ему в верности уже давно). По дороге генералы обменивались опасениями, что присяга в войсках,^вторая за месяц, может вызвать волнения. К назначенным местам разъезжались уже с уверенностью, «что придётся действовать с осторожностью и применить силу».

К тому времени тревога распространилась довольно широко. Адъютант Бенкендорфа, П. М. Голенищев-Кутузов, получив его приказание отправиться наблюдать за присягой лейб-гвардии Конного полка, не мог не спросить: «Взяты ли меры предосторожности; ибо мы слышали, что есть полки, не желающие присягать Николаю Павловичу, но которые хотят принести на руках Константина Павловича?»

Конечно, генерал отвечал, что предосторожности уже «взяты» — а как ещё он мог ответить подчинённому? — и направился на присягу кавалергардов — первого полка не только своей дивизии, но и всей гвардии.

Видимо, по дороге Бенкендорф ненадолго заехал на Большую Морскую, в дом генерал-губернатора Милорадовича, с которым был дружен.

В тот день все были в парадной форме, но вид Милорадовича, с синей Андреевской лентой через плечо, был особенно живописен: «Грудь его была буквально покрыта двумя дюжинами всех наших и главнейших европейских звёзд и крестов, взятых этою смелою и после 55 битв девственною от ран грудью с боя». Милорадович и Бенкендорф недолго пообщались наедине и вышли к присутствовавшим в хорошем настроении, «целуясь и обнимаясь». Правда, как утверждает адъютант Милорадовича Башуцкий, «граф сказал привычною ему смесью французских слов и русского с них перевода: „Знаете, что меня огорчает? Что это понедельник, ей-богу! Мой дорогой, у меня нет никаких предрассудков, но понедельник, понимаете ли, вот что мне не нравится“»9. Однако никаких сведений о беспорядках в войсках пока не поступало.

Было около девяти часов. «Направляясь ко дворцу через Театральную площадь и Поцелуев мост и доехав до Большой Морской, великий князь (Михаил Павлович. — Д О.) изъявил сопровождавшему его адъютанту Вешнякову удивление своё, что в городе в такой день всё так тихо и спокойно»10. Офицеру казалось, что так и должно быть…

Присяга во всех полках должна была проходить по единому образцу. Генералы отправлялись в старшие полки своих дивизий и бригад. В их присутствии начинался утверждённый ритуал:

«…По принесении знамён и штандартов и по отдании им чести сделать вторично на караул и старшему притом, или кто из старших внятнее читает, прочесть вслух письмо Его Императорского Высочества государя цесаревича и великого князя Константина Павловича к Его Императорскому Величеству Николаю Павловичу и манифест Его Императорского Величества (которые присланы будут); после чего, взяв на плечо, сделать на молитву и привести полки к присяге; тогда сделав вторично на караул, отпустить знамёна и штандарты, а полки распустить».

Можно гадать, намеренно ли задержался Бенкендорф у Милорадовича, но он дал возможность командиру кавалергардов графу С. Ф. Апраксину заранее собрать эскадронных командиров, чтобы сообщить им и об отречении Константина, и о законном воцарении Николая. Сама присяга кавалергардов описана очевидцами по-разному, хотя итог у всех один: она состоялась. Это было особенно важно, ведь и Николай, и Бенкендорф ещё с 12 декабря знали из письма Дибича, что «заговор касается многих лиц в Петербурге и наиболее в Кавалергардском полку»11.

Согласно запискам эскадронного командира Грюневальда, «полк был собран, среди офицеров было 14 человек, которые знали о плане заговора и переворота. Никто не пикнул, и принятие присяги произошло без помех»12.

Действительно, член тайного общества и офицер 5-го эскадрона кавалергардов Иван Анненков за два дня до восстания заявил заговорщикам, что не отвечает за свой полк, ибо уверен, что солдаты «не расположены к вспышке, которая готовилась», да и сам видит в «поднятии войск большую ошибку» и не рассчитывает на удачу13. И. Д. Якушкин добавляет: «В кавалергардах было более офицеров, принадлежавших к тайному обществу, нежели в каком-нибудь другом полку, но и тут присяга не ознаменовалась ни малейшим движением ни между офицерами, ни между солдатами. <…> Полковник Ланской, Анненков, Александр Муравьёв, Депрерадович, Арцыбашев и многие другие были во фронте при полку, когда он был выведен против войск, стоявших у Сената»14. Они прошлись подковами своих коней по собственной мечте о «свободе».

