XIV НА КРОВАВОЙ ТРОПЕ 1979–1984
XIV
НА КРОВАВОЙ ТРОПЕ
1979–1984
Несколько остыв за чтением верноподданнических газетных статеек, вернемся к делам криминальным.
В конце 1978 года заканчивается розовый период преступной жизни Андрея Чикатило. Начинается ярко-красный.
Из записок доктора Дмитрия Вельтищева: «С 1978 года у Ч. после усиленного переживания оргазма при виде крови жертвы возникает влечение к особо жестоким проявлениям садизма. Прежние сексуальные перверсии (фроттаж, педофилия, мастурбация) не доставляли подобного удовлетворения. Извращенное сексуальное влечение сочеталось с аффективными (эмоциональными) колебаниями — подавленностью, погруженностью в переживания, связанные с неудовлетворенным влечением, и душевным подъемом, приятным чувством усталости после содеянного. Таким образом, на этом этапе формировались выраженные нарушения сексуального влечения — извращенность, потеря контроля и критического отношения к себе — на фоне нарастания эмоциональной холодности и диссоциации. Сексуальные перверсии (садизм, педофилия) совершались с особой жестокостью, с проявлениями вампиризма, каннибализма и некрофилии. Следует отметить стереотипный характер совершенных преступлений — особый отбор жертв, повторяемость в последовательности действий (удары ножом, выкалывание глаз и т. п.). Наряду с этим сохранялись признаки извращенной шизоидной сенситивности (ранимости) — непереносимость взгляда жертвы.
Нарастающая социальная дезадаптация при этом не была связана с характерными для таких перверсий агрессивностью и возбудимостью. Она проявлялась скорее в нарастании аутизма, шизоидности, сутяжного поведения…»
Эта оценка нашего эксперта носит достаточно специальный характер; она понадобилась нам как отправная точка для анализа преступной биографии. Есть и другие психиатрические сюжеты: официальное заключение Института имени Сербского, не раз оспоренное на суде адвокатом Маратом Хабибулиным, особое мнение о преступнике ростовского психиатра Александра Бухановского. Но об этом — впереди, а пока вернемся в семьдесят девятый, к самому началу кровавой тропы.
Лены Закотновой уже нет в живых. Андрея Романовича потаскали в милицию и отпустили. «Я отрицал свое участие в этом преступлении, — сказал он на следствии, — и мне поверили». Пусть так.
Что с ним происходило дальше?
На какое-то время он исчезает из поля зрения следственных органов. Доподлинно известно, что Чикатило работает в том же профтехучилище мастером производственного обучения, живет по-прежнему в Шахтах, в том же общежитии на улице 50 лет ВЛКСМ — еще одно изящное название. И по-прежнему остается владельцем мазанки по Межевому переулку.
Нетрудно догадаться, почему о нем ничего не слышно. Он, вероятно, просто боится. Не высовывается. Ведет себя тише воды, ниже травы. Даже свои служебные обязанности выполняет более или менее сносно, не вызывая нареканий начальства, что ему не очень свойственно. Он отчетливо понимает: в любую минуту его могут вызвать на допрос, откуда путь его не домой, а в камеру.
И тут по маленькому городу проходит слух, что убийца девочки арестован. Какой-то Кравченко, рецидивист, живет в Межевом переулке.
Андрей Романович может облегченно вздохнуть: пронесло. И, не в силах сдержать себя, опять ударяется в шалости, свойственные, скорее, розовому его периоду.
Три шестилетние девчушки — Лена, Ксюша и Ирина — заходят в комнату общежития, где в этот момент Андрей Романович пребывает в одиночестве. Надо же случиться такому везению! Чего хотят юные особы? Им, видите ли, нужны старые газеты, чтобы разжечь во дворе костерок.
Любой благоразумный взрослый человек стал бы отговаривать малолетних детей от такого опасного занятия. Но Андрей Романович к детям исключительно добр. Он ни в чем не может им отказать. Он по очереди берет девочек на руки и ласково приговаривает: «Сейчас, сейчас… Где тут у нас газетки? Сейчас найдем газетки…» А сам оглаживает, ощупывает…
В свойственной ему манере он описывает эту историю в таких словах: «Это был летний период времени, все они были в коротких платьицах, плавках, и у меня это вызвало какой-то сексуальный интерес… Поддаваясь этому интересу, шлепал их по ягодицам, залазил рукой под трусики…»
Любовь к детям отчего-то сконцентрировалась в области трусиков.
О конкретном интересе к трем маленьким девочкам стало известно их родителям, но дальше соседского выяснения отношений дело не пошло. В чем причина — в безразличии, в непонимании, что есть шалость, а что порок? В дремучем невежестве, безразличии к собственным детям? В самой обычной затюканности, замордованности? В стойком неверии в правопорядок и правосудие? Праздные вопросы. И в том, и в другом, и в третьем. А могли за милую душу посадить. Не отвертелся бы.
Это был, насколько нам известно, последний отголосок розового периода. Больше он не приставал к детям. А если приставал, то не оставлял в живых.
Совсем другой подход.
Один раз он уже убил. До следующего убийства осталось два с половиной года. Потом он станет убивать чаще.
Но и тогда время от времени будут возникать паузы. И все они получат объяснение. Чем вызвана эта, первая?
Допустим, сначала он боялся ареста. Но после того как посадили Кравченко, страх постепенно отпустил. И он нашел себе очередное утешение. Бесхитростное. Почти легальное.
У него снова женщина. Очередная пассия немощного мужчины в расцвете физических сил.
По невероятному стечению обстоятельств, которое в криминальном романе читатель счел бы грубой натяжкой, это старшая сестра Ирины Дуненковой, слабоумной девочки с волчьей пастью, которую он изнасилует и убьет два года спустя в парке Авиаторов.
