«Синдром Хрущева»

«Синдром Хрущева»

Состав Секретариата того периода, когда мне было поручено проводить его заседания, считался весьма авторитетным: в него входили семь членов Политбюро. Если учесть, что всего в Политбюро было двенадцать человек, то станет яснее «удельный вес» Секретариата.

Но где-то в середине 1987 года я почувствовал, что четкая, строгая работа Секретариата, да еще в столь весомом составе, кое-кого настораживает, в том числе Горбачева. Признаки этого были трудноуловимы, однако же, учитывая почти каждодневные общения с Михаилом Сергеевичем, я не мог их не ощутить. Но, разумеется, не стал обращать на это внимание. Для меня всегда, и по сей день, главное значение имеют мои собственные, внутренние побуждения, а они были чисты. А потому не собирался менять стиль работы.

Однако, по словам классика, «злые языки страшнее пистолета». Видимо, рост влияния и авторитет Секретариата истолковывались кем-то иначе. Этому, возможно, способствовало и следующее обстоятельство.

В приемной моего кабинета с утра до вечера были люди. И вовсе не потому, что я их «мариновал», — принимал всех, как правило, в порядке живой очереди, делая исключение лишь для тех, кто приехал издалека, их пропускали ко мне быстрее. Но посетителей записывалось на прием много, очень много, а потому около моего кабинета вечно был народ. Конечно, не обходили меня и первые секретари обкомов, крайкомов партии. Приезжая в Москву, они обязательно поднимались в кабинет № 2, и я их принимал в любое время.

У меня есть немало оснований предполагать, что это людское кипение в моей приемной кое-кто тоже преподносил Горбачеву вполне определенным образом. Я работал — работал трудно, много и напряженно, решая с посетителями множество конкретных, жизненно важных вопросов, в конце концов это был мой практический вклад в перестройку. Но кто-то, видимо, принялся внушать Горбачеву мысль о том, что Лигачев слишком много берет на себя, что он «обрастает» слишком сильными связями в партии, среди членов ЦК. В печати начали поговаривать о «заговоре» Лигачева в ЦК.

В сознание Генерального секретаря стали внедрять так называемый «синдром Хрущева», который, как известно, был смещен на октябрьском Пленуме ЦК КПСС 1964 года.

Тут я должен сделать два пояснения.

Конечно, у меня нет и не может быть прямых доказательств тех внушений, какие исходили от Яковлева. Но есть косвенные доказательства, и очень весомые. Во-первых, он никогда ни устно, ни письменно не отвергал инсинуации о «заговоре» Лигачева в ЦК, как вообще и о других дутых заговорах. Далее. Именно антисоветская пресса поднимала шум о каком-то «заговоре» со стороны Лигачева чуть ли не каждый раз, когда Михаил Сергеевич отлучался из страны. Этот вопрос возник даже на первом Съезде народных депутатов СССР, когда писатель Валентин Распутин задал на сей счет Горбачеву прямой вопрос, но не получил ответа. Но сам тот факт, что слово «заговор» было широко пущено в газетный оборот, причем именно теми средствами массовой информации, которые наиболее близки к Яковлеву, ясно свидетельствует: оно крутилось в политических верхах.

Скажу больше. В определенный период времени разговоры про «октябрь 64-го», когда на Пленуме был смещен Хрущев, прокатывались по кабинетам Старой площади. Появились подобного рода публикации. Не знаю, кто инициировал их, но эти «символические» воспоминания создавали атмосферу нервозности. Кстати, они четко совпали во времени с нараставшей критикой средств массовой информации — праворадикальных! — которая звучала на Пленумах ЦК, на всех совещаниях.

Постоянное муссирование слухов о «заговоре» в газетах, кстати, преследовало двоякую цель. С одной стороны, нагнетало общественную атмосферу (как известно, в мутной воде легче рыбку ловить), а с другой — по известному закону обратной связи, неизбежно должно было дополнительно воздействовать на психику Горбачева.