Согласно «Истории кавалергардов» С. А. Панчулидзева, граф Апраксин «собрал у себя на квартире дивизионных и эскадронных командиров, ознакомил их с манифестом и приложениями к нему. Затем полк был собран в полковом манеже, куда прибыл и начальник дивизии А. X. Бенкендорф. Полковой адъютант прочёл манифест и отречение цесаревича, после чего граф Апраксин не тотчас же предложил присягать, а дал время эскадронным командирам объяснить офицерам и нижним чинам, почему они, несмотря на недавно принесённую присягу наследнику престола Константину Павловичу, обязаны теперь присягнуть Николаю Павловичу. Проволочка эта не понравилась Бенкендорфу, который приказал „присягать без рассуждений“. В рядах раздался ропот. Тогда Апраксин близко подошёл к начальнику дивизии и, тихо напомнив ему, что за принесение присяги полком отвечает он, командир полка, попросил Бенкендорфа покинуть манеж. Бенкендорф уехал. Тогда граф Апраксин, сняв каску и подняв правую руку, поклялся полку, что отречение Константина Павловича добровольное, что престол переходит к Николаю Павловичу по закону и согласно последней воле императора Александра I, „нашего благодетеля“, и, указывая на вензеля на своих эполетах, заклинал полк именем покойного императора исполнить его последнюю волю. Дав полку успокоиться, Апраксин обратился к полковому священнику с предложением приступить к присяге. Полк уже без всякого колебания принёс присягу и свято исполнил её на Дворцовой площади, где по приказанию нового императора атаковал мятежников».

В советское время трактовка этого события была немного «подретуширована» и в книге историка А. Е. Преснякова выглядела — со ссылкой на Панчулидзева — уже следующим образом (курсивом выделены вольности «пересказа»):

«Получилась рискованная, с точки зрения начальства, пауза для устной беседы, вопросов, разъяснений. Это обеспокоило явившегося в манеж Бенкендорфа, и он сделал попытку прекратить разговоры окриком: „Присягать без рассуждений!“, чем вызвал только раздражение и ропот. Пришлось Апраксину напомнить начальнику дивизии, что за полк отвечает не он, а полковой командир, и просить генерала покинуть манеж. Бенкендорф уехал, а полковой командир, сняв каску и подняв правую руку, громко и торжественно поклялся перед полком, что отречение Константина добровольное, а переход наследия к Николаю установлен имп. Александром; затем дал полку время успокоиться и приступил к присяге. Приём удался: кавалергарды приняли присягу»15.

Сам Бенкендорф вспоминал инцидент иначе: «…Я бросился в казармы кавалергардов. Полк в пешем строю находился в манеже, появился священник, и присяга была принята. Я тщательно следил за малейшими изменениями на лицах: солдаты были холодны, несколько молодых офицеров были невнимательны и даже беззаботны, я был вынужден подать некоторым из них знак, чтобы они приняли подобающую ситуации и оружию позу».

Скорее всего Бенкендорф, обязанный доложить о принесении присяги, всё-таки дождался её окончания и здесь же, у кавалергардов, встретился со своим адъютантом Голенищевым-Кутузовым, выслушал его доклад о благополучном исполнении процедуры присяги лейб-гвардии Конным полком и только потом покинул конногвардейский манеж.

Было около десяти часов. Довольный Милорадович разрезал именинный пирог на завтраке у директора Большого театра. Автор «Манифеста» восставших Владимир Штейнгейль покупал билеты на дилижанс, чтобы бежать в Москву. «Диктатор» Сергей Трубецкой отогревался в здании Главного штаба.

Не дождавшись друзей и замёрзнув, ушёл с Сенатской площади одинокий Вильгельм Кюхельбекер.

А в одиннадцатом…

Беглым шагом, с грохотом барабанов, прошёл по Гороховой к Сенату лейб-гвардии Московский полк. Щепин-Ростовский махал знаменем, солдаты били попадавшихся на пути полицейских. Один из стражей порядка буквально «рыбкой» нырнул в окно какого-то полуподвала…

К Николаю с известием о неповиновении московцев примчался потрясённый виденным начальник штаба гвардейского корпуса генерал-майор Нейдгардт. На его глазах ротный командир, штабс-капитан князь Щепин-Ростовский, изрубил саблей старших начальников: командира бригады генерала Шеншина и командира полка генерала Фредерикса. Вскоре приехал в санях окровавленный командир батальона полковник Хвощинский — ему тоже досталось отведать клинка ротного. Бунтовщики пролили первую кровь.

Теперь уже в Зимнем барабаны ударили «поход». Николай убедился в преданности караульной роты и вместе с её солдатами вышел из дворца на площадь, заполненную народом и экипажами (начали съезжаться приглашённые во дворец к одиннадцати часам для принесения благодарственного молебна). Для него наступил свой момент выбора, своё «Смеешь выйти на площадь?».

На Дворцовой и Сенатской площадях образовались два полюса, два центра притяжения, к которым собирались обыватели и сходились войска. «Сказывают, будто 14 декабря одного купца сначала били у дворца за Константина, а потом у Сената за Николая»16.

Среди передвигающихся солдатских колонн, многотысячных толп народа, шума и криков: «Ура!», «Да здравствует Константин!» и «Батюшка, государь, наш отец, мы все за тебя станем!» — мы на время теряем Бенкендорфа из виду.