Они встретились впервые весной восемьдесят первого года в пригородной электричке. Новая подруга и ее приятельница поселяются на Межевом, 26. Они снимают у Андрея Романовича его хибарку. Но не этот убогий домишко становится местом их интимных встреч. То ли приятельница подруги его стесняет, то ли увереннее чувствует он себя на лоне природы, среди деревьев. Во всяком случае, их свидания происходят за городом, в безлюдных местах, обычно — в лесопосадках. Он словно отрабатывает на будущее свои стандартные приемы. Проверяет тактику на модели.
К заранее намеченному месту свиданий они добирались вместе, однако при этом делали вид, будто не знакомы друг с другом: Андрей Романович требовал, чтобы их отношения хранились в полнейшей тайне. При нем всегда был портфель, в котором он возил угощение — бутылку вина — и две рюмочки. Даму от алкоголя не удерживал, сам же всегда ограничивался одной рюмкой.
Кстати, о портфеле, который играет столь важную роль в служебной и преступной жизни Андрея Романовича Чикатило. Его подруга, слегка захмелев, делала нескромные попытки заглянуть внутрь портфеля, игриво интересуясь, что там еще есть, кроме бутылки. Строгий любовник неизменно пресекал приставания такого рода, придвигал портфель к себе поближе и при этом сильно раздражался. Сведений о содержимом портфеля в ту пору у нас нет.
А о том, что он носил в нем позже, уже говорилось: нож и веревку.
Внимательный читатель, наверное, обратил внимание, что раньше мы говорили, будто Валентина Ж. была первой и последней любовницей нашего персонажа. А тут, вопреки прежнему утверждению, появляется еще одна. Что верно?
Строго говоря, и то, и другое. Валентина была первой и последней, с которой у Чикатило что-то получалось по мужской части. С Дуненковой — увы. По ее свидетельству, Андрей Романович, выпив свою рюмочку и аккуратно спрятав ее в портфель, приступал к раздеванию, но довольно быстро убеждался, что его желания не соответствуют возможностям, после чего, с согласия подвыпившей партнерши, приступал к малозначительным действиям, которые в следственных документах стыдливо названы разного рода манипуляциями. И после всего без особых стеснений сам себя удовлетворял.
Это почти совпадает с оценкой его собственной супруги Феодосии Семеновны: «С 1981–1982 годов в интимном плане муж стал еще слабее. Я здоровая женщина и хотела быть с ним в интимной близости. Он, правда, пытался что-то делать, но не возбуждался. Последние 6–7 лет, когда я предлагала ему побыть со мной, он отказывался… В ответ на мое возмущение говорил: «Бездельница, зажирела. Тебе что, жеребца подать?» Таким образом, последние 6–7 лет мы с ним почти в половой близости не были».
Она повторит это следствию еще раз почти теми же словами, только вместо жеребца упомянет кобеля.
Но вот какой вопрос, однако: почему Чикатило не убил Дуненкову, как потом убивал женщин, добровольно шедших с ним в лесопосадки?
Без принуждения, ради денег или взаимного удовольствия, уединялись с ним Марта Рябенко, Наталья Шалопинина, Татьяна Петросян, Сармите Цана. Есть немало женщин, которые полагают, что к делам интимным можно приступать достаточно быстро после знакомства, особенно если мужчина тебе приглянулся. Андрей Романович же был мужчиной видным. На что он способен, а на что — нет, это на лице не написано. Некоторых женщин, которые пошли с ним, ему и заманивать не пришлось.
Они погибли. Старшая Дуненкова осталась жива.
Почему?
Этот вопрос следователь Яндиев задавал Чикатило. И тот простодушно ответил, что она была славной бабой, терпимой к его слабости. Она не возмущалась, что вот, мол, привел на полянку, а сделать ничего не в состоянии. Она спокойно принимала его «разного рода манипуляции». Он не и не тронул. А те, другие, возмущались, высмеивали, задевали его мужское самолюбие. За что и поплатились.
Возмездие сообразно вине.
Однако, на наш взгляд, есть еще одна причина, по которой старшей сестре Дуненковой выпал счастливый жребий — остаться в живых. Не умереть, как остальные, мучительной смертью. И заключается она в том, что единожды убившему и ушедшему от наказания требовалось какое-то время, чтобы убедиться в своей безнаказанности. В своем превосходстве над законом.
Андрей Чикатило — не первый серийный убийца на сексуальной почве. Увы, и не последний. В разгар ростовского суда появились сообщения, что на юге России и на Украине действует еще один кровавый маньяк со сходным почерком — он пока не пойман. Арестованы, осуждены и казнены Михасевич из Витебска и Сливко из Новочеркасска: многочисленные изнасилования и убийства, совершенные с особой жестокостью. В Москве приговорен недавно к расстрелу до того семь раз судимый и проведший в лагерях без малого пятнадцать лет Александр Тимофеев, на счету которого 11 жертв. Тимофеев, между прочим, не чужд был изящной словесности, он и стихи писал, и прозу. Книгу «Распутница» посвятил жизни в зоне, тем порядкам, которые, по его словам, «калечат, а не исправляют людей».
Все, все, все кругом виноваты. Система, милиция, большевики, проститутки, лагерное начальство, школа, очереди в магазинах, безденежье, газеты, телевидение, водка, красные, коричневые, демократы, Брежнев, Горбачев, Ельцин, соседи, кавказцы, спекулянты, мини-юбки, радиация, вьетнамцы, кооператоры, кагэбэшники, дипломаты, начальники, дворники, интеллигенты, алкоголики, мусульмане, православные, иудеи, безбожники. Все. И я тоже — но не больше других.
Тимофеев не получил университетского образования, не успел за отсидками. Но он тоже филолог.
И те, кто еще в розыске, — навряд ли они совсем уж дремучие.