А второе пояснение касается непосредственно Генерального секретаря. Я, конечно, ни на один миг не допускаю, что Михаил Сергеевич мог всерьез поверить в возможность какого-то «заговора» с моей стороны. Он хорошо знал меня. К тому же сам он — человек не робкого десятка, с достаточно крепкой психикой, и не так уж он внушаем. Вопрос, видимо, заключался в другом. Как я уже писал, Горбачева привлекала роль «просвещенного монарха», он проявил повышенный интерес к сфере абстрактно-философских, общечеловеческих категорий, зато донельзя ослабил внимание к практическому руководству огромной страной. Я, тяготевший к реальным, практическим делам (мне не чужды вопросы теории), отстаивавший их приоритет, перестал органически вписываться в команду, заново переформированную с приходом Яковлева и в связи с начавшейся переориентацией целей перестройки. Поэтому слухи о каком-то «заговоре» были просто выгодны.

Вдобавок взявшая прекрасный старт перестройка в 1989 году натолкнулась на большие трудности. Они были связаны с тем, что резкая радикализация политических преобразований, наложившись на шараханья в экономической политике, многих людей привела в замешательство. Неизбежный процесс постепенного усвоения новшеств, свойственный так называемому консервативному мышлению, по сути своей является защитной реакцией общества от политического экстремизма.

Однако вместо осознания неизбежности и плодотворности этого процесса постепенного усвоения новшеств правый радикал А.Н. Яковлев в худших традициях давно минувших лет изобрел образ врага перестройки. Примечательно, что этот термин — «враг перестройки» — опять-таки впервые появился именно на страницах «Московских новостей». В философском плане такой зигзаг политики означал по сути дела, что само понятие «перестройка» негласно подменялось понятием «большого скачка». Те, кто проявлял осторожность перед таким скачком, предпочитая постепенность и преемственность, процесс обновления социализма без изменения его основ, объявлялись сторонниками прежних командно-бюрократических методов, силами торможения, а обобщенно — как политический символ — консерваторами.

* * *

Тут я, разумеется, не могу не забежать вперед и не вспомнить выступление Шеварднадзе на четвертом Съезде народных депутатов в декабре 1990 года, когда он сообщил о своей отставке и вдруг — именно вдруг! — заявил, что здоровый консерватизм — это совсем не такое уж плохое явление, плохи не консерваторы, а реакционеры. Об этом же, кстати, вскоре заговорил и сам Горбачев.

Поразительная метаморфоза! Почему же в таких тонах не рассуждали два года назад? Хотя материалов для такого рода обобщений было достаточно. А пока вседозволенность праворадикальной прессы трактовалась как высшее проявление демократии, привлекала, даже завораживала. Тогда-то и начались манипуляции с массовым сознанием.

Приведу на этот счет два показательных примера. Однажды в своем выступлении Горбачев высказал мысль о «различных формах реализации социалистической собственности», что, на мой взгляд, вполне соответствовало перестройке экономических отношений, представляло несомненный шаг вперед по сравнению с временами огосударствления собственности. Пресса сразу же ухватилась за этот тезис, принялась активно его пропагандировать, что само по себе неплохо, нормально. Однако с течением времени выяснилось следующее: постепенно, так сказать, явочным порядком из формулы Горбачева было изъято слово «реализации». То было лишь началом трансформации.

Впоследствии, безо всяких на то теоретических обоснований, исчезло и слово «социалистической». Остались только «различные формы собственности», что вплотную подвело общественное сознание к внедрению в него «естественности» частной собственности. Такие же изменения претерпело понятие «социалистический плюрализм», превратившись в «политический плюрализм». То же произошло и с тезисом о приоритете общечеловеческих ценностей. Впервые он был выдвинут Горбачевым применительно к ситуации в мире, в условиях ядерного противостояния, безусловно, нёс прогрессивный заряд, стал важным элементом политики мирного сосуществования стран с различным общественным строем. Но праворадикальные средства массовой информации, да и сам Горбачев, опять-таки как бы незаметно для общественного мнения «перекинули» это понятие на сферу социальных отношений, противопоставив его классовым интересам.

Так было. Листая подшивки газет того времени, можно без труда убедиться, что эта «перекидка» совершалась тоже без всякого теоретического обоснования, речь просто шла о силовом внедрении в сознание людей ошибочных постулатов.