Однако через час, когда уже пришёл Преображенский батальон и Николай сел на коня, чтобы вести войска через толпы народа, мы снова видим Бенкендорфа в составе немногочисленной пока генеральской свиты, которая следует с императором по Адмиралтейскому бульвару, ведущему от верноподданной Дворцовой площади к мятежной Сенатской. Есть даже свидетели, запомнившие, как, «отправив… гонцов за другими гвардейскими полками, государь, в сопровождении одного лишь генерал-адъютанта Бенкендорфа, поехал на Сенатскую площадь для принятия дальнейших мер к подавлению мятежа»17.

Близился полдень, а преданные гвардейские полки всё ещё не подошли. Николай отправил Бенкендорфа в казармы ближайшего к Сенатской площади Конногвардейского полка — выяснить, почему подчинённые графа Орлова медлят с выступлением. Туда уже направились и адъютанты, и Нейдгардт, и сам Милорадович…

С последним Александр Христофорович, похоже, немного разминулся. Тот обругал Орлова и его полк за медлительность, отклонил совет дождаться выхода войск и в одиночку поехал уговаривать бунтующих солдат, надеясь покончить с мятежом без кровопролития. Через некоторое время, как раз когда Орлов и Бенкендорф наконец-то выстраивали конногвардейцев у казарм, со стороны Сенатской площади послышались выстрелы. В самый же момент выступления полка Бенкендорф увидел, что к конногвардейским казармам несут раненого, всего в крови, Милорадовича. По Бенкендорфу, Милорадович ещё нашёл в себе силы сказать ему и Орлову: «В меня стрелял не военный, а человек во фраке». Согласно Орлову, Милорадович прошептал ему: «Напрасно не послушался тебя». Адъютант Милорадовича Башуцкий описал сцену по-другому: «Я услышал за собой стук копыт по мостовой: кто-то выезжал. Мы остановились… Выезжавший на рыжей лошади был А. X. Бенкендорф. Зная их дружбу, вспомнив живо недавнее трогательное утреннее их свидание, глубоко взволнованный в чувствах, я без соблюдения строгой дисциплины, но встревоженный до глубины сердца, сказал: „Посмотрите, что сделали с графом!“ Щёлкнув языком, подобрав трензель и прижав шенкель, не оборотив даже головы, Александр] Х[ристофорович] прогалопировал мимо… Признаюсь, я не понял этого, может быть, высокого военного хладнокровия».

Такое противоречие в рассказах очевидцев оставляет немало места для рассуждений. Можно припомнить Бенкендорфу, что он частенько умалчивает в мемуарах о неприятных для него событиях; можно попенять Башуцкому, что его, ставшего позже известным сочинителем, неоднократно ловили на добавлении к своим воспоминаниям эффектных сцен и речей. Но лучше ограничиться фактом, равно выводимым из обоих свидетельств: в тот момент, когда к казармам Конной гвардии принесли раненого Милорадовича, Бенкендорфу удалось вывести полк на улицу, хотя его выступление старались задержать сторонники восставших (князь Одоевский «бегал по конюшням, объявлял, что отменено, что то была фальшивая тревога», а потом, почти в отчаянии, увещевал людей: «Успеете, нечего торопиться!»). Это был первый полк правительственных войск, вышедший на поддержку Николая в полном составе. Без него император не решился продвинуться вплотную к запруженной народом Сенатской, с которой ясно слышалось: «Ура, Константин!»

«Площадь уже вся полна народа; я вышел из кареты и, видя государя верхом перед первым баталионом Преображенского полка, удивился, что никого из генералов при нём не было, — вспоминал командир Отдельного корпуса внутренней стражи Комаровский. — Император сказал мне: „Представь себе, есть люди, которые, к несчастию, носят один с нами мундир и называют меня самозванцем! Ты слышишь этот крик и выстрелы, но я им покажу, что я не трушу“. Скоро после того я увидел генерал-адъютантов князя Трубецкого, Кутузова, Васильчикова, Левашова и Бенкендорфа, приехавшего донести, что полк Конной гвардии идёт, и действительно оный начал выстраиваться спиною к дому княгини Лобановой»18. С приходом конногвардейцев Николай получал явный численный перевес: до двух тысяч пехоты и тяжёлой кавалерии против примерно семи сотен бунтовщиков.

Важность этого события отражена в дневниковой записи императрицы Александры Фёдоровны, скорее всего, передавшей то, о чём говорил ей супруг: «Друзья оправдали его доверие; Бенкендорф и Орлов были первыми на площади; они [пришли] вместе с кавалерией. Положение Орлова было не из лёгких, так как он командовал полком Константина; солдаты этого полка получали от Константина пенсии и были ему преданы. Перед их казармами слышались крики: „Ура, Константин!“, и всё же он привёл полк в порядке на площадь, и ни один из них не посмел уклониться»19.

«Я побежал, чтобы догнать императора и доложить ему о прибытии Конной гвардии, — пишет ЕЬнкендорф. — Он очень холодно спросил меня, можем ли мы быть уверены в полку, которым много лет командовал великий князь Константин и который поэтому может быть преданным имени своего шефа. Я сказал, что отвечаю за него головой». Важная деталь для понимания событий: Николай искренне верит в то, что происходит бунт в пользу Константина — и не более того.