Английское serial killer — многократный убийца, совершивший несколько преступлений кряду, — уже проникло в отечественный профессиональный лексикон в виде дословного перевода: «серийный убийца». В родном языке определений уже не хватает.
Среди серийных убийц последнего времени Андрей Романович Чикатило ничем особенно не выделяется: личность вполне заурядная. «Убийцей века» он стал из-за огромного числа жертв. У Михасевича их было 33. Педро Алонсо Лопес из Колумбии, убивавший в семидесятые годы, взял на себя 300 жертв, но останки нашли только пятидесяти трех — странное совпадение…
Ему позволили стать серийным убийцей, отпустив на свободу по меньшей мере дважды.
В дни ростовского процесса мы беседовали с известным в Москве криминалистом Михаилом Ивановичем Слинько, следователем по особо важным делам Московской прокуратуры. Вместо того чтобы комментировать, как мы надеялись, дело Андрея Чикатило, он свел разговор к собственному расследованию, которое волновало его существенно больше. В производстве у него находился обвиняемый в серийных убийствах Олег Кузнецов, двадцати двух лет от роду.
Из нового поколения. Раньше начал.
Но и раньше кончил.
Вот как это дело представляется следствию.
Отслужив в армии, Кузнецов около полутора лет безнаказанно насиловал женщин в подмосковных городах Балашиха и Купавна. В отличие от Чикатило, он не испытывал никаких проблем по мужской части. Парень как парень, без комплексов, отклонений и слабостей. Нормально жил с нормальной женщиной, были друг другом вполне довольны. И сейчас, под арестом, ведет себя уверенно, даже нагло, считает себя личностью исключительной.
Он сначала насиловал, а потом, угрожая ножом, спрашивал: «Заявишь на меня?» Ни у одной не возникло сомнений, что он пустит нож в дело, ни одна не обратилась в милицию.
Безнаказанность рождала уверенность в себе, освобождала от страха возмездия. Он продолжал насиловать. И вот что поразительно: по словам Слинько, Кузнецов — трус. Крепкий, физически сильный парень, но трус. В конфликтной ситуации сочтет за благо уйти, в драку не ввяжется. Но с женщинами, которых он заведомо превосходит силой, — он герой. Он чувствует себя хозяином положения.
Одна из его жертв угроз не испугалась. И была им убита. Из трусости.
Спусковой крючок кровавой серии был нечаянно нажат, и последовали десять страшных, садистских убийств. Удары ножом, удушение, деревянный кол внутрь. То ли прикидывается идиотом, то ли в самом деле невежествен до изумления, но кол, по его словам, всаживал для того, чтобы скрыть улику — следы собственной спермы.
По данным, которыми располагало следствие летом 1992 года, Кузнецов совершил десять убийств за неполных полтора месяца. Чикатило только однажды приблизился к такому результату — летом 1984 года.
Страшно подумать, сколько жертв было бы на совести Кузнецова, если бы ему дали 12 лет гулять на свободе! Но, с другой стороны, насколько меньше было бы жертв, если бы Чикатило, как Кузнецова, арестовали уже через полтора месяца…
Если бы.
Вот страшная, гибельная триада: чувство безнаказанности, трусость, гипертрофированное самомнение. И Чикатило, подобно Кузнецову, с юных лет верит в свою исключительность, грезит о самой высокой из мыслимых в этой стране должностей. Он физически силен (Яндиев рассказывает: «Он жилистый; как-то раз я случайно дотронулся до его руки — чугун…»), но неуверен в себе. По его собственным словам, в командировках по снабженческой части не он командовал шоферами и грузчиками, а они — им, своим начальником. Тушуется перед крепкими, уверенными в себе мужчинами, теряется в мужской компании, но смел со слабыми, с больными, с детьми.
После убийства Лены Закотновой, даже после того как его отпустили и больше не тревожили, он еще не уверился в своей безнаказанности. Он осторожен. Он откровенно трусит. Дело Кравченко еще тянется, один суд сменяется другим, дело возвращают на доследование. Чикатило следит за ходом событий, он держит дело под собственным контролем, пока оно не завершено. Пока Кравченко не отправится туда, откуда нет возврата.
Наверное, он был единственным, кто радовался от души расстрелу. Ведь не назовешь радостью то чувство, которые испытывали родители Лены Закотновой.
Но пока Кравченко был жив и в любую минуту могла быть доказана его невиновность, он, Чикатило, обязан лежать на дне.
И он лежит. Он даже меняет место работы: подальше от сослуживцев, которые все про него знают, подальше от малолеток, один вид которых вызывает у него вожделение, подальше от педагогического поприща, на котором он успел так нагадить.
От всех соблазнов — подальше.
Конечно же, дело не только и не столько в покладистой любовнице, которая не высмеивает партнера-импотента, и, конечно, не в том, что они с женой служили в одном учреждении, как он потом объяснял следствию. Он выжидает, затаившись, со звериной настороженностью. Терпеливо ждет своего часа.
Третьего сентября 1981 года он позволит себе второе убийство: Лариса Ткаченко, семнадцати лет, учащаяся ПТУ, левый берег Дона, единственное убийство, совершенное без ножа.
Он слишком долго лежал на дне и плохо подготовился.
Прежде чем вспомнить второе убийство, скажем несколько слои о новой работе Андрея Романовича.
В марте 1981 года он зачислен в отдел материально-технического снабжения и сбыта Шахтинского производственного объединения «Ростовнеруд» на должность старшего инженера, с тем чтобы исполнять обязанности начальника отдела. Пост не последний на предприятии. Вместе с ним поступает на работу в «Ростовнеруд» и Феодосия Семеновна, тоже по снабженческой части — экспедитором.
Смена профессии, надо признаться, неожиданная. Из учителей — в толкачи.
Что есть материально-техническое снабжение в условиях плановой социалистической экономики — ремесло, призвание, искусство? Трудно объяснить науку снабжения тем, кто не знаком с той уродливой системой хозяйствования, при которой все распределяется из центра. Москва командует, что, кому и сколько дать. До последнего гвоздя, до последней нитки, до самой распоследней лампочки.
