«Все умерли, остальные сошли с ума…»
«Все умерли, остальные сошли с ума…»
Париж
Насколько там и тогда (в Петербурге 25 лет тому назад) все время что-то «случалось» и потому хотелось писать, — настолько сейчас — оцепенелость, не говоря уже о наших стенах, но точно во сне тоже, и не хочется писать. С большой буквы — Скука. Мы-то, положим, во-первых, стары, во-вторых, — русские: никому и не нужны. А последнее обстоятельство даже особенно важное, т. к. сейчас русские эмигранты и друг другу ни капельки не нужны.
Обветшалые наши «политики», кажется, тремуссируются между собой. Но это столь неинтересно и жалко, что если б мне предложили знать, что там делается, — впору отказаться.
Гитлер заполонил умы, и о большевиках, к их упоению и торжеству, почти не говорят. Больше: опять как будто надеются переманить их на сторону союзников, как-нибудь задарить, что ли. Югославия, одна никогда большевиков не признававшая, отправила теперь туда делегацию. торговую, будто бы пока. Один Fabry еще стоит на своем в «Matin». Напоминает и слова Фроссара: «Если Сталин переживет Гитлера — не будет прочного мира в Европе.» Ведь как просто! Как ясно!
Метод Гитлера, — «5-я колонна», подготовка внутреннего разложения страны, которую он хочет победить, — очень стар. Идет из Германии же, впервые применен в 1917 году. Насаждение разлагающего «правительства» (Куусинен, Квислинг) имело тогда оглушительный успех, если не помогло победе Германии, то лишь потому, что запоздало немного. Но вывело целую Россию из строя и — это ли не успех? — сделало ее через 20 лет годной в союзники Германии.
Если б югославский Стоядинович не опоздал на несколько дней и улетел в Германию — он, конечно, был бы отправлен на родину в должном окружении, как в свое время Ленин и Co в запломбированном вагоне — в Петербург. Техникатеперь, кстати, усовершенствовалась. Очень.
Америка в малопонятной, но определенной панике. Однако еще не хочет выступать. Италия в безобразном положении. Муссолини, пока, «молчит, как проклятый», но пресса его буйствует a la Hitler, доходя до наглого утверждения, что Гитлер прав, нападая на Бельгию, Голландию, на весь север и т. д. Ватиканский журнал бойкотируется и сжигается бандами возбужденных гимназистов. Я думаю, Муссолини уже в руках Гитлера и, если держится пока, выжидая, — вряд ли додержится до конца, невзирая на письма Рузвельта. Впрочем, результаты гомерической бойни будут иметь на него влияние.
Боже мой, вот уж когда, повторяю, — «все умерли, остальные сошли с ума». И, действительно, что еще писать, о чем? зачем?
В тесности, в перекрестности,
Хочу — не хочу ли я, —
Черную топь неизвестности
Режет моя ладья.
В «прощальное» наше воскресенье, 2 июня, мы, как и всегда, были у М. Терезы[9] — нельзя было без слез смотреть на лица молящихся. «С войной — очень плохо», — записала я, без комментариев. Все уже было готово у нас к отъезду, на среду — усилиями Володи и Дм., — я этому отъезду не сочувствовала: и Биарриц не люблю, и alerte не боюсь; не потому, что верю путаным французским газетам с их «confiance»,[10] а просто потому, что если даже погибать (все возможно, думалось) — то бежать как-то стыдно.
Не очень испугала и громадная бомбардировка, дневная, в понедельник.
Мы даже не сошли в abri. Бедная Ася[11] (у нее опыт немцев в Киеве) была в это время у нас и очень нервничала. Надо сказать, что она одна была права, убежденная в самом худшем: «немцы все могут».
Бомбардировка продолжалась долго. Из окна кухни (где нет ставень) мы видели огонь и дым пожаров за Auteuil. Вечерние газеты, однако, успокаивали (фальшиво, как всегда, но мы им все верили и лишь потом мы узнали, что разрушений было довольно, что заводы «Пежо» и «Ситроен» сгорели, много убитых в частных домах).
Керенский весьма неутешителен.
Но газеты продолжали свое «Confiance!». И что Вейган имеет план наступления, а Париж будет защищаться улица за улицей, дом за домом. если, мол, немцы, против ожидания подойдут к Парижу.
Такова сила вдалбливания одного и того же, при скрывании другого, да еще неверие в небывалое и нежеланное, что мы, даже зная отрывочные факты (я отмечала, что «с войной — плохо», или «очень плохо») — мы как-то внутренно не верили, что так плохо; а уж о катастрофе в 10 дней, — да еще какой! — не помышлял никто. Но я забегаю вперед.
В среду, 5 июня, в жаркий, прелестный парижский день, мы выехали. На вокзале было тесно, шумно, чуть-чуть ненормально. Но мы доехали прекрасно, в спальном вагоне, даже без запоздания.
Противный Биарриц сер, холоден, переполнен до отказа. Много отелей занято ранеными.
Наша комната в «Метрополе» маленькая, чуть побольше купе, и дорогая.
Георг. Иванов, со своей давнишней жаждой победы Германии, сразу поссорился с Дм., который сказал, что он сам, Г. Ив., для него уже «полунемец».