Командир эскадрона полковник И. И. Велио (позже в тот день раненный в локоть и лишившийся руки) вспоминал:

«Вскоре после того, как полк выстроился, мы увидали государя… Подъехав к нам, он поздоровался обычным: „Здорово, ребята!“ — на что весь полк грянул единодушно: „Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!“

Тогда государь подъехал к нам ближе, и именно к правому флангу, и спросил:

— Признаёте ли вы меня за вашего царя или нет?

Крики „ура“ были ответом государю, и крики эти вылетали не только из уст солдат, но и офицеров и доказали ему, что полк наш вполне надёжен»20.

Николай приказал Бенкендорфу выстроить конногвардейцев фронтом к мятежникам и спиной к Адмиралтейству.

Было около половины первого.

Примерно в это время сперва к адъютанту Бенкендорфа Голенищеву-Кутузову, а затем к императору подошёл драгунский офицер с перевязанной головой, Якубович, с наружностью «замечательно-отвратительной» по оценке одних и «превосходной» по словам других. Адъютант заметил, что он прячет в кармане пистолет, и сообщил об этом Бенкендорфу. В тот момент многие обратили внимание на то, насколько подозрительно выглядел этот «переговорщик», первоначально воспринятый царём как раскаявшийся парламентёр. («У меня рука чесалась разбить ему череп, так он мне казался опасен для нашего монарха», — напишет Велио.) Бенкендорф на всякий случай подъехал поближе к императору, но тот уже поговорил с Якубовичем и отправил его назад, к бунтовщикам, с предложением сдаться. Существует множество предположений насчёт странного поведения Якубовича в тот день (разведчик? трус? двурушник?). Бенкендорф же был абсолютно уверен, что Якубович намеревался воспользоваться моментом и убить Николая и только более чем насторожённое отношение со стороны императорского окружения помешало ему. (Это Каховский мог беспрепятственно выстрелить из толпы в спину Милорадовичу, а тут, лицом к лицу с Николаем, под взглядом десятков, если не сотен недоброжелательно настроенных вооружённых людей, ждущих покушения, нужно было изловчиться, чтобы засунуть руку в карман, нащупать рукоять пистолета, достать его, взвести курок и прицелиться…)

Вслед за конногвардейцами начали подтягиваться другие верные Николаю части. Бенкендорф, видимо, поспешил навстречу второму своему полку — Кавалергардскому, подошедшему со стороны Невского проспекта (Апраксин так торопился, что не велел солдатам надевать кирасы) и поставил его в резерв на Адмиралтейской площади.

Было около часу дня.

Николай почувствовал себя достаточно сильным, чтобы выехать на Сенатскую площадь. Как он сам вспоминал: «Тогда отрядил я роту… Преображенского полка… чрез булевар занять Исаакиевский мост, дабы отрезать сообщение с сей стороны с Васильевским островом и прикрыть фланг Конной гвардии; сам же, с прибывшим ко мне генерал-адъютантом Бенкендорфом, выехал на площадь, чтоб рассмотреть положение мятежников. Меня встретили выстрелами»21. Бенкендорф подтверждает: «Пули свистели со всех сторон вокруг императора, даже его лошадь испугалась. Он пристально посмотрел на меня, услышав, как я ругаю пригнувших голову солдат, и спросил, что это такое. На мой ответ: „Это пули, государь“ — он направил свою лошадь навстречу этим пулям».

Примерно этот момент восстания запёчатлён на знаменитой акварели К. И. Кольмана, обошедшей все учебники и иллюстрированные издания. Кажется, в них нигде не упоминалось, что акварель эта висела в кабинете Бенкендорфа над его письменным столом22 и что с большой степенью вероятности можно утверждать, что генерал на рыжей лошади, указывающий Николаю на мятежников, — это А. X. Бенкендорф.

Ситуация постепенно прояснялась. Николай понял, что может положиться на многих своих солдат и офицеров, и приказал начать окружение пока ещё одиноко стоявшего Московского полка. Бенкендорфу он велел взять два эскадрона конногвардейцев и направиться в объезд Исаакиевского собора, мимо Адмиралтейского канала к Синоду, почти вплотную приблизившись к каре московцев. Всем правительственным войскам был отдан приказ: не поддаваться на провокации. Капитан преображенцев Игнатьев, отправленный занять Исаакиевский мост, получил строгую инструкцию от царя: «Если будут по вас стрелять — не отвечай, пока я сам не прикажу. Ты головой мне отвечаешь»23. Стреляли — то холостыми, то боевыми — только* из каре восставших. По конногвардейцам, оказавшимся у Сената и подошедшим к Московскому полку слишком близко, сделали несколько залпов.

Поначалу их подпустили на 10–12 шагов, приняв за своих. Но на «пароль»: «Да здравствует Константин!» — конногвардейцы ответили неожиданным «отзывом»: «Да здравствует Николай!» — «и получили тотчас же в правый… фланг ружейный залп, вследствие которого некоторые нижние чины были ранены, а один солдат, простреленный в бок от неплотно пригнанных кирас, свалился с лошади»24.