Но это — по идее, по гениальному замыслу отцов плановой экономики. На практике же, распределяй — не распределяй, все равно везде и всего не хватает. Даже на оборонных предприятиях, даже, поговаривают, и там, где делают атомные бомбы. У всех всего не хватает — и все как-то работают. И где брать это распределяемое и фондируемое, а также заначенное и припрятанное, о том ведают только пробивные снабженцы. Система тотального дефицита рождает людей особой пробивной способности, именуемых в народе толкачами. По всей необъятной стране блуждали и продолжают блуждать деятели промышленности и торговли, умеющие доставать, вышибать и выклянчивать.
В служебных анкетах они значатся работниками отдела снабжения. В частности, старшими инженерами — это такое иносказание. Никто в мире не объяснит вам, почему толкач, доставала — это старший инженер.
Чтобы стать хорошим снабженцем, вовсе не обязательно знать производство и быть техническим специалистом. Не помешает, конечно, но и пользы особой не принесет. Снабженцем высокого класса запросто может стать человек, не умеющий отличить коробку передач от парового котла. Порою на снабженческом поприще находит себя бывший цирковой жонглер, фармацевт, отставной капитан дальнего плавания, запятнавший свою репутацию партийный работник, неудачливый литератор, танцовщик на пенсии. И преуспевают в этом, давая сто очков вперед дипломированным инженерам. Ибо искусству снабженца в университетах не обучают. Это как талант — или он есть или его нет.
Снабженец обязан быть легким на подъем — собраться в считанные минуты и мчаться на соседний завод или через всю страну на Дальний Восток, чтобы оказаться первым и перехватить то, что позарез нужно и достать негде. Ему необходимо умение находить общий язык с билетными кассирами и грузчиками, секретаршами и генеральными директорами, шоферами и телефонистками, кладовщиками и министерскими чинами. Он должен знать, как преподнести ненавязчиво презент, дать на лапу, повести в ресторан или вывезти нужного человека на пикник, но так, чтобы самому не напиться, не потерять голову, не заработать цирроза печени. Он должен быть ловким, оборотистым, смекалистым, обходительным, неприхотливым и, может быть, чуточку жуликоватым. Охваченная коррупцией система остро нуждается в мастерах личного контакта…
Снабженец — это больше, чем ремесло. Это, скорее, искусство.
Настоящих снабженцев мало, они на вес золота. Если появляется на заводе солидный человек, с партийным билетом в кармане, с хорошо поставленной речью, при высшем образовании, пусть и совсем не техническом, — для отдела снабжения такой человек находка. А филолог он или ветеринар — дело десятое. Лишь бы снабжал.
Для производственного объединения «Ростовнеруд» старший инженер Андрей Романович Чикатило не стал находкой. Три года висел он у предприятия не то грузом на шее, не то гирей на ногах. Перекрестились, когда избавились. Хоти лично к нему претензий не было: человек в общении приятный, вежливый, обходительный, спокойный. Когда они прочитали в газетах о том, в чем его обвиняют, то были потрясены: не может быть, чтобы это был тот самый Андрей Романович, который… Не поверили.
А для Андрея Романовича, полагаем, новая работа оказалась сущим кладом.
Человек хозяйственный, он получил доступ к некоторым заводским благам. Мало ли что требуется для дома, а тут тебе и материалы, и инструменты. Все кругом берут, конечно, не по-крупному, а так, по мелочам; велика ли для огромного завода потеря, если прихватишь домой несколько досок, лист железа, набор гаечных ключей. И собственный автомобиль, когда работаешь на большом предприятии, обходится почти даром. При необходимости зайдешь в любой цех, начальнику снабжения никто не откажет.
В собственных же своих тратах Андрей Романович был скрупулезно точен. Вернувшись из командировки, пусть и самой ближней, аккуратно подкалывал к авансовому отчету все до единого билетики, даже пятикопеечные на местный автобус. Если же случалось доехать куда-нибудь бесплатно — к примеру, кто-то подбросил на попутке, — то выпрашивал у кого-нибудь ненужный билетик и тоже подкалывал к отчету.
А на собственном «Москвиче» не ездил. Не дурак.
На большом предприятии зарплата больше, чем в ПТУ, и премии дают время от времени, но не это главное. У разъездной работы есть свои, особые выгоды. Сегодня ты в Ростове, завтра в Батайске, послезавтра в Новочеркасске. Здесь купишь батон колбаски, там несколько метров ситчику, тут достанешь пару туфель для жены или деткам колготки. Кто дома сиднем сидит, у того и хата пуста. Вертеться надо.
Но и это, при всей важности, не самое главное. Работа по снабжению — она вольная.
Выписал себе командировку, взял денег под отчет, вышел за порог — и ты на свободе.
Ни тебе начальников, ни подчиненных. Дома предупредил: уезжаю по делам, вернусь послезавтра. Или на третий день — как дела пойдут. А если приходится ехать с шофером и грузчиком, то они люди подневольные, безответные. Получишь свой груз и отправишь с ними назад. А сам останешься. Кто проверит — по делам ли остался или поболтаться просто так?
Потом Чикатило будет оправдываться, что в командировках одичал. Без семьи, без близких, одна пьянь вокруг. Ни отдохнуть, ни поесть по-домашнему, ни поспать в мягкой постели.
А сам не ехал домой до последнего. Шлялся по вокзалам, ночевал на скамейках, когда до дому — час на электричке.
Он упивался волей.
И завидовал тем, кого презирал.