Возвращаясь к теме «заговора», хочу сказать следующее. Тень октябрьского Пленума ЦК 1964 года безусловно витала в сознании Горбачева, побуждая его действовать определенным образом, выдвигать на передний план так называемую консервативную опасность перестройке, опираться на правых радикалов.

К этой мысли неизбежно приводит и анализ пленумов ЦК того периода. Дело в том, что состав Центрального Комитета КПСС, избранного на XXVII съезде партии, был в целом сильный, в нем было немало новых, крепких, недавно выдвинувшихся людей. На мой взгляд, в целом это был работоспособный и здравомыслящий Центральный Комитет. Он твердо стоял на позициях социалистической перестройки. Но именно поэтому настороженно встречал упакованные в «демократическую» обертку радикальные идеи «большогоскачка» в политике, в корне менявшие первоначальные цели перестройки. На каждом Пленуме вспыхивали острые дискуссии, осуждению, как я упоминал, подвергались радикальные СМИ, шараханья в экономике, нередко критиковали самого Горбачева.

Каждый Пленум превращался для Генерального секретаря в серьезное испытание, и Михаил Сергеевич мне неоднократно говорил, что ему следует уйти в отставку. Это случалось на многих пленумах. После острой критики в его адрес Горбачев во время перерывов, в узком кругу членов Политбюро, говорил:

— Состав ЦК крайне консервативный, с ними невозможно работать. Надо подавать в отставку… Сейчас выйду и скажу об этом.

События показали, что, несмотря на критику, Горбачев с мнением ЦК в своих практических действиях мало считался. Поэтому никто не вправе переваливать вину за возможный кризис на «консервативный состав ЦК», на партию в целом, что делал и сам Горбачев. Но, я бы сказал, натянутые отношения Генсека с частью тогдашнего состава ЦК способствовали упрочению «синдрома Хрущева», который разрешился тем, что на майском Пленуме 1989 года большая группа членов ЦК, к тому времени по разным причинам отправленных на пенсию, «коллективно подала в отставку». Видимо, по мнению руководства, такой ход событий снял опасность «переворота», развязал руки для ускорения процесса политических реформ.

Как уже говорилось, я близко стоял ко многим первым секретарям обкомов, крайкомов, хорошо знал их настроения, часто с ними общался. Положа руку на сердце скажу, что в тот период, нередко испытывая недоумение в связи с зигзагами, радикализацией перестройки, все эти люди безусловно отдавали приоритет Горбачеву, и только ему. Не на словах, не в публичных речах, а на деле, в уме и сердце, они считали его лидером нового курса. Ведь именно они в 1985 году горой стояли за его избрание Генеральным секретарем, потому что связывали с Горбачевым надежды на перемены, на обновление. А возникавшие на пленумах трения объяснялись другим: члены ЦК чувствовали, что перестройка сворачивает с первоначального пути, идет разрушение достигнутого многими поколениями, начинается процесс отступления от социализма, несущий страдания и лишения народу. Люди, политически очень опытные, они понимали, кто и по каким причинам подталкивает этот процесс, предвидели тяжелые последствия спешки.

Громкие крики правых радикалов о каком-то «заговоре» были надуманными, искусственными. Более того, речь шла о коварном маневре с целью увести партию, здоровые силы общества далеко в сторону от реальной опасности: национал-сепаратизма, антикоммунизма. Вскоре жизнь подтвердила этот вывод.

И одним из ответов на «загадку Горбачева» служит, на мой взгляд, умело и не без умысла внедренный в сознание Михаила Сергеевича «синдром Хрущева». Горький урок октябрьского Пленума ЦК 1964 года, когда был смещен со своего поста Хрущев, использовало радикальное окружение Горбачева для создания атмосферы подозрительности, для того, чтобы усилить свое влияние на Генерального секретаря.

Тоже, между прочим, знакомый сюжет, многократно и в различных вариантах встречающийся в истории, в том числе и советской.

Но, конечно, только «синдромом Хрущева» нельзя объяснить зигзаги того политического курса, который прочно связан с именем Горбачева. Здесь действовал целый комплекс взаимосвязанных и взаимообусловленных причин. Непоследнюю роль играли личные качества Горбачева.