Как вспоминал Бенкендорф, один эскадрон конногвардейцев, «поддавшись внезапному порыву, предпринял против моей воли атаку на лучшую в мире пехоту, готовую эту атаку отразить, и был остановлен градом пуль и штыками»; потом «этот эскадрон по команде „Назад, равняйся“, теряя людей и лошадей, выполнил всё как на учении, так что ни одна лошадь не повернула вспять, и остановился в 20 шагах от неприятельского каре»25. Заметим — не «бунтовщики», а «лучшая в мире пехота».

Эта фраза исполнена трагического видения события и вызывает в памяти эпизод, случившийся через столетие и описанный А. И. Деникиным в его «Очерках русской смуты»:

«Среди офицеров разговор:

— Ну и дерутся же сегодня большевики!

— Ничего удивительного — ведь русские…

Разговор оборвался. Брошенная случайно фраза задела больные струны…»26

…Так же, как первая «непроизвольная атака», ни к чему не привели и последовавшие уже по команде «атакообразные демонстрации» Конной гвардии — по-другому их назвать трудно, ибо атаки кавалерии на каре пехоты, да ещё по страшной гололедице, на подковах без шипов, с ненаточенными («отпущенными») палашами, могли лишь напугать. Они и напугали — но не солдат, а толпы обывателей, которые бегом очистили площадь, как только в воздухе в буквальном смысле запахло порохом. Это позволило заметно уменьшить число жертв среди любопытного гражданского населения — ценой нескольких раненых. После первых потерь в рядах Конной гвардии казались нелепыми крики перебежавшего к мятежникам Одоевского: «Конногвардейцы, неужели вы хотите проливать русскую кровь?!» Ему отвечали — но всё ещё не выстрелами, а дружным «ура, Николай!» и «несколькими злобными словами».

Время шло к двум часам.

А в половине третьего мы снова видим Бенкендорфа рядом с Николаем I, возвращающимся на площадь из Зимнего дворца мимо адмиралтейской церкви. Император уже произнёс знаменитую фразу, обращённую к лейб-гренадерам, кричавшим «мы за Константина»: «Коли так, то вот вам дорога». Уже был смертельно ранен полковник лейб-гренадеров Стюрлер, сухой и педантичный швейцарец, до последнего следовавший за своими подчинёнными и на плохом русском уговаривавший их вернуться в казармы. Уже подошла артиллерия — но без боеприпасов, которые по обычаю хранились отдельно, на Охте; Бенкендорф пишет, что отправил туда сани, чтобы привезти картечи и ядер. (В официальной истории восстания за боеприпасами посылал генерал Сухозанет27.)

Николай снова попытался образумить бунтовщиков — на этот раз с помощью авторитета церкви. Он послал во дворец за митрополитом Новгородским Серафимом, тщетно ожидавшим царя к назначенному на два часа благодарственному молебну. Бенкендорф запомнил, как «митрополит в сопровождении всех своих священнослужителей пешком с крестом в руках пересёк Адмиралтейскую площадь и появился перед восставшими. Народ расступился, для того чтобы пропустить его, и посреди этого беспорядка воцарилось хмурое молчание. Восставшие солдаты обнажили головы, и митрополит начал говорить. Руководители заговорщиков испугались того действия, которое эти слова могли возыметь, и попросили митрополита немедленно удалиться, что он и принуждён был исполнить».

Солдаты обнажали головы, крестились, но были уверены в правоте своей и своих офицеров: они крестились и повторяли: «Ура, Константин».

Три часа. Конец короткого дня. Смеркается. До полной темноты остаётся не более получаса.

Всю критичность ситуации, понятную в тот момент многим — и на Сенатской, и вокруг неё, — почувствовал и передал в одном из писем В. А. Жуковский: «Что, если бы прошло ещё полчаса? Ночь бы наступила, и город остался бы жертвою 3000 вооружённых солдат, из которых половина была пьяные. — В эту минуту я с ужасом подумал, что судьба России на волоске, что её существование может через минуту зависеть от толпы бешеных солдат и черни, предводимых несколькими безумцами. Какое чувство и какое положение!»28

Действовать необходимо было немедленно. Но Николай очень не хотел начинать пребывание на троне с расстрела.

«Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?» — вопрошает он требующего применить артиллерию Васильчикова. «Чтобы спасти вашу империю», — следует ответ.

Быть может, в этот момент Николай внутренне осознал важный принцип поведения верховной власти: чувства и эмоции частного человека, как бы гуманны они ни были, должны быть стянуты железной уздой государственной необходимости. Их место — в доверительных беседах с семьёй и немногими преданными друзьями вроде Бенкендорфа, а не на площадях перед тысячами подданных. Сам император потом вспоминал: «Эти слова меня снова привели в себя. Опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверное всё, или, пощадив себя, жертвовать решительно государством».