«Мне приходилось часто бывать на вокзалах, в поездах, электричках и автобусах… Там бывает очень много всяких бродяг, молодых и старых. Они и просят, и требуют, и отбирают. С утра где-то напиваются… Эти бродяги втягивают и несовершеннолетних. С вокзалов расползаются по электричкам в разные стороны. Приходилось видеть и сцены половой жизни этих бродяг на вокзалах и в электричках. И вспоминалось мне мое унижение, что я не мог никогда проявить себя как полноценный мужчина. И возникал вопрос, имеют ли право на существование эти деклассированные элементы… Знакомиться с этими людьми не составляет труда. Они сами не стесняются, лезут в душу, просят деньги, продукты, водку и предлагают себя для сексуальной жизни. Я видел, как они уходили с партнерами в укромные места…»
Это он расскажет на допросе 23 ноября 1990 года, за несколько дней до того, как начнет признаваться во всем.
Зависть его трансформируется в ненависть. Стремясь к свободе, он ненавидит свободных. Он убеждает себя и других, что он — не худший. Есть люди гораздо хуже. Пусть он виноват, но причина не в нем. В системе. И в них, его соблазнителях и совратителях, в этих деклассированных, распущенных элементах. Вот если бы их не было… Но они есть.
А в таком случае, имеют ли они право быть?
Мысль не новая. Применительно к иным слоям населения она была в ходу при Гитлере, в несколько другом виде — при Сталине. Сегодня ее тоже случается слышать.
В дни ростовского процесса в одной кемеровской газете мы наткнулись на открытое письмо господину Владимиру Жириновскому, лидеру наших либеральных демократов, более смахивающих на нацистов, от некоего В. Харипова из города Таштагол:
«Здравствуйте, Владимир Вольфович! Я уже давно собирался Вам написать и вот решился. Я вижу, что Вы, словно гриб, пробиваетесь из земли. Вы, как восходящая звезда, сияете на черном коммунистическом небосводе… Надо опять создать Советский Союз, но уничтожить всех жуликов, хулиганов, воров, насильников, всех гомосексуалистов, лесбиянок, наркоманов. Надо уничтожить всех сумасшедших — от них уже тоже никакого толка не будет. Сколько много детей умственно неполноценных, целые интернаты, только убытки государству, они уже не могут быть полноценными людьми — надо всех таких уничтожить. Надо уничтожить всех цыган, от них толку нет никакого, они занимаются спекуляцией, торгуют водкой и сигаретами. Надо уничтожить в России человек миллионов сто, надо очистить общество, как это хотел сделать Гитлер. Никакого послабления, никакой свободы, гласности, демократии, надо людей взять в кулак. Но надо бороться за улучшение жизни людей, во главе государства поставить такого человека, как Гитлер. Вы бы могли им быть».
Конец цитаты.
Разные темпераменты, разные формулировки. Но между робким чикатиловским «имеют ли право на существование» и категоричным хариповским «надо всех таких уничтожить» дистанция не столь уж велика. Во всяком случае, легко преодолима. И не суть важно, для чего произнесено, — ради спасения собственной шкуры или во имя идеалов фашизма.
Дистанция не так уж велика, как может показаться. Многие преодолевали ее одним прыжком.
Среди жертв Чикатило наряду с чистыми душами есть и народ деклассированный. Бродяжки, как он их определяет. Люди второй категории. В том числе умственно неполноценные. Возможно, что и жулики, и наркоманы. Он внес таким образом посильный вклад в политическую программу «уничтожить в России человек миллионов сто». Уничтожил, сколько удалось.
Вот только цыгане ему, кажется, не попадались.
Но снабженец Чикатило не был теоретиком. Это он после ареста принялся подкладывать теоретическую базу под свои преступные действия. А в начале восьмидесятых годов он бродил по вокзалам и автобусным станциям, обуреваемый козлиной похотью, вожделеющий и ненавидящий, бродил без цели и без смысла, осторожничал, боялся проявить себя — и ждал своего часа.
На беду Ларисы Ткаченко, 3 сентября он посетил центральную ростовскую библиотеку, где его знали как исправного читателя газет — московских и местных. А библиотека — на улице Энгельса. На главной улице города. Там полным-полно автобусных остановок. Ларису Ткаченко он увидел на той остановке, что на пересечении с проспектом Ворошилова.
У него не было в тот момент плана действий. Позже, когда убийства последуют одно за другим, иногда с недельным перерывом, он многое будет делать на грани автоматизма. Отрепетированно. Но сейчас он импровизировал.
Девочка была молода, легкомысленна, и охмурить ее, заговорить ей зубы большого труда не составило. На левый берег Дона, в прогулочные места возле пляжей, она пошла с ним по доброй воле.
Неизвестно, что он ей посулил. Она и впрямь была легкомысленна. Но это не смертный грех.
К этой встрече он специально не готовился. У него в портфеле не было даже ножа. Ларису он задушил.
Больше Чикатило так не поступал никогда. Это не возбуждало.
Или возбуждало, но не так, как хотелось. Не так сильно, как кровь.
С той поры он убивал только ножом. Иногда добивал камнем, если камень подворачивался под руку.
А в тот день он увел непутевую глупую девчонку в лесопосадки на Левбердоне, раздел ее без особого сопротивления, но на большее оказался неспособен.
Из протокола допроса 1991 года:
«Ясно было, что она на все согласна… Как я должен был любить и благодарить эту молодую девушку, что она доставляет удовольствие старику. Но, видно, мне не надо было полового удовольствия с ласками молодой девушки. Во мне жил другой, человек-зверь… Я не раздевался. А ее раздел, катался по ней…»
Он смиренно кается и называет себя стариком. В день убийства Ларисы Ткаченко ему было неполных сорок пять лет. На нем дрова возить можно было.
Если бы девушка повела себя смирно, глядишь, и отпустил бы ее с миром. Но он был болезненно самолюбив. И когда она послала его куда подальше и стала вырываться, он озверел.
