ТРОФЕЙНЫЙ ПАТЕФОН
ТРОФЕЙНЫЙ ПАТЕФОН
Через полчаса Аня проводила взглядом Люсю и Пашу — девушки, разодетые точно на свадьбу, будто прогуливаясь, пошли к дому в бывшем Первомайском переулке, на крыльце которого сидели, покуривая, молодые солдаты в форме люфтваффе. Лида Корнеева направилась с тазом к военному городку.
Поглядев подругам вслед, Аня заспешила в противоположную сторону. Дом, в котором жила Аня, стоял напротив мрачного здания гестапо, обнесенного колючей проволокой. Сначала Аня зашла в домик, стоявший недалеко от железной дороги, к члену своей подпольной группы Варваре Афанасьевне Киршиной, тетке Люси Сенчилиной. Ей шел только тридцать второй год, но все звали ее тетей Варей, а многие сещинцы, знавшие ее до войны, когда она работала сначала браковщицей в авиамастерских, а потом продавщицей и счетоводом сещинского сельпо, с трудом узнавали ее теперь, так исхудала она и почернела лицом. Аня знало, что Варваре Киршиной пришлось очень много пережить.
Война для нее, жены капитана Арсения Киршина, секретаря партбюро 106-й авиабазы, расположенной под Белостоком, началась на рассвете 22 июня 1941 года. Потеряв мужа, бросив все имущество, она пустилась в долгий и трудный путь с малолетними Толей и Галей на руках и еще одним ребенком под сердцем. Так она и шла под пулями «мессеров» и бомбами «юнкерсов», то и дело прикрывая своим телом ребят. Потом она обессилела и несла только трехлетнюю Галю, а четырехлетнего Толю вела за руку. Когда им пришлось идти через большой железнодорожный мост, она боялась, что Толя упадет в реку, и так крепко ухватила его повыше кисти, что у мальчика вся рука посинела. В лесу под Слонимом она видела, как грудной малыш, исходя криком, пытался сосать грудь своей убитой матери. Она не могла спасти его и тоже прошла мимо, но крик его она будет слышать по ночам до самой смерти. Под Негорелом ее, контуженную взрывом немецкой авиабомбы, едва успели откопать добрые люди. И она шла все дальше с детьми, свершая несравненный и обычный в те горькие дни материнский подвиг.
Когда она пришла к отцу и матери в Сещу, поселок бомбили немцы. Вскоре, 8 августа, Сеща стала немецкой, а в сентябре эсэсовцы расстреляли ее сестру — председателя сельсовета Прасковью Бульгину. В такое время родила она Нину.
Жила Киршина с тремя детьми впроголодь, сменяв на хлеб все, что у нее оставалось в Сеще. Мать ее побиралась по окрестным деревням, и все же Аня знала, что, если у тети Вари остался кусок хлеба, половину его она отдаст пленному красноармейцу, когда выбегала она, надеясь и страшась увидеть в колонне военнопленных и своего Арсения… Тетя Варя ненавидела фашистов люто и непримиримо. Поэтому к ней первой обратилась Аня, когда в лесу ей поручили сколотить подпольную группу. А уж тетя Варя свела Аню со своей племянницей Люсей Сенчилиной, которую Аня до того знала только как девчонку отчаянную, но уж очень языкастую и взбалмошную. Она приметила и как Люська неосторожно совала хлеб пленным, и как громко она сокрушалась, когда немцы сбили советскую «чайку» на подступах к Сеще…
— Сводку подготовили, тетя Варя? — тихо спросила Аня Киршина, которая кормила грудью шестимесячную Нину.
Тетя Варя выслала на улицу погулять Толю и Галю и зашептала быстро и весело:
— Ну и работку же мне ты задала, Анюта! Днем еще ничего — сижу себе у окна да наблюдаю потихонечку. А ночью трудно, из окна ни зги не видать. Так я как приноровилась — сплю на печи, а как эшелон пойдет, печь так и затрясется вся. Печка у меня заместо будильника. Я сразу кубарем с печки и бегом к железной дороге. А ведь сама знаешь, Анюта, нельзя после полицейского часа из дому выходить, смертью, черти немые, стращают. А теперь я вот что придумала. Каждую ночь оставляю немного немецкого белья в корыте, заливаю чуток водой, а ведра ставлю пустые. Как услышу ночью эшелон — кубарем с печки, подхватываю ведра и мчусь к железной дороге… Если встречу патруль, объясняю ему: «Камрад ваш завтра уезжает на фронт, надо срочно постирать ему кальсоны, ферштейн?» Раз завернули назад, а то проводили до колодца и обратно, а вообще сходит с рук. Как пройдет эшелон, я выливаю воду на землю и иду спать на печку до следующего эшелона.
— Молодчина вы, тетя Варя! — растроганно проговорила Аня, целуя тетю Варю в щеку.
