Стокгольмский кризис
Стокгольмский кризис
По мере приближения к смертному рубежу душевная природа Толстого делалась всё мягче, всё пластичнее. Она как бы расплавлялась изнутри сознанием в себе Божественного начала, таяла и оплывала, как свечной воск, струилась, как воздух над свечой. Для Толстого последних лет жизни немыслимо было не то чтобы обидеть человека, но даже задеть неосторожным словом, а если это происходило помимо его воли, то Л.Н. глубоко и искренне мучился.
23 мая 1909 года после административной высылки Черткова за пределы Тульской губернии Толстой поехал в хутор Телятинки близ Ясной Поляны, где всё еще оставались жена Черткова Анна Константиновна (Галя) и их сын Владимир (Дима). В это же время туда приехал посланный Столыпиным полковник министерства внутренних дел А.Г. Лубенцов с заданием на месте расследовать чертковское дело. Встретившись с ним, Л.Н. не подал ему руки и быстрым шагом прошел в дом. Затем через некоторое время он вернулся, извинился и начал разговор, стараясь загладить свой поступок. Но полковник чувствовал себя оскорбленным, и разговор не клеился. Как же Толстой переживал после этого, как осуждал себя за то, что оскорбил человека! «Ведь вот ехал туда и говорил себе: тебе придется иметь дело с этим человеком, смотри же постарайся обойтись с ним с любовью. И вдруг…» – говорил он Н.Н. Гусеву.
«И действительно, это ужасно! – жаловался он сам на себя А.Б. Гольденвейзеру. – Я мог сказать ему, что считаю вредной и дурной его деятельность, но я должен был с ним, как с человеком, быть учтивым. Мне, старому человеку, это непростительно! Я потом часто – ночью проснешься, вспомнишь и ахнешь (Л.Н. ахнул): как нехорошо!»
Можно спорить о том, кто был больше всех виноват в том, что Толстой всё-таки позволил втянуть себя в ненавистный ему «юридизм» и подчинился законам государства, которое он не признавал. Наверное, это всё-таки был Чертков. Но первое движение в пользу юридического завещания было сделано им не под влиянием Черткова, а из-за поведения жены.
И ведь нельзя сказать, что она не понимала тех духовных и душевных процессов, которые происходили в ее муже в старости. Вот она пишет в дневнике:
«Очень постарел Л.Н. в этом году (1908 год – П.Б.). Он перешел еще следующую ступень. Но он хорошо постарел. Видно, что духовная жизнь преобладает, и хотя он любит и кататься, любит вкусную пищу и рюмочку вина, которое ему прислало Общ. вина St. Raphael к юбилею; любит и в винт, и в шахматы поиграть, но точно тело его живет отдельной жизнью, а дух остается безучастен к земной жизни, а где-то уже выше, независимее от тела. Что-то совершилось после его болезни: что-то новое, более чуждое, далекое чувствуется в Льве Николаевиче, и мне иногда невыносимо грустно и жаль утерянного и в нем, и в его жизни, и в его отношении ко мне и ко всему окружающему. Видят ли это другие?»
Какая прекрасная запись! Если бы она могла постоянно находиться в этом состоянии понимания того, что с приближением к смерти, приближением к Богу Толстой начинает бережно обрывать все ниточки, связующие его с внешним миром, и мешать ему в этом нельзя!
В июне 1908 года Чертков приезжает с семьей из Англии и поселяется на даче близ станции Козлова Засека.
8 декабря С.А. пишет в дневнике: «Чертков, который бывает у нас каждый день, вчера вечером пошел в комнату Льва Николаевича и говорил с ним о крестном знамении. Я невольно из залы слышала их разговор. Л.Н. говорил, что он по привычке иногда делает крестное знамение, точно если не молится в ту минуту душа, то тело проявляет знак молитвы. Чертков ему на это сказал, что легко может быть, что, умирая или сильно страдая, Лев Николаевич будет креститься рукой и окружающие подумают, что он перешел или желает перейти в православие; и чтоб этого не подумали, Чертков запишет в свою записную книжку то, что сказал теперь Лев Николаевич».
Даже перекреститься Толстой не мог без посторонних комментариев!
Чертков ревнует Л.Н. к православию, а жена – к его прежним женщинам. В начале 1909 года, переписывая рассказ «Павел Кудряш», она замечает в дневнике:
«Да если бы в нем было немножко больше деликатности, он не называл бы своих бабьих героинь Аксиньями».
Но ревность к Аксинье (к тому времени уже пожилой крестьянке, продолжавшей жить в Ясной Поляне) это ничто, по сравнению с ее ревностью к Черткову. Когда «разлучник», «красивый идол» поселяется рядом и почти ежедневно появляется в их доме, в ее доме, жена Толстого начинает невыносимо страдать. И преодолеть эти страдания не в ее душевной власти.