«Преодолевая сопротивление, стал душить ее руками за горло, заталкивать в рот землю и наносить удары кулаками… При этом произошло семяизвержение. Сперму затолкал ей пальцами во влагалище и заднепроходное отверстие, а также воткнул во влагалище палку… откусил сосок».
Все было сделано жилистыми руками и крепкими, не по возрасту, зубами.
А могла бы и доставить удовольствие старику. Пожалела для него ласки. Вот и поплатилась.
Но без ножа он больше на охоту не выходил. Мало ли какой случай еще подвернется, надо, чтобы все было наготове.
Он продумывал заранее, что и как будет делать. И разговоры о том, что вот, мол, на меня накатило, не в силах был удержаться, — вранье. Когда наготове нож и веревка, это называется иначе. Между «накатило» и преднамеренным убийством есть определенная дистанция.
Нож он использовал десять месяцев спустя, 12 июня 1982 года, когда, не дождавшись автобуса в поселке Донской, на котором собирался ехать к паромной переправе через Дон, двинулся по шоссе пешком. По дороге нагнал тринадцатилетнюю девочку, которой тоже надоело ждать автобуса. Она возвращалась из магазина домой, в соседнюю станицу Заплавская. Он заговорил с ней, она что-то ему ответила. Ее звали Люба.
О том, что ее фамилия Бирюк, он узнает восемь с половиной лет спустя, от следователей.
Они прошли вместе с полкилометра, свернули в лесополосу, тянущуюся вдоль шоссе, — был жаркий летний день, когда приятнее идти под деревьями, — и здесь он ее остановил. Убедился, что никого поблизости нет, силой раздел и убил.
Он использовал складной нож с лезвием, заточенным с двух сторон. Первый в коллекции из двадцати трех ножей, изъятых у него при аресте.
Ему удалось отвести душу. На теле Любы Бирюк, обнаруженном несколько дней спустя, насчитали больше сорока ран.
«Выделение крови, агония жертвы доставляли мне наслаждение, и я продолжал наносить удары».
Теперь он точно знал, как преодолеть половую слабость. Как получать наслаждение.
А какой ценой — наплевать.
Андрей Романович Чикатило уже отработал на ниве снабжения больше года. Пришла пора законного отдыха.
Волка — то бишь снабженца — ноги кормят, а если добавить к этому страсть Андрея Романовича к пешему хождению по людным местам и пустынным шоссе, то не следует удивляться тому, что ноги его нуждались в лечении. С 21 июля ему предоставляется очередной месячный отпуск, и супруга собирает его на бальнеологическое лечение в курортный поселок Горячий Ключ под Краснодаром. Через девять дней после убийства Любы Бирюк он благополучно отбывает в направлении Краснодара.
Андрей Романович вернулся домой три недели спустя, не догуляв отпуска, и невнятно объяснил Феодосии Семеновне, что курсовку на лечение купить не удалось, что отдых с самого начала не заладился и вообще лучше дома сидеть, чем по курортам ездить. От вопроса о том, почему же в таком случае не вернулся домой сразу, он отвертелся.
По версии обвинения, на четвертый день отдыха изнасиловал и убил в засеянном сорго поле, неподалеку от краснодарского аэропорта, в каких-то ста пятидесяти метрах от мастерских, четырнадцатилетнюю Любу Волобуеву. Девочка из Новокузнецка ждала в аэропорту пересадки. Родители решились отпустить ее из дома одну, она летела к родственникам.
Сорго к августу вымахивает довольно высоко. Здесь его выращивают на веники.
Он связал девочку веревкой и нанес ей семь ножевых ран.
Почти три недели он болтался по Краснодару и окрестностям, не отдыхая толком, но и не делая попыток вернуться домой. 13 августа он отправился за город купаться на пруд. В автобусе познакомился с девятилетним Олегом Пожидаевым, сошел вместе с ним недалеко от пруда и завел его на опушку леса у поселка Энем.
Родители в тот же вечер заявили о пропаже сына, но долгие поиски ни к чему не привели.
Он еще не вышел на работу после неудавшегося отдыха в Краснодаре, когда убил шестнадцатилетнюю Ольгу Куприну. Увидел, как она смолит сигарету за сигаретой в тамбуре электрички, заговорил, узнал, что девушка после ссоры с матерью болтается без дела. Предложил ей денег.
Они вышли на первой же остановке — она называется платформа Казачьи Лагеря — и направились в лесополосу.
«Крики девушки, — говорил он на следствии, — ее движения во время нанесения мной ножевых ударов доставляли мне половую разрядку…»
Трижды разрядившись во время отпуска, Андрей Романович Чикатило вернулся к исполнению служебных обязанностей.
Служебные обязанности, равно как и супружеские, удавались ему не блестяще.
Все, кто работал с ним вместе в «Ростовнеруде», говорят примерно одно и то же: он не знал производства и абсолютно им не интересовался. Как мягко выразился один из свидетелей, «он витал в облаках». Его сослуживцам казалось, что все происходящее на большом предприятии, где работают сотни людей, не имеет к нему никакого касательства. Робот-исполнитель. Скажут — сделает, если не забудет. Отчего же терпели его на руководящем посту заводского доставалы? Просто не было другой подходящей кандидатуры. Так, по крайней мере, объясняют руководители «Ростовнеруда».
На совещаниях у директора Чикатило сидел молча, неотрывно глядя куда-то в пространство. Дым столбом, кипят страсти, кого-то разносят, а кого-то возносят, решают, кому идти на повышение, выносятся взыскания, распределяют материальные блага, ругаются, тыкают друг другу, не глядя на должности, — а он сохраняет полнейшее спокойствие в этом кипении мелких страстей. Иногда, вспоминают бывшие его сослуживцы, он зевал во весь рот, и тогда крупные желваки играли под гладко выбритой кожей.
