Стокгольмский синдром

Стокгольмский синдром

Ахматова, разумеется, есть и будет. Хотелось бы, конечно, чтобы не было таким уж долгим время, которое должно пройти, чтобы над ее, покойницы, и ее здравствующих поклонников потугами сделать ее признанным столпом нравственного и интеллектуального совершенства, а заодно уж и изящества обихода, стало принятым подсмеиваться. Легко, беззлобно. Знать, что это все-таки так, хоть и жалко, что одним кумиром стало меньше. Впрочем, как знать, мы ни за что не поддадимся уверениям, что Деда Мороза на самом деле не существует, но будем недовольны, если узнаем, что кто-то организовал некий проект, в рамках которого детишки для исполнения своих желаний посылают какому-то дяденьке подарки и денежки. То есть просто так простить Анне Андреевне ее трюки, может, не всякий и захочет.

Мы — простим. Просто за то, что всякий труд должен быть вознагражден. Она — потрудилась.

Трудилась неустанно, в этом был ее талант, не зря он жил так долго, и мы увидели все его грани.

Мелкие не могут игнорировать большего. Большее создает гравитацию, гравитация не избирательна. При появлении Ахматовой все действительно вставали. Все действительно дома записывали в дневнички все просчитанные mots величественной современницы, о величии и достоинстве она знала больше всех в своей эпохе — знала словами, жестами: что сказать и как сказать. Когда ее не стало, для многих и не стало того, ЧТО она с таким актерским гением и божественным даром возраста изображала. Люди были в отчаянье, горевали. Она реально несла в себе величие и достоинство — всего чуть-чуть отстававшие от ее кожи, не сросшиеся с ней, надетые сверху, пригнанные по мерке, второй кожей ставшие, кто не знает — ни за что не догадается.

Ахматова шла по своему небосклону мощно, как гигантская планета, притягивая в свою орбиту всех, кто мельче. Кто вертелся рядом, кто просто проходил рядом и зазевался, а потом — пожалуйста, был причислен к ее орбите, получил там регулярный, расчерченный ход, а заодно уж — звание крупного ее спутника.

И просто жаждущих ощутить вкус ногтей стопы кумира на своих лобзающих устах.

Многие люди и явления становятся замечательными, потому что она касалась их. Это — то, что ей удалось, и это показатель ее силы.

* * *

Например, Берлин.

Берлин: У меня есть наблюдение, неоригинальное. Сама мысль о том, не антисемит ли человек, приходит в голову, главным образом, когда он упоминает о евреях, когда можно не упоминать. Невпопад. Или когда он упоминает излишне оживленно, или излишне отвлеченно, или излишне уравновешенно, или излишне обоснованно — словом ИЗЛИШНЕ. (А. Г. Найман. Сэр. Стр. 230.) Это о неевреях. С евреями все наоборот:

…эта тема, возникая снова и снова, в конце концов становилась ведущей. И почти при каждой встрече с Берлиным, случайной или назначенной, в беседе или болтовне о предметах, казалось бы, не касающихся ее непосредственно, — т. е. «когда можно не упоминать» — мы неизбежно задевали ее — как пульсирующую так или иначе над их поверхностью. И ни в коем случае не потому, что он был, как можно подумать, ОДЕРЖИМ ЕЮ, или потому, что «евреи ни о чем другом не могут говорить, как только о евреях» (стр. 244). Об этом книга — триста спутанных, скучных, ни о чем не рассказывающих страниц. Однако он может бестрепетно выставлять свое сочинение на жадный суд читателя — ему достаточно иметь свое имя — все знают, с КЕМ и с какими обстоятельствами оно связано. Екатерина в таких случаях дарила Таврию.

* * *

Сэры Bowra и Berlin ездили к нему [Вячеславу Иванову] на поклон (между нами говоря, это было зрелищем для богов?!) (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 256) — поскольку ездил богоподобный Берлин. Сам он, правда, писал знакомым об этом визите как о деле обыденном: Когда я попытался упомянуть Пастернака и Ахматову, он, как мне показалось, не проявил ни малейшего интереса (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 693.)

Богоподобным скромного Исайю Берлина делает сама Анна Андреевна — и ведь это ей удается!

* * *

Сын Андрея Жданова в 2004 году выпустил в городе Ростове-на-Дону книгу «Взгляд в прошлое: воспоминание очевидца». Вряд ли спустя шестьдесят лет после смерти его отца кто-то стал бы публиковать его книгу, если б не Постановление 1946 года…

* * *

В аннотации сборника статей и выступлений Исайи Берлина написано так: Великий мыслитель XX века…

* * *

Берлин о встрече со Стравинским: Меня послали к нему, я постучался к нему в дверь, он был один, я дрожал. Гений, я не знал, что сказать. Ото былх» лет тридцать тому назад, то есть после войны, ну да, пятидесятые годы. Он пригласил меня сесть. Говорить нам не о чем, полное молчание с обеих сторон. У меня — от испуга, я был очень испуган. (А. Г. Найман. Сэр. Стр. 214.) Вот тебе и «лучший каузер Европы»! А перед Ахматовой, кстати, не заробел.

* * *

Ни в одной области знаний, науки, политики и просто человеческих отношений он не проявил себя вровень с тем местом, какое заняла в интеллектуальной и социальной иерархии эпохи его фигура «явочным порядком». <…> он не создал в философии, не открыл в истории идей, не осветил в литературоведении ничего в меру того авторитета, каким пользовалось его имя. Не повлиял на ход событий, не показал примера ответственности или преданности, ни, тем более, самоотверженности, равно как вообще чувств или морали, не поразил творческой силой или умственной мощью адекватно той славе, которая о нем по всем этим направлениям шла. <…> в лекциях, интервью, эссе и книгах он допускал фактические ошибки, а заодно и банальности. Словом, он получил признание не по заслугам. Известный московский лингвист и филолог после встречи с ним на ахматовской конференции в Лондоне обратился ко мне не без недоумения: «Послушайте, он говорит обычные вещи. И вообще, можете вы мне сказать — какой он внес вклад в мировую науку?» Почти то же я услышал от моего друга голландского писателя: «А чем он, собственно говоря, знаменит? Что он такое сделал?»

А Найман. Сэр. Стр. 13

Вот это и есть — все о госте из будущего. Для русских, во всяком случае. Никто бы не стал читать ни слова о таком обаятельном человеке, если б генеральскими погонами не горели у него на плечах венчальные свечи.

А вот о самом Анатолии Наймане:

Это высшая лига, или генералитет, или «голубые фишки» литературы <…> у писателей этой категории есть привилегированный доступ к читателю, своего рода выслуженное предыдущими заслугами дворянство. <…> Их карьера не зависит от медиауспеха, у них есть «шкурка»…

Л. Данилкин. Круговые объезды по кишкам нищего. Стр. 23

С этим писателем заранее знаешь, что будешь ерзать и мучиться от скуки, что пишет он, будто ногти грызет: какие-то интеллигентные старики, которые не то оправдываются в чем-то, не то стучат друг на друга и мусолят архиважные подробности разыгранной пятьдесят лет назад сцены… (Л. Данилкин. Круговые объезды по кишкам нищего. Стр. 207.) Грубый литературовед Виктор Топоров начинает разбор его произведения, понятно, грубо: «Зачем записывать такое?»… да и статью называет раздраженно: «Литературная жвачка Анатолия Наймана».

* * *

Но если ничего не бывает случайного, за что ей было дано знакомство с Бродским? За что ей — чтобы он трубил о ней по свету? Не достаточно ли с нее было бы одних черных глаз Анатолия Наймана?