* * *

И здесь я подхожу к вопросу о так называемом запаздывании. Известно, что именно запаздывание, иными словами, запоздалая реакция на острые события, является одной из характерных черт горбачевской политики. Примеров тому множество, начиная от Нагорного Карабаха и Литвы, заканчивая реформой цен, экономическими и финансовыми мерами «вдогонку» кризиса. Именно за постоянные запаздывания справедливо не раз критиковали Политбюро на Пленумах ЦК КПСС, об этом же говорилось в тысячах писем, поступавших в ЦК, в редакции газет. Вообще запаздывание с конкретными, практическими действиями стало своего рода приметой перестроечного периода.

В чем же дело? Почему так происходило? Почему мы не упреждали, не вмешивались вовремя в негативно развивавшуюся ситуацию, а в основном действовали ей вослед?

Не претендуя, разумеется, на исчерпывающий ответ, хочу тем не менее высказать некоторые соображения на этот счет.

После апрельского Пленума ЦК 1985 года мы трезво, реально произвели переоценку состояния народного хозяйства, на этой основе и была разработана концепция перестройки. Никто не вправе предъявить советскому руководству претензии в том, что оно выдвигало фальшивые лозунги. В процессе поиска на пути перестройки были ошибки, были просчеты, однако намеренных, обманных «петель» не было.

Так обстояло дело в принципиальных государственных и политических подходах. Но если с этих высот спуститься в сферу конкретных решений, то здесь просматривается совсем иная картина. Здесь разрыв между словом и делом не только не был преодолен, но и возрос. Правда, эта проблема повернулась иной гранью. Раньше говорили одно, а делали другое. Теперь говорили — мало что делали. Конечно, сказывалась новизна и масштабность преобразований, а также недостаток политического опыта. Пагубно влияло на политику отставание общественных наук, в том числе экономических. И такой фактор, как запаздывание с принятием решений.

Помню, в связи с этим кто-то сказал мне о Горбачеве: Михаил Сергеевич такой Президент, который хочет войти в историю чистым, чтобы никто не посмел обвинить его в диктате.

Возможно, что особая забота о своем «историческом облике» и впрямь порой удерживала Горбачева от решительных, необходимых, но непопулярных мер. Это, как известно, оборачивалось большими бедами, нарастанием противоречий, что способствовало дальнейшему обострению ситуации.

И все-таки только ли это? Проанализировав большое количество фактов и бесед с Михаилом Сергеевичем, я пришел к такому выводу. То была тактика, однако тактика особого рода.

Горбачев принадлежит к тем политикам, которые исповедуют правило: принимать меры, притом решительные, когда обстановка не то что созрела, а перезрела. Он словно ждал, чтобы яблоко созрело, упало на землю, и только тогда принимались меры по ликвидации последствий.

Горбачева всегда волновало, как будут восприняты в стране и мире предлагаемые им решения того или иного конфликта. И он выжидал. И обвинениям, и ошибкам он предпочитал упреки в запаздывании — они до поры до времени не так опасны для политической репутации. Вдобавок вмешательство постфактум создавало своеобразный ореол «спасителя», явившегося на помощь после беды. Ну а что касается колоссальных издержек от конфликта, людских и материальных потерь, которых можно было и необходимо было избежать, то эти вопросы постфактум уже не акцентировались, все внимание сосредоточивалось на «мерах по устранению последствий».

Да, порою Горбачев «исправлял» собственные ошибки. Примеров тому немало. Кто-то «неизвестный» увел партию из сферы экономики, ослабил принцип демократического централизма, партийную дисциплину, а потом зазвучал призыв Генсека к коммунистам заняться экономикой, укрепить дисциплину в партии. «Кто-то» чрезмерно радика-лизовал развитие экономики, пытался еще в 1988 году ввести рыночные отношения, забежал вперед, что привело к катастрофическому нарушению хозяйственных связей и спаду производства, расстройству денежного обращения, а потом Президент требует восстановления разрушенных договорных связей. «Кто-то» вовремя не распознал опасность махрового национализма, не дал ему бой, в результате чего под угрозой оказалось само существование нашего государства, а затем Горбачев предпринимает «отчаянные и благородные усилия» по спасению Союза.