— А отец жаловался матери, что я совсем рехнулась, по ночам огород и крапиву поливаю, уж не на помеле ли летаю… Но ничего. Я думаю сагитировать батю, чтобы он со мной посменно дежурил…
Оставив храбрую тетю Варю у окна, незаметно положив на стол свое дневное немецкое жалованье — двести граммов хлеба и двадцать граммов маргарина, — Аня ушла.
Она направилась прямо к дому гестапо. Темнело…
— Кто идет? — окликнул ее недалеко от этого здания знакомый голос. В сгущавшихся сумерках блеснул желтый луч электрофонарика. — Или про полицейский час не слыхала?
— Это я, Морозова, господин старший полицейский! У меня ночной пропуск есть, — виновато проговорила Аня и, подойдя вплотную к человеку в немецкой форме с белой нарукавной повязкой, негромкой скороговоркой выпалила: — Собрала девчат. Тянули жребий. Сенчилина и Бакутина пошли к полякам. Вот сводка Киршиной…
Тревожно оглядевшись, понизив голос, Аня добавила:
— Сенчилина, по-моему, что-то подозревает. Она спрашивала, откуда у меня, у прачки, пропуск, который вы мне выдали…
— Сенчилина и другие не должны ни о чем догадываться, — строго сказал старший полицейский, возвращая Ане пропуск. — Ну, как говорят у нас в полиции, — сказал на прощание Поваров, — хайль-покедова!
Аня повернула к немецким казармам. А старший полицейский не спеша направился к Первомайскому переулку.
…Люся и Паша раза два прогулялись мимо дома в Первомайском переулке, на крыльце которого сидели, молча покуривая, трое небритых и довольно грязных молодых поляков в форме люфтваффе. Четвертый только что вошел в избу. Девушки уже знали по виду каждого из этой четверки. Видели, что чубатый и усатый Вацлав веселее и общительнее остальных, что вожаком у них плечистый черноволосый Ян Тыма, или, как они его называют, «Други Янек». В отличие от Яна Большого, Яна Маньковского зовут Маленьким, хотя ростом этот Ян на целую голову выше остальных. Четвертый — застенчивый Стефан — держался незаметно, молчал и почти не улыбался. Каждому из них едва перевалило за двадцать. Чем они дышат? Как завязать знакомство с ними? Надо на что-то решаться…
— Только целоваться с ними, — категорически заявила Люся подруге, — я не согласна!
— Может, и не дойдет до этого! — шепнула Паша.
Девушки еще раз прошли мимо. Толкнув подругу локотком, Люся Сенчилина запела робко, едва слышно:
Девушки, война, война
Идет аж до Урала,
Девушки, весна, весна,
А молодость пропала!
Мимо подруг прошла с коромыслом и ведрами в рваном платье соседка Сенчилиных. Внимательно поглядела она на девушек, особенно на Люсю — бант на голове, накрашенные губы. Укоризненно покачала головой, сплюнула в сердцах.
— Эх, девушки, комсомолочки! — проворчала она. — Тьфу ты, прости господи!
Она прошла мимо. Люся показала ей вслед язык, а потом остановилась. Плечи у нее затряслись, нос покраснел.
— Не пойду я!…
— Возьми себя в руки. Видишь, вон они сидят, смотрят!… — Паша потащила Люсю дальше, громко, дерзко запела:
Ох, война, война, война,
Ты моя разлука!
Ох, весна, весна, весна,
Еще больше скука!
Парни на крыльце подняли головы, стали подталкивать друг друга, во все глаза глядели на девушек, а Вацлав вскочил и бросился в дом. Через мгновение из распахнутого окна поплыли звуки мазурки. Ян Маленький, самый высокий из поляков, худощавый, юношески угловатый, встал, одернул куцый мундир и хотел было подойти к паненкам, как вдруг в переулок, подскакивая на ухабах, влетел открытый спортивный голубой «мерседес» с каким-то пьяным летчиком за рулем. Обдав девушек грязными брызгами, машина остановилась. Красивый брюнет с Рыцарским крестом в разрезе воротника небесно-голубого мундира и серебряными погонами капитана поманил к себе пальцем Люсю и Пашу.
— Пст! Коммен зи хир!
Девушки медленно подошли. Их лица помертвели.
Летчик рассматривал их, давясь от смеха. Особенно потешал его бант на Люсиной голове, губы, накрашенные бантиком.
— Ба! Да они почти похожи на женщин! — сказал летчик по-немецки своему единственному спутнику — майору.
Он небрежно взял Пашу за подбородок.
— Эта девка, например, вполне сошла бы в Берлине за премиленькую фрейлейн, побывай она в салоне красоты. А вот такие аппетитные розанчики, майор, в твоем вкусе! Может быть, повеселимся, майор?
Люся — она уже хорошо понимала по-немецки — презрительно усмехнулась.
— О! Она даже умеет улыбаться. Какие косы! Ты, верно, распускаешь их на ночь? У тебя хорошие зубы. А ноги?