Пушки вывозят перед преображенцами, разворачивают жерлами к мятежникам и демонстративно заряжают картечью. Диспозиция к наступлению разработана. Бенкендорф получает приказ: «Когда орудия начнут стрелять, направить конногвардейцев, батальон Финляндского полка с несколькими орудиями на Васильевский остров, с тем чтобы отрезать гренадер с этой стороны от их казарм».

И все-таки прежде к восставшим отправлен командующий гвардейской артиллерией генерал Сухозанет: «Ребята! Пушки перед вами; но государь милостив, не хочет знать имён ваших и надеется, что вы образумитесь, — он жалеет вас». В ответ кричат: «Подлец!», «Разве ты привёз конституцию?!» — а провожают и вовсе выстрелами, от которых на бульваре и за выставленной батареей падают новые раненые.

«Тогда император, желая взять на себя одного ответственность в этот великий и решительный момент, приказал первому орудию открыть огонь». Бенкендорф запомнил, что «первым ответом противника были крики „Ура!“ и ружейные залпы, но предатели были малодушны; эти бедные солдаты, поддавшиеся агитации заговорщиков, были ими покинуты в минуту опасности. Вскоре их ряды охватила паника, виновные во всём офицеры пытались скрыться от законного возмездия, они старались спрятаться в соседних домах или покинуть город. С этого момента, если их догоняли, то они неотвратимо становились жертвами гнева своих же товарищей. Несчастные солдаты бежали во все стороны, самая большая их часть бросилась в беспорядке на реку и по льду перешла на Васильевский остров». (Отметим это бенкендорфовское «несчастные солдаты», а не «бунтовщики».) Конная гвардия поскакала было вдогонку, но, как записал в дневнике участник преследования В. Р. Каульбарс, на мосту «в этот день было так скользко, что лошади, скользя на все четыре стороны, падали чуть ли не на каждом шагу. Многие слезали и пробовали вести коней в поводу, но безуспешно: увлекаемые лошадьми, они сами валились. При столь невыгодных для преследования условиях мы не успели ещё дойти до противоположного конца моста, как от заговорщиков на Неве и след простыл. Они тем временем разбежались и скрылись по разным линиям Васильевского острова. Видя безуспешность нашего движения, Орлов остановил полк»29.

«Всё было кончено, и оставалось только сбирать спрятанных и разбежавшихся». «Возложив это на генерал-адъютанта Бенкендорфа, государь с своею свитою поехал во дворец».

А Бенкендорфу ещё предстояла встреча с «нейтральными» солдатами Финляндского полка. Годом ранее этот полк, квартировавший на Васильевском острове, был подчинён ему на время ликвидации последствий наводнения. Авторитет Бенкендорфа был достаточно высок, и он смог добиться от солдат «роты, которая чувствовала себя более всех виноватой», конкретного выражения лояльности новому государю. Генерал-адъютант построил эту роту отдельно от других и объявил: «…Для того чтобы получить почётное право присягнуть на верность новому императору, от чего они отказались сегодняшним утром, его надо заслужить, найдя виновных и доставив их… безоружными. Рота, — уверяет Бенкендорф, — поспешила исполнить этот призыв и бросилась в погоню за беглецами».

Беглецы вызывали чувство сострадания. Двое попросили убежища в доме Ф. П. Толстого, знаменитого медальера, некогда запечатлевшего освобождение Голландии. «…Пришли в сени нашей кухни два унтер-офицера, один ещё молодой, приведший другого, уже в летах, с тремя нашивками на рукаве, раненного картечью в ляжку, облитого кровью; я велел отвести его в смежную с кухней комнату, где мы, положив на стулья доски с постланным на них тюфяком, положили раненого. <…> На предложение моё раненому и его товарищу — не хотят ли они закусить или выпить горячего чаю, они отказались. Весьма печальную картину представляли эти два существа — одно пожилое, с полупоседевшею головою на службе отечеству, страждущее от тяжёлой раны; другой — здоровый, сильный и в лучших годах, чтобы жить для пользы отечества. Он стоял неподвижно, как статуя, у изголовья больного товарища, облокотясь на своё ружьё, погружённый, углублённый в думу об ожидающей их горестной участи. Когда я сидел у больного, он со слезами на глазах сказал мне: „В 15 сражениях был я против неприятелей, в разных войнах, нигде не был ранен, а теперь, может, от картечи своих придётся умереть. Бог судья офицерам, которые нас до этого довели“»30.

Ещё одну сцену запомнил пенсионер Академии художеств Фёдор Солнцев: «Вечером, когда всё уже поутихло, я с одним товарищем пошёл к Кадетскому корпусу посмотреть, что делается на Исаакиевской площади. Лишь только мы перешли Румянцевскую площадь, как солдат закричал: „Назад!“ <…> Делать нечего; пришлось идти обратно в Академию. Когда мы подошли к ней со стороны 3-й линии, то увидели лежащего на панели раненого старого солдата Московского полка. В это время приехал Оленин с Бенкендорфом. Увидя солдата, Бенкендорф приказал часовому взять у раненого ружьё. Старый служака заплакал как ребёнок.