Должно быть, какие-нибудь известия просочились, т. к. 9 июня у меня записано: «Война — ужас! Французы — одни, и едва сдерживают наступление на Париж». А 10 июня, когда выступил Муссолини, сказано: «Кончена Франция». 11 июня — «какой Апокалипсис! Правительство уезжает из Парижа».
И все-таки, несмотря на эти слова, ощущения (внутреннего) катастрофы не было.
На автомобиле приехал Керенский. От него начали получать понятие о черном наступлении и всеевропейском французско-бельгийском и т. д. пятимиллионном исходе.
Над Парижем — черные крылья дымовой завесы. По дорогам — брошенные автомобили, толпы людей с котомками, потерянные дети, дохлые лошади в канавах. Все это дрожит, все бегущее полно отчаяния, полоумия. Еще бы! Год пугали немцами и что «было бы, если б они пришли, но они не придут, confiance!». И когда воочию увидел народ, что confiance — блеф! — как не бежать?!
И побежал, полоумный, черный от копоти, куда глаза глядят!
Напрасно стараться записать и описать все эти сумасшедшие дни, начиная с 10 июня, выступления Муссолини, весь этот Апокалипсис, когда и в книжке у меня почти нет отмет, кроме: «Тяжелый ужас». «Париж будет сдан». «Завтра, как обещал Гитлер, т. е. 15 июня, он входит в Париж».
И наконец. Неужели? Да, Франция просит пощады. Петэн объявил, что перемирие неизбежно. Сказочно!
Бесполезно описывать и Биарриц этих дней, и наши собственные мотанья после реквизиции отеля (сначала французами) в буре, в грозе, и, наконец, наше затискиванье в этот «ночлежный дом», «Maison Basque», приют беженцев и начало нашего голоданья (деньги иссякли).
На улицах толпы, толпы. Магазины закрылись. Франция уже послала молить перемирия (похабного, конечно). Условия неизвестны, оно еще не принято. Лишь 23 июня стали говорить, что условия подписаны (в Compiegne), там, где Франция в прошлую войну диктовала их немцам. Таже мольба послана Италии. «Ужасные требования!» Еще бы! Пол-Франции отрезывается. Где правительство и какое оно — смута. Одно известно, что все смещены, орудует Petain (ему 86 лет).
24 июня — буря, гроза, Биарриц весь в безумии. И вторник, 25-го, среди продолжающейся бури объявлен «Днем траура». Битвы окончены. (Да и Франция?..)
Газеты наполнились статьями покаянья, — все, мол, пропало, кроме чести (??). И действительно, почему «кроме чести!», Франция поступила так же, как бельгийский король: «Король-изменник» называли его, а теперь.
Впрочем, все еще было непонятно. что случилось?
Объявили тяжелейшие условия перемирия. Кроме Парижа, севера, оккупация всего западного побережья, вплоть до Испании. И победители явились в Биарриц уже 27 июня, в четверг.
О, какой кошмар! Покрытые зеленовато-черной копотью, выскочили точно из ада в неистовом количестве в таких же закоптелых, грохочущих машинах.
Англия никакого перемирия не просила и продолжает войну.
В следующие недели постепенно выяснилось, что Англия покинула (будто) Францию с прорыва на Meuse (а сколько еще времени дурманили головы «confiance!») и тогда судьба Франции была решена, может быть, но, наверное, много еще было всякой дряни, косности, глупости и глупой беспечности. История разберет когда-нибудь. Во всяком случае план Гитлера разделить союзников вполне удался: 6 июля Франция уже порвала дипломатические сношения с Англией.
Немцы запретили все газеты из неоккупированных мест, и в оккупированных цензура полная, в Париже они сами издают «Matin» и «Paris Soir». Антисемитизм полный. Здешние газеты тоже под немцами. Мы ничего не знаем, кроме того, что говорят они же.
Роботы законченные ходят по магазинам, все скупают (кроме того, что интендантство так берет) и отсылают в Германию. Ни кусочка мыла уже месяц. Ходят по трое, наглые, жрут пирожки в кондитерской. Как их не разорвет! Все сношения между ихней Францией и ее незанятыми остатками — порваны. Час берлинский.
С того дня (22 августа), как мы, встретив на улице зловещего Меньшикова, узнали, что умер Дима, я так в этом и живу. Я знала, что он умрет, что он глубоко страдает и жаждет смерти. Я даже думала, что он уже умер, — трудно было себе представить, что он мог все это, и себя, пережить.
А все-таки — лучше не знать наверное. Вот снова подтверждение, что вера — всякая, даже не моя ничтожная, а большая, — всегда слабее любви. Чего бы проще, кажется, говорить, как Сольвейг:
Где б ни был ты — Господь тебя храни,
А если ты уж там — к тебе приду я.
Да, приду. А если и не приду — ведь я этого не узнаю. Но мысль, что не приду и не узнаю.
Биарриц, 21 июня 1941 г.
Два слова только: сегодня Гитлер, завоевавший уже всю Европу, напал на большевиков. Фронт — от Ледовитого океана до Черного моря. Помогают Финляндия, Румыния и др.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.