Послесловие

Послесловие

Семнадцатое августа 1919 года.

Я заказала самый красивый венок, какой только могли сплести в Морбакке, села в пролетку и, положив его перед собою, поехала в церковь. Оделась я по-праздничному, экипаж блестел свежей краской, лошади в нарядной сбруе.

День стоял чудесный, лучше не бывает. Земля купалась в солнечном свете, воздух дышал теплом, по небу плыли прелестные белые облачка. Тихо, ни ветерка. Было воскресенье, и я видела, как во дворах играют нарядные дети, а нарядные взрослые собираются в церковь. Ни коровы, ни овцы, ни куры не перебегали дорогу, когда пролетка катила через поселок Ос, не то что в будни.

Год выдался урожайный, словно мы вернулись в доброе старое время. Все сенные сараи, мимо которых я проезжала, набиты битком, так что двери и ставни не закрыть. Все ржаные поля сплошь покрыты бабками снопов, все яблони перед осскими домами усыпаны зреющими яблоками, а засеянные под зиму паровые поля уже зазеленели свежими всходами.

Я сидела и думала, что поручика Лагерлёфа, которому нынче исполнилось бы сто лет, все это очень бы порадовало. Благоденствие, не в пример 1918-му, и 1917-му, и 1915-му, и 1914-му, и 1911-му, страшным годам, когда свирепствовала засуха. Сейчас он бы порадовался, кивнул бы сам себе головой и сказал, что, по крайней мере, в Вермланде не сыскать другого места, где все растет так, как в здешнем приходе.

По дороге в церковь я все время думала о нем. По этой дороге через Ос он ездил не счесть сколько раз, и я могла представить себе, с каким интересом он бы примечал перемены. Каждый заново покрашенный дом, каждое прорубленное окно, каждую кровлю, крытую черепицей, он бы заметил и оценил. Усадьбе Верхний Ос он бы порадовался, потому что она совершенно такая же, как раньше. Но увидев, что старый жилой дом Яна Ларссона, в его время лучший в поселке, теперь снесли, наверняка бы искренне расстроился, воспринял это как подлинную утрату.

Он никогда не был противником перемен и улучшений, хотя кое-что из стародавнего нипочем бы трогать не стал. Определенно сказал бы, что лишь у нас, бедолаг, нынче сохранились такие же покосившиеся изгороди, как при нем. Но что придорожные канавы заросли, а мосты обветшали и полны опасных дыр и что навозные кучи по-прежнему виднеются у дороги — этого он бы не одобрил.

У перекрестка, где кончалась поселковая улица и начинался большой тракт, было бы наверняка приятно обратить его внимание на курортную гостиницу, расположившуюся в холмах, и рассказать, что в Ос-Брунн теперь каждое лето съезжаются сотни отдыхающих. Он бы порадовался, что давний его замысел касательно большого курортного заведения вовсе не был бесплодным прожектом.

Мне бы очень хотелось, чтобы он сидел рядом в экипаже, когда я ехала по мосту через Эмтан. Приятно было бы показать ему, что за последние годы русло речки наконец-то углубили и спрямили. Теперь она уже не сможет после каждого ливня выходить из берегов и превращать в озеро все дно долины от Морбакки до моста.

Проезжая мимо эстанбюской школы, я прямо воочию видела его на школьном дворе, счастливого и довольного, как всегда, когда вокруг него толпой собирались ребятишки, а он горстями бросал этой мелюзге медные монетки.

Сколько раз я слышала от него, что народное образование — сущая беда и приведет нас к разорению, и все же он ездил в эстанбюскую школу по всем экзаменационным дням и часами сидел там, пока его добрый друг звонарь Меланоз опрашивал детей по катехизису и истории, демонстрировал, как они наторели в арифметике и письме. Вряд ли кто-нибудь еще в школьном зале так радовался всем удачным ответам, всем отличным табелям и наградам. Помню, раньше меня это очень удивляло. Теперь же я понимаю, что, едва только дело касалось детей, все принципы предавались забвению.

Я очень хорошо помню, как мы, бывало, выезжали на площадь перед церковью — народ, радостно здороваясь, поспешно расступался перед экипажем, а поручик Лагерлёф улыбался и без устали подносил руку к полям шляпы. Сейчас, когда я ехала по той же площади, мне казалось, что вокруг безлюдно и одиноко. В одиночестве я сидела в экипаже, и среди тех, что пришли в церковь, лишь одна я помнила, что нынче столетний день рождения моего отца.

Я вылезла из экипажа и прошла на кладбище — положить венок на его могилу. И мое скорбящее сердце плакало о том, что все они спят здесь вечным сном, все те, кого я любила. Отец и мать, бабушка, тетя и старая экономка — все они были со мною, а теперь лежат здесь в земле.

Я тосковала по ним, мне так хотелось, чтобы они вернулись и снова жили в Морбакке, построенной их трудом.

Но они спали в земле, тихие, безмолвные, недоступные. И наверно, не слышали меня.

А может быть, и слышали. Может быть, воспоминания, кружившие вокруг меня в последние годы, были посланы ими. Не знаю, однако мне нравится думать так.