Половину судебного процесса, на котором он был главным действующим лицом, Андреи Романович провел примерно так же. Падали в обморок матери, свидетели давали против него показания, к нему обращался судья, щелкали фотоаппараты корреспондентов, а он зевал. Сидел, скособочившись, на своей скамье за прутьями клетки и судорожно раскрывал рот, будто ему не хватало воздуха.
После планерки у директора Чикатило шел к себе в отдел. С подчиненными был неизменно ровен и корректен, но дать им конкретные задания чаще всего затруднялся. Претензий к себе не запоминал. Даже когда записывал, не мог восстановить, что же от него требуется. Отзываясь о нем как о человеке спокойном и уравновешенном, сослуживцы вспоминают, что он мог часами, не вставая из-за рабочего стола, что-то чертить в блокноте. Один раз подсмотрели: он рисовал крестики.
Тогда и решили — витает в облаках.
Он действительно думал о своем — как бы побыстрее дернуть отсюда хоть в недалекую командировку, хоть на пару дней — в Ростов, Батайск, Новочеркасск, Новошахтинск, Красный Сулин. Куда угодно, лишь бы подальше от директорских выволочек, от обрыдшего кабинета, от подчиненных, которые подкладывают ему кирпич в портфель.
Он оживлялся, когда приходил выправить командировку в канцелярию к Тамаре Александровне Жуковой. По ее словам, был отменно вежлив — через слово «спасибо», «пожалуйста». По всему видно, что командировка для него очень важна и не терпит отлагательств. Оформив бумаги, тут же исчезал. Потом, случалось, его, числящегося в командировке, сослуживцы встречали то на автовокзале, то в электричке. Он делал вид, будто не узнал, и исчезал при первой возможности. На худой конец, переходил в соседний вагон. За ним вообще замечалось, что он любит шастать по вагонам — от головы до хвоста и обратно.
Когда он выезжал на машине с шофером и грузчиком, то обычно, сославшись на неотложные и внезапно возникшие дела, оставался ночевать в Ростове. Он мог себе это позволить: в областном центре ему была выделена служебная квартира по улице Петровского, 112. Там он и впрямь нередко ночевал, приводил себя в порядок после деловых разъездов.
Все чаще приходилось ему приводить себя в порядок.
Число «три» всегда значилось среди магических. Отчего-то оно оказывает особое воздействие на тех, кто волею судьбы или собственным хотением лишает жизни себе подобных. На войне и на эшафоте, говорят, трудно убить первых трех. Дальше уже легче. Привычнее.
В деле серийного убийцы роковая тройка бросается в глаза.
Первые три жертвы — с большими, многомесячными интервалами, напуганно, осторожно, неумело.
Вторые три — за считанные недели отпуска, откровеннее, решительнее, и нож всегда с собой.
И с той поры пошло:
1982 год: 12 июня, 25 июля, 13 августа, вторая половина августа, сентябрь, еще раз сентябрь, 11 декабря…
1983 год: июнь, июль, еще раз июль, 9 августа, август — сентябрь, сентябрь — октябрь, 27 октября, 27 декабря…
1984 год: 9 января, 21 февраля, 24 марта, 25 мая, 10 июня, июнь — июль, 19 июля, конец июля, 2 августа, 7 августа, 8–15 августа, вторая половина августа, 29 августа, 6 сентября…
Не все даты точно установлены. В своем блокнотике он дат не помечал. Когда близкие объявляли о пропаже, когда труп находили вскоре после убийства, проблем с датировкой не возникало. Однако по прошествии долгого времени судебно-медицинские эксперты затрудняются назвать точное время наступления смерти.
Бросается в глаза активность маньяка летом восемьдесят второго, летом восемьдесят третьего и весь восемьдесят четвертый по сентябрь включительно. Сбивки осенью восемьдесят второго и зимой восемьдесят третьего, двухмесячное затишье весной восемьдесят четвертого можно объяснить сезонными неудобствами для рысканья «одинокого волка».
Планировал ли он ритм выходов на охоту? Или это из области зоологии?
Можно представить себе, как он сидит на планерке у директора или у себя в отделе, рисует в блокноте крестики.
заглядывает в календарь и вдруг понимает — пора! И отправляется в канцелярию оформлять командировку.
Он набирается опыта. Ищет новые способы завлечения жертв. Шлифует прежние.
К восемьдесят третьему году его почерк убийцы вполне сложился.
Если он находит девицу нестрогих правил или кого-то из тех, кого называет «бродяжками», то без обиняков предлагает пойти с ним в укромное местечко, чтобы заняться сама знаешь чем. За деньги. За выпивку, если на лице написана тяга к спиртному. За удовольствие, которое может доставить видный крепкий мужчина в расцвете сил.
Последнее предпочтительнее, потому что бесплатно. Он знал заранее, чем все кончится, знал, что платить не придется, но все равно жмотничал.
«Денег, по-моему, я ей не предлагал, но давал понять, что услуги оплачу…»
Когда ему попадалась приличная молодая девушка, он, как правило, вызывался помочь ей добраться до места. Как попасть домой, люди и сами знают, поэтому он останавливал выбор на тех, кто едет из дома, в неизвестные края. Он отлично ориентировался на местности, знал маршруты городского транспорта, изучил расписание автобусов и электричек. Он всегда был готов указать самый короткий путь, довести до места, где чаще ходят автобусы или можно без труда поймать попутную машину. Его облик вызывал доверие.
С детьми он вел себя по-иному. Для них у него были наготове соблазны, реально существующие — в виде конфет и жвачек, — и гипотетические, лишь обещаемые: коллекционные марки, видеомагнитофон, яблоки с собственной дачи, вкусный домашний обед.
В университете ему читали курс педагогики. Он сдавал экзамены — Песталоцци, Коменский, Макаренко.
И не забудем, что Андрей Романович много лет работал с детьми. Хорошо ли, плохо ли — но работал. Не всегда же он их совращал. Опыт воспитателя подсказывал ему, кому что посулить.