— Ты бунтовщик? — спросил его Бенкендорф.

— Нет, я — солдат, — отвечал старик, — нам что прикажут, то и делаем.

Солдата отправили в лазарет, а мы возвратились в Академию»31.

Было около пяти. Давно стемнело.

Бенкендорф снова, как и год назад, стал временным военным комендантом Васильевского острова. На этот раз под его командой находились батальон лейб-гвардии Финляндского полка при четырёх конных орудиях, два эскадрона конногвардейцев и Конно-пионерный эскадрон. Часть войск стала лагерем на площади перед Первым кадетским корпусом, у обелиска румянцевским победам. Остальные разошлись и разъехались «для забирания и обезоружения нижних чинов, рассеявшихся по улицам». Пойманные не оказывали сопротивления. Их помещали в манеже кадетского корпуса, к которому был приставлен караул. Один из членов Северного общества, поручик Розен, принял присягу вместе со своим взводом и получил приказ занять Андреевский рынок. После этого он послушно отправился караулить (от своих подельников?) «тамошний небольшой гостиный двор».

Мороз заметно усилился, и Бенкендорф приказать разжечь костры и принести людям еды. Сам он направился в квартиру начальника корпуса генерал-адъютанта П. В. Голенищева-Кутузова, где нашёл радушный приём, обед и тепло. Первая большая передышка дала возможность порассуждать о произошедшем.

«Только теперь, — вспоминал Бенкендорф, — я почувствовал всю сложность и опасность нашего положения. Гвардия только что победила гвардию, единственная опора империи — император — шесть часов подряд рисковал своей жизнью, в народе было неспокойно, и ещё нельзя было распознать его истинных намерений. Был раскрыт заговор, но пока не были известны ни его руководители, ни его обширность, всё было как в тумане, и всё могло начаться снова. Эти размышления не могли успокоить».

С другой стороны, на глазах Бенкендорфа Николай Павлович, его друг, в один день стал императором в полном смысле слова: «Он был великолепен; ни на мгновение не поддался малодушию, не произнёс ни одного ласкового слова, чтобы польстить или задобрить: это был император и полководец». Все «видели нашего молодого императора отважным, твёрдым и спокойным в минуту смертельной опасности. Офицеры были этим удивлены, а солдаты были в восторге. Победа была на стороне престола и преданности, что же ещё было нужно для того, чтобы войска восхитились и приняли сторону своего нового государя, чтобы они забыли все претензии, которые ещё накануне высказывались в адрес этого человека, лишь недавно бывшего командиром гвардейской дивизии и теперь принявшего скипетр Петра I, Екатерины и Александра? Во всяком случае, мы знали, что если завтра повторятся вчерашние опасности, то наш руководитель, наш владыка достоин и способен направлять наши усилия».

Другими словами, но те же чувства тревоги и надежды, сменяющие друг друга вечером 14-го и утром 15 декабря 1825 года, передавал В. А. Жуковский в письме А. Тургеневу: «Ввечеру… когда уже миновался этот ужас, я думал, как бедственно окровавлен этот торжественный день, какое будущее представляется для России, какая первая минута для нового императора, какое воспоминание для него на целую жизнь, под каким мрачным покровом для него Россия, какая недоверчивость должна вселиться в его сердце! Всё было кончено, но утешение не входило в душу. Но на другой день совсем иная мысль. Зачинщики мятежа взяты. День был кровавый, но то, что произвело его, не принадлежит новому царствованию, а должно быть отнесено к старому. Государь отстоял свой трон; в минуту решительную увидели, что он имеет и ум, и твёрдость, и неустрашимость. Отечество вдруг познакомилось с ним, и надежда на него родилась посреди опасности, устранённой ейго духом. Такое начало обещает много. Теперь он может утвердиться в любви народной. На него полагаются, его уважают. Он может твёрдою рукою схватиться за то сокровище, которое Промысл открыл ему в минуту роковую; он может им завладеть на всю жизнь, на утверждение трона, для блага России. Будем надеяться лучшего»32.

Всю ночь войска провели под ружьём, «чтобы лишить злонамеренных возможности возобновить свои покушения в ночное время»33. «До рассвета, — вспоминает Бенкендорф, — ко мне привели свыше шестисот пленных, в основном солдат лейб-гвардии Гренадерского полка, и нескольких офицеров, среди которых был князь Оболенский, нанёсший удар штыком бедному Милорадовичу». В прихожую штабквартиры Бенкендорфа было принесено взятое у мятежников знамя лейб-гвардии Московского полка, с которым Щепин-Ростовский выводил солдат на площадь34. Это было то знамя, вокруг которого утром пролилась первая, а вечером последняя кровь 14 декабря …

Петербург полностью переменился: пешие и конные патрули на пустынных улицах, пушки на мостах, костры и биваки на площадях…