С.А. была натурой страстной и непоследовательной. Когда в марте 1909 года после неоднократных доносов тульских властей Черткова в трехдневный срок высылают за пределы Тульской губернии, С.А. как будто возмущается не меньше мужа. «Тяжелая весть о высылке Черткова из Тульской губ., – пишет она в дневнике. – Все плакали». Она даже отправляет письмо в газеты: «Высылка Черткова и наказание тем, кто осмеливается читать и давать книги Толстого, есть мелочная злоба на старца, прославившего во всем мире своим именем Россию…»
Зеркально повторяется ситуация 1901 года, когда она воевала за мужа с Синодом. И теперь, не испытывая ни малейшей симпатии к Черткову, она сражается тоже не столько за него, сколько за Л.Н., опасаясь за его душевное равновесие. «…расстроен Лев Николаевич… У Льва Николаевича нога пухнет».
Невозможно сказать, что больше руководило С.А. во время написания письма – гражданский порыв или забота о здоровье мужа. «…сердце Л.Н. нехорошо». «…ему лучше, но он не бережется». «Лев Николаевич лежал, ничего весь день не ел, сонлив и слаб, и на душе опять тяжелое ожидание чего-то страшного».
И еще больна внучка Танюшка, с которой бабушка Соня, едва пригреет мартовское солнце, выходит гулять на террасу яснополянского дома.
В кого бросишь камень? В.Г. страдает от властей, Л.Н. – от невозможности общения с Чертковым, его жена – от того, что страдает муж, и еще больше, что он страдает из-за В.Г.
Распутать этот психологический узел было невозможно. Можно было только разрубить.
И на всё это накладывается понимание, что Л.Н. скоро умрет, и возникающая в связи с этим проблема литературных прав. Приезжая по делам в Москву, С.А. обязательно идет в Исторический музей, где находится ее часть рукописей Толстого, разбирает их, делает выписки. Она еще не знает, что и на эту часть рукописей Чертков уже получил у Л.Н. право распоряжения. Ее дочь Татьяна мчится в Петербург – хлопотать перед Столыпиным за возвращение Черткова. С.А. переживает: «Не пойму – вернут его или нет». Отказали. Чертков с семьей поселяется в имении Крекшино Московской губернии.
В это время натягиваются отношения между Л.Н. и сыном Львом, который приехал из Швеции в Ясную погостить. Лев Львович увлекался ваянием и начал лепить с натуры бюст отца. Но во время пребывания отца в Кочетах он ломает бюст и уезжает обратно в Швецию.
Вот как объясняла этот поступок жена Гольденвейзера: «Л.Н. всё еще у Сухотиных, и точно неизвестно, когда приедет. Говорили – в конце этой недели, но вот уже суббота, а его всё нет. Этим продолжает быть недовольна Софья Андреевна, а Лев Львович так рассердился, что папа? не отнесся с должным уважением и удивлением к его скульптурным начинаниям и не спешит в Ясную, чтобы ему позировать, что совершенно разломал бюст на куски, смял всю глину в лепешку и, страшно разобидевшись, уехал в Швецию».
В июле 1909 года Л.Н. самого приглашают в Стокгольм выступить с речью на XVIII Международном мирном конгрессе. И Толстой почти соглашается, пишет доклад. Но это его решение вызывает у жены нервное расстройство. Она боится его отъезда за границу.
«Софья Андреевна не спала всю ночь, – пишет Толстой в дневнике. – Я пошел к ней. Это было что-то безумное».
О некоторых причинах этого состояния С.А. можно догадаться из «Записок» Маковицкого и дневника секретаря Гусева.
Оказывается, в качестве помощника в стокгольмской поездке Толстого должен был сопровождать Чертков. Другим сопровождающим лицом должна была стать младшая дочь Саша, находившаяся в то время в абсолютной психологической зависимости от Черткова. Всё это С.А. не могла понять иначе, как то, что ее мужа увозят от нее враждебные ей силы и из этой поездки Толстой не вернется.
И в это же время в Ясную Поляну приезжают два сына Л.Н. – Андрей и Михаил. Оба – ярые враги Черткова и защитники матери. Но, увы, не бескорыстные.
Гостивший летом 1909 года в Ясной Поляне родственник Толстого присяжный поверенный И.В. Денисенко передал Гусеву свой разговор с Михаилом:
«– Стоит передо мной с этакой арестантской рожей и спрашивает: „Скажите, пожалуйста, Иван Васильевич, может мама? продать сочинения отца без его ведома?“ Я сказал ему, что этого нельзя, и прибавил: „А подумали вы о том, какое это действие произведет на отца?“ Он смотрит на меня с такой улыбочкой и говорит: „А дети?“ Тогда я говорю ему: „Но ведь даже с практической точки зрения этого никак нельзя сделать тайно, Лев Николаевич об этом непременно узнает, и тогда он может сказать: если вы злоупотребляете моей доверенностью, так я ее у вас отберу. Всё это может сделаться в четверть часа“».