Этот перечень ошибок и мер по их исправлению можно продолжить. Хочу повторить, что после 1988 года политика перестройки по сути стала представлять собой «погоню за собственным хвостом». А в результате страна сползла к краю бездны. Ибо «кто-то» — это сам Горбачев.

Михаил Сергеевич находился под влиянием праворадикалов, назвавших себя «прорабами перестройки». На самом же деле — это были могильщики социалистической перестройки.

* * *

Главный вывод из всего сказанного, вывод абсолютно объективный, поскольку он основан на анализе и сопоставлений всем известных фактов и событий, заключается в следующем.

Начиная с 1989 года первоначальная концепция перестройки под влиянием праворадикальных идей претерпела существенные изменения. В сфере политики начались зигзаги, импровизации и расшатывания партии, государства, социальное и политическое перерождение перестройки.

Страну все сильнее лихорадило, пока она не попала в разрушительный флаттер.[5] И в этой закритической, поистине предельной ситуации Горбачев одно время стал… возвращаться к истокам перестройки.

Выступая во время своей поездки по Белоруссии в марте 1991 года, Горбачев подверг радикализм справедливой критике, в очередной раз подтвердив сказанное: «кто-то» дал полную свободу радикалам, связав руки здоровым силам в партии, а теперь он все расставляет на свои места. Горбачев назвал приверженность социалистическому выбору, консолидацию здоровых сил общества, бережное отношение к историческим традициям, особую заботу о народной нравственности, повышенное внимание к вопросам патриотизма. Читая эти выступления Горбачева, я не мог избавиться от странной мысли: ведь это как раз то, именно то, к чему многие коммунисты и я беспрестанно призывали, начиная с 1987 года, и за что удосужились ярлыка «противников перестройки».

В белорусских выступлениях Горбачева обратила на себя внимание позиция в отношении КПСС. После долгого молчания он вновь обратился к партии, заговорил о единстве партии, о том, что именно КПСС является активным, интегрирующим фактором в обществе, что достижение согласия общественных сил во имя Отечества и блага народа лишь под силу КПСС.

Но, простите, ведь именно этого и добивались многие коммунисты, именно это они отстаивали в борьбе с антисоветчиками, антикоммунистами, пытавшимися развалить, разложить партию. И разве не сверху исходили многие веяния, парализовавшие партию на сложнейших этапах предвыборной и политической борьбы? Разве не руководство партии отодвигало ее от экономики, а теперь призывает подставить плечо трудовым коллективам? Разве не Генеральный секретарь предложил свернуть работу Секретариата, что резко ослабило организующую и контрольную функции ЦК в партии? А чем объяснить снижение роли Политбюро после XXVIII съезда и перебои в его деятельности?

Горбачев в очередной раз занял свою привычную позицию: «кто-то» ослабил партию, а он, Горбачев, ее мобилизует.

Однако меня тревожил главный вопрос: в какой мере Горбачев был искренен?[6]

Ясно одно: ни Горбачев, ни его «демократическая рать» не смогли предложить реального продвижения страны по пути прогресса. Уже в самом начале прихода к власти (1991 г.) в некоторых местных Советах, «демократы» буквально в считанные месяцы дискредитировали себя, оказались беспомощными в решении практических вопросов, восстановили против себя людей. Люди, самозванно нарекшие себя «демократами», на поверку оказались лидерами с монопольным мышлением, не приемлющими инакомыслия, вплоть до запрета на издание и распространение альтернативных газет. Занялись распродажей национального богатства России ради сиюминутных выгод. Иначе, впрочем, и быть не могло: если «поскрести» слегка «наших плюралистов», то нетрудно обнаружить, что почти все они были весьма активными деятелями «застойных» времен, преуспевшими и сделавшими карьеры на воспевании «развитого социализма».

А перевертыши, идеологические «попы-расстриги», известно, — самый ненадежный люд. Изменив своей вере единожды, они будут юлить и вилять бесконечно…

* * *

Но так или иначе, а на определенном этапе перестроечного процесса этим перевертышам удалось убедить влиятельные круги на Западе в том, что они являются реальной политической силой, которая способна перехватить власть и повести за собой страну. Поэтому Запад оказал им определенную помощь. О пропагандистской поддержке я уже упоминал. И в этой связи позволю себе процитировать несколько сообщений зарубежной прессы, относящихся к разным периодам перестройки.