Это — про почерк знакомств. Был еще почерк насилия.
Удары ножом он неизменно наносил левой рукой, чуть отстранясь от жертвы, чтобы не заляпаться кровью. Он уверяет, что убивал, находясь в каком-то затмении, некоем плотном тумане, однако выбирал вполне определенное положение относительно жертвы. «Я научился не пачкаться… Ножом я работал левой рукой. Пишу правой, а нож, когда режу продукты питания, держу левой…»
Во время многочисленных следственных экспериментов он не раз покажет на макете, как делал это. Он действительно резал людей точно так же, как еду. Тем же манером.
Правда, он утверждает, что человечину никогда не ел.
Проверить это невозможно, очевидцев нет, но каннибальские черты со всей очевидностью присущи его криминальному почерку. Некоторые части тела он — правда, не всегда — откусывал зубами или отрезал одним из двадцати трех ножей («правой рукой оттягивал матку, левой резал…»). Иногда, по его словам, отрезанное выбрасывал, иногда запихивал внутрь ран. Подтверждает, что брал в рот и кусал, но, настаивает, никогда не проглатывал.
Почему же тогда отрезанное и откусанное ни разу не удалось обнаружить?
Куда девал?
«Не помню».
Со слов следователя Яндиева: на допросах Чикатило показывал, что время от времени клал в портфель кастрюльку. Зачем? Мало ли что может понадобиться в командировке. Сколько людей возят с собой кипятильники, никто их не спрашивает — зачем.
Предположим. Но почему тогда несколько раз находили неподалеку от мест убийств следы небольших костров?
У примитивных народов есть поверье, что, съев какую-то часть тела врага или убитого зверя, обретешь силу, ум, отвагу, здоровье…
От зависти и от порождаемой ею ненависти отрезал и выгрызал то, что служит для продолжения рода.
Однажды он скажет: меня всегда раздражало, что у каких-то мальчишек по мужской части все в порядке, а у меня, который на голову их выше, сплошные проблемы.
А без предположений, как доказанный факт, — еще один дикий ритуал: «партизанский». Он носился вокруг уже холодеющего истерзанного тела, размахивал кровавыми кусками плоти и представлял себя отважным партизанским разведчиком из любимых книг. В стане врага он сумел взять добычу…
На телах его жертв эксперты находят следы, свидетельствующие о том, что убийца, не вынимая ножа из раны, наносил десятки ударов в одно место, как бы воспроизводя движениями руки половой акт. Сексопатологи полагают это своего рода ритуальной мастурбацией. И по ней можно опознать почерк убийцы. И по следам от ножа в глазницах.
Что самое удивительное, он не заметал следов. Не закапывал, не прятал, не оттаскивал трупы в укромные места. Так, присыпал землей или палыми листьями, прикрывал старыми газетами. И быстро уходил.
Когда он возвращался домой из очередной командировки, то разбирал портфель и ножи прятал всякий раз в одно место. Не то чтобы даже прятал, просто клал. Там их и нашли при обыске после ареста.
«Я после убийств ножи не выбрасывал, хотя всегда мог выкинуть из электрички. Хранил под мойкой на кухне».
Еще одно его показание на ту же тему:
«У меня было три костюма — черный, серый и коричневый. В каждом держал по ножу, чтобы не перекладывать».
Покончив с портфелем и ножами, плотно поужинав, он, утомленный после нелегкого дня, укладывался спать. Спал всегда на одном и том же боку, за ночь ни разу не сменив позы. Засыпал мгновенно, спал до утра без сновидений. Проснувшись, шел на работу, где дремал на совещаниях и рисовал крестики. Нагоняи тем временем становились чаще и звучали грознее. Андрей Романович, прежде к выговорам безразличный, все чаще обижался и огрызался. Порою жаловался сослуживцам на несправедливость и гонения, чего раньше за ним не замечалось. Бывало, Феодосия Семеновна ходила к начальству просить за него.
Прокурор Анатолий Иванович Задорожный спросил на судебном заседании у свидетеля Масальского, работавшего вместе с Чикатило в «Ростовнеруде», как тот держался на работе.
— Он мне казался каким-то обиженным.
— Обидчивым? — переспросил прокурор.
— Нет. Именно обиженным.
— А как он относился к своим обязанностям?
— Это вопрос не ко мне, а к директору. Он, по-моему, делал все, чтобы заставить Чикатило работать. Но все без толку.
Претензий к начальнику отдела снабжения становилось все больше. У директора кончалось терпение, Андрей Романович накапливал обиды. С сотрудниками он держался по-прежнему — вежливо, спокойно, хотя и немного замкнуто. Но в коридорах заводоуправления все чаще жаловался на несправедливость и притеснения.
Немногословный и сдержанный, он мог внезапно стать вполне компанейским человеком, особенно после рюмки водки за скромным служебным застольем. Но особенно разговорчивым становился, когда речь заходила о притеснениях на службе, о том, как его зажимают и не ценят. Во время следствия, когда он замыкался в себе и надо было его расшевелить, хватало одного вопроса об отношении к нему начальства «Ростовнеруда». Незамедлительно следовал долгий монолог о негодяях, которые его терроризировали. А взяв темп, он по инерции подробно и многословно отвечал и на другие вопросы.
Следовавшие одно за другим убийства восемьдесят третьего и восемьдесят четвертого годов он будет объяснять особенностями своей работы, служебными неурядицами и выдуманными преследованиями: «Бешеные эти командировки, ненормальные всякие… Одичал и озверел. Получилось, что с работы меня вытравили, как фашиста, свидетели есть, травили в коллективе, сфабриковали дело, что я линолеум похитил. И мне некуда деться, я оказался на вокзалах, в электричках… И жалобы писал и в ЦК, и в обком…»
Пудрит мозги. Переставляет местами причины и следствия.