Речь шла о доверенности 1883 года, на основании которой жена Толстого вела его издательские дела. Но эта доверенность не давала ей возможности продажи прав на сочинения Толстого третьим лицам.
Опасение, что Чертков во время этой поездки может повлиять на старика и вынудить его написать завещание в свою пользу, было и у сына Андрея Львовича. Услышав, как отец в комнате Гусева читал Саше и ее подруге Феокритовой выдержки из письма Черткова, Андрей Львович в столовой стал спрашивать Феокритову:
– Что это такое читали?
– Письмо какое-то.
– Чье?
– Я не знаю: о крестьянском банке какого-то человека.
– Нет, а раньше что читали: не Черткова письмо?
– Это только выдержку читал Лев Николаевич.
– Это он соблазняет папа? ехать в Стокгольм. Мерзавец! Это для папа? смерть.
– Нет, кажется, Лев Николаевич сам прочитал в газетах, Чертков ему ничего не советовал.
– А он хотел с ним ехать?
– Кажется, хотел.
– И Саша тоже хочет устроить себе пикник в Швецию.
– Почему же пикник? Она едет с отцом.
С.А. вдруг приходит в голову, что ее хотят отравить и сделать это должен личный врач Толстого Маковицкий. Она одновременно и собирается ехать с мужем в Швецию, даже заказывает себе новые платья для поездки, и всячески пытается остановить супруга. С.А. никогда не была за границей, и эта поездка пугает ее. Она внушила себе мысль, что кто-то из них двоих непременно умрет.
И вот, форсируя события, 27 июля она на глазах мужа пытается выпить пузырек с морфием.
Л.Н. отнял пузырек и бросил под лестницу.
От поездки в Швецию пришлось отказаться.
Июль 1909 года стал моментом истины для заинтересованных в вопросе о завещании лиц. Присутствовавший в Ясной Поляне юрист И.В. Денисенко открыл участникам этой истории глаза на юридическую сторону вопроса. В это время С.А. задумала судиться с «Посредником» и другими издателями, перепечатавшими из «Азбуки» некоторые вещи Толстого 70-х годов (например, «Кавказский пленник»). Она считала их своей собственностью и через доверенное лицо обратилась к адвокату с просьбой составить судебную жалобу. Адвокат поинтересовался: на основании какого документа она возбуждает судебное преследование? На основании доверенности. На основании доверенности нельзя, объяснил адвокат. Нужен документ от мужа с передачей прав на издательство.
Толстой не только категорически отказался выдать жене такой документ, но и был крайне возмущен ее поведением по отношению к народным издательствам. Настолько возмущен, что, в свою очередь, решил оставить жену вовсе без каких-либо прав на свои произведения.
«В июле 1909 года, – писал Денисенко, – когда я был в Ясной Поляне, Лев Николаевич Толстой собирался на конгресс мира в Стокгольм, против чего была Софья Андреевна. Это вызвало целый ряд недоразумений, и Софья Андреевна тогда заболела, не желая, чтобы Лев Николаевич поехал на конгресс.
Как-то она позвала меня к себе спальню и, показавши мне общую доверенность на управление делами, выданную ей уже давно Львом Николаевичем, спросила меня, может ли она по этой доверенности продать третьему лицу право на издание произведений Льва Николаевича, а главное возбудить преследование против Сергеенко и какого-то учителя военной гимназии за составление ими из произведений Льва Николаевича сборников и хрестоматий, ввиду того, что эти сборники могут причинить ей, С.А-не, большой материальный ущерб…
Кажется, на другой день после этого, днем, я с женою и детьми были в парке на ягодах. Жена попросила меня зачем-то сходить во флигель. Я пошел по аллее, проходящей между цветами, и тут совершенно неожиданно встретил Льва Николаевича. Вид его меня поразил. Он был сгорбленный, лицо измученное, глаза потухшие, казался слабым, каким я его никогда не видал. При встрече он быстро схватил меня за руку и сказал со слезами на глазах:
„Голубчик, Иван Васильевич, что она со мною делает! Она требует от меня доверенности на возбуждение преследования. Ведь я этого не могу сделать… Это было бы против моих убеждений“.
Затем, пройдя со мною несколько шагов, он сказал мне: „У меня к вам большая просьба, пусть только она останется пока между нами, не говорите о ней никому, даже Саше. Составьте, пожалуйста, для меня бумагу, в которой бы я мог объявить во всеобщее сведение, что все мои произведения, когда бы-то ни было мною написанные, я передаю во всеобщее пользование…“»
В дневнике от 12 июля Л.Н. пишет: «Вчера вечером было тяжело от разговоров Софьи Андреевны о печатании и преследовании судом. Если бы она знала и поняла, как она одна отравляет мои последние часы, дни, месяцы жизни! А сказать и не умею и не надеюсь ни на какое воздействие на нее каких бы то ни было слов».
Накануне этой записи Толстой и принял решение поехать в Стокгольм. «Решил ехать в Штокгольм (так у Толстого – П.Б.). На душе хорошо».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.