В середине 1988 года японская газета «Асахи ивнинг ньюс» писала: «Лигачев, которому 67 лет, расценивается в кругах советской интеллигенции как консерватор, чей осторожный подход к переменам сделал его маяком противников проведения реформ…

Согласно этой версии, Яковлев, один из ближайших помощников Горбачева, полностью контролирует средства массовой информации, а другой, Разумовский, ведет организационные дела в партии».

В тот же период газета «Вельт» (ФРГ) писала: «Лигачев все активнее разворачивает свою деятельность в области политики. Он выступает все чаще и чаще, затеняя руководящую позицию Михаила Горбачева… Его тезисы отмечены жесткостью и энергичностью. Однако он хочет действовать осторожнее, отказывается от радикальной перемены курса».

Так писала зарубежная пресса в 1988 году. А теперь для сравнения процитирую иностранные газеты 1986 года. Австрийская «Ди прессе» 17 июля указывала:

«Некоторые наблюдатели считают Лигачева консерватором, «тормозным редуктором» рядом с Горбачевым. Подобное суждение даже отдаленно не отвечает всему его облику. В Воронеже, например, Лигачев сказал следующее: «Надо дать простор людям инициативным, энергичным, мыслящим и действующим смело, нестандартно. Такие люди — наше огромное богатство, и их нужно всемерно поддерживать». И он осудил тех работников, «кто пытается тормозить начатый партией процесс перестройки, сбить подъем самостоятельности людей». Ни один консерватор так не скажет, разве что с целью маскировки. Но уж если кто презирает двуличие и притворство, то это сам Егор Лигачев. Это правда, что Лигачев кажется старомодным. Он является воплощением самой непримиримой воинствующей порядочности, явления, вызывающего поначалу чувство неприятия, но затем — чувство облегчения в той Москве, которая почти 20 лет имела дело с моральной беззаботностью эры Брежнева. В глазах Михаила Горбачева этот энергичный человек зарекомендовал себя как идеальный спутник для нового начала, как беззаветный и скромный борец без каких-либо амбиций на первое место, как морально неуязвимый и непоколебимый таран в кадровой политике, которому можно было поручить «расчистку территории» в условиях кадрового наследия эры Брежнева. Изгонять торгашей из храма для Лигачева — это не только политическая, но и нравственная обязанность…»

И еще одна цитата, на сей раз уже не обо мне. Канадский журналист Дэвид Леви сообщал по «Радио Канада» о пресс-конференции Яковлева: «На первой пресс-конференции Александра Яковлева, посвященной гласности, его гневная реакция на вопросы западных журналистов, пожалуй, свидетельствовала о влиянии, которое оказала на него канадская демократия во время его долголетнего пребывания в Оттаве. Однако это влияние проявилось в отрицательном смысле и было классическим примером оперирования полуправдой… Судя по позиции, которую занял Александр Яковлев, он, по-видимому, не прочь, чтобы вернулись прежние дни».

Итак, всего лишь за полтора года мнения западной прессы изменились диаметрально: Яковлев, который был «не прочь, чтобы вернулись прежние дни», превратился в «одного из ближайших помощников Горбачева», а оценка Лигачева претерпела обратную метаморфозу — от «беззаветного и скромного борца без каких-либо амбиций на первое место» до «затенения руководящей позиции Горбачева».

Советская перестройка — это очень важная составляющая новейшей мировой истории, и задумана она была не только в интересах советских народов, но также ради общечеловеческой пользы. Почему же Запад соблазнился радикализацией политических и экономических процессов в СССР, что в итоге поставило под удар хорошо начатое дело?

Вопрос заключается в том, что Запад не отказался от идеологических и пропагандистских подходов к мировому и межгосударственному сотрудничеству. Более того, политики Запада, их спецслужбы почуяли, что появилась возможность сокрушить Советский Союз внутренними силами, противостоящими социализму, реализовать то, что им не удавалось сделать на протяжении десятилетий, в том числе силой оружия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.