Наступивший день 15 декабря оказался не менее решающим для судьбы царствования, чем предыдущий. Бенкендорф уже утром заметил явно недоброжелательное отношение к себе и своим подчинённым со стороны населения — того самого, которое он спасал от наводнения и его последствий и от которого вправе был ждать уважения. «С первым мерцанием дня, — пишет Александр Христофорович в мемуарах, — народ начал сходиться в толпы и казался взволнованным при виде биваков и заряженных пушек. Наблюдательное положение и невежливость этих сборищ поразили меня; я подошёл к одной толпе и, увидев стоявшего в ней купца, которого знал как человека скромного и тихого, спросил его, по какому поводу этот народ, всегда кланявшийся мне дружески со времени наводнения 1824 года… теперь не хочет меня знать и даже как бы кичится передо мною. Купец отвечал с некоторым смущением, что он первый не знает сам, как ему смотреть на меня. „Вчера, — продолжал он, — вы дрались и сегодня, кажется, снова хотите начать бой; вы присягнули Николаю Павловичу и преследовали солдат, оставшихся верными нашему государю; что ж нам обо всём этом думать и что с нами будет?“»35. Все симпатии толпы к восставшим стали понятны — причиной тому было отсутствие достоверной информации о происходившей смене верховной власти.

Действительно, информационная борьба к 14 декабря была выиграна противниками Николая. Их идеи были просты и понятны: законный царь — Константин, ему все присягали. Кто будет так неожиданно требовать престола при живом царе? Самозванец. Почему? Потому что прежний обещал волю народу и послабления солдатам. Если бы Константин сам отдал корону, он бы приехал в Петербург. Если его здесь нет — значит, он схвачен и спрятан от народа в тюрьму.

Достоверной информации не было, а городские слухи, усиленно распространявшиеся заговорщиками, материализовались в бунтующих солдат и летящие из толпы камни и поленья.

Напротив, городские власти допустили немало «погрешностей и оплошностей», которые только способствовали распространению выгодных заговорщикам слухов. «Так, например, духовное начальство распорядилось, чтобы во всех церквах на ектеньях за обеднею 14 декабря возглашено было уже имя государя императора Николая Павловича; но самый манифест с приложениями велено прочесть только после обедни, перед молебном. С другой стороны, упущено было заблаговременно выпустить и рассыпать в народе достаточное число печатных экземпляров манифеста, которым объяснялось всё дело, а на улицах частные разносчики везде продавали экземпляры новой присяги без манифеста, то есть без ключа к ней. Манифест нигде почти и достать нельзя было, особенно с тех пор, как мятежники загородили здание Сената, в котором помещалась и типография его с книжною лавкою»36.

Таким образом, для населения Васильевского острова события 14 декабря представлялись в зеркальном отражении действительно произошедшему: самозванец Николай поднял бунт, опираясь на гвардию, и подавил сопротивление немногих «верных истинному государю». Так в столице уже бывало, и не раз. Ещё оставались живые свидетели «революции 1762 года».

К счастью, в те времена люди искренне верили печатному слову. Когда Бенкендорф понял, что манифест, «ключ к присяге», неведом петербургским обывателям, он тут же написал Николаю I «обо всём виденном и слышанном», умоляя срочно разослать по всему городу, в том числе прислать на Васильевский достаточное число экземпляров этого крайне важного документа. Вскоре «ходатайство было исполнено», и Бенкендорф с присланными ему официальными бумагами в руках (завещание императора Александра, отречение великого князя Константина и манифест нового государя) «смело вошёл в толпу, всё более возраставшую», и повёл всех в ближайшую церковь, где велел священнику читать народу акты «сколь можно громче и внятнее, с повторением тех мест, которые кто-нибудь не поймёт». Выйдя из церкви, Бенкендорф раздавал оставшиеся экземпляры тем, кто не попал внутрь. «Едва манифест с приложением был зачитан, как на всех лицах засияла радость и в народные массы возвратилось совершенное спокойствие»37. Для Бенкендорфа это был важный опыт: он осознал, насколько важно общественное мнение и как сильно оно зависит от предоставляемой информации.

Утром 15 декабря порядок в городе был восстановлен. Николай отправился объезжать войска, расквартированные на улицах и площадях, и благодарил всех за усердие, верность и отличную дисциплину. «Никогда я не видел, — писал Бенкендорф Воронцову, — чтобы кого-нибудь встречали так, как 15-го утром приняли императора войска, которые провели ночь на биваке на ужасающем холоде и ветру». На его появление реагировали «восторженными криками веселья и восхищения». Убедившись в преданности войск и тишине в городе, Николай приказал вернуть части в казармы, в тепло. «С этого дня, — вспоминает Бенкендорф, — в городе восстановилось спокойствие и обычное течение жизни, как если бы оно ничем и не было нарушено».

Внешне так и было.

В письме же Бенкендорфа Воронцову вслед за описанием событий 14 декабря звучит печальное признание человека, слишком много пережившего и перестрадавшего в эти бурные дни: «Сердце мое устало, и силы мои истощились…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.