Он привстал, нагнулся, чтобы приподнять подол Люсиного платья, но тут в переулок въехал черный «оппель-капитан» с двумя немками-связистками в форме женского вспомогательного корпуса люфтваффе. Сидевшая за рулем смазливая белокурая блондинка высунулась из открытого бокового окна.
— О, я не знала, что мой небесный рыцарь интересуется туземками! — с недоброй улыбкой сказала она капитану.
— Главное для летчика, — ответил тот, смеясь, — точный и верный рефлекс!
Немка презрительно улыбнулась, оглядывая Пашу и Люсю.
Люся, потупив глаза, заметила свое искаженное, карикатурное изображение в лакированной дверце черного «оппеля» и невольно сравнила себя с красивой немкой. Она отвернулась, пылая от обиды, сжевывая помаду с надутых губ.
— Туземка отворачивается? — медленно, с угрозой проговорила немка.
— Оставь ее, Эви! — засмеялся капитан, — Смешно! Неужели ты ревнуешь меня к этим аборигенам?! Поехали лучше на наш пикник!
Немцы и немки уехали. Паша проводила их потемневшими от ненависти глазами. Люся сорвала вдруг с головы свой жалкий бантик, швырнула его на землю и хотела было убежать, но Паша догнала ее, ухватила за руку.
Несмело подошел к девушкам Ян Маленький. Стефан бегом бросился к банту, поднял его и тоже подошел к ним.
— Пшепрашем! — проговорил он, робея, — Паненка потеряла бантик…
— Спасибо! — сказала Паша.
— Красивый бантик. Он панне очень к лицу…
— А тебе какое дело! — резко оборвала его Люся.
Паша ущипнула ее за руку, изобразила улыбку.
С неуклюжим поклоном, показав короткие светлые волосы с неровным боковым пробором, на ломаном русском языке отрекомендовался Ян Маленький:
— Пани позволит представиться: Ян Маньковский. А это мой коллега — Стефан Горкевич… Погода хорошая, верно?
— Где ж хорошая? Дождь будет, — удивилась Люся, выставив под первые капли ладошку.
— Да, будет дождь! — оживился Ян Маленький. — Лучше зайти в дом. Может быть, паненки хотят музыку послушать? Мой коллега Вацек купил со скуки патефон. Есть русские пластинки.
— Отчего же не послушать? — сказала Паша, — Мы музыку любим. Верно, Люся?
— Можно послушать, — выдавила Люся. — Послушаем, Паша?
— А вчера, — заявил Стефан, — мы от скуки танцевали друг с другом. А вы танцуете?
— Танцуем, — ответила Паша. — Это мы даже очень любим — танцевать…
— Так идемте в дом! — заволновался Ян Маленький. — Прошу, панна Люся! Прошу, панна Паша!
Шум прогреваемых на аэродроме авиамоторов заглушил дальнейший разговор. Вацлав Мессьяш широко распахнул обитую рогожей дверь в избу. Ян Маленький кинулся убирать под пестроклетчатые солдатские подушки на койках чьи-то штаны, портянки, миску с объедками… Лежавший на постели Ян Большой, схватив брюки, в одних трусах прыгнул за занавеску у печки…
Одна из девушек, Паша, по мнению Яна Маньковского, была очень красива и похожа на польку. Другая, Люся, низенькая, не очень видная собой толстушка, но живая, порывистая, почему-то больше понравилась ему. Может быть, потому, что она жила в этом же Первомайском переулке, и он не раз видел ее у колодца зимой, а она задирала нос, отворачивалась презрительно. Еще тогда за живое задела Яна эта русская снегурочка…
Девушки провели весь вечер с поляками. Маньковского поразило, что гордячка Люся сама с ним заговаривала, расспрашивала о житье-бытье, сама пригласила его танцевать. Девушки станцевали цыганочку, поляки — огневой оберек. Потом Паша танцевала с Яном Большим. Это был темноволосый, кряжистый мрачноватый парень с решительными, энергичными чертами лица. Танцевали танго «Утомленное солнце», популярное перед войной и у нас и в Польше. Поляки рассказывали девчатам о своем житье-бытье, жаловались на скуку, на то, что сильно устают на аэродроме. Чего не переделаешь за день — то бомбы выгружаешь, то подвешиваешь их к самолетам, то заправляешь «хейнкели» бензином, маслом, водой. А то загонят на целый день в ангар — латать дюралевые фюзеляжи… Парни, оказывается, могли плотничать и слесарничать, и кирпич класть да и крестьянскую работу знали.
— А на аэродром пригнали нас силком. Эх, кабы не было этой пшеклентой… проклятой войны!…
Улучив удобную минуту, Люся шепнула подруге:
— Ты обрабатывай Яна Большого — он вроде главный у них, а я займусь длинным…
Из зашторенных окон дома в Первомайском переулке доносились звуки музыки. Играл патефон:
На траву легла роса густая.
Край суровый тишиной объят…
Старший полицейский Поваров подошел к окну, завешанному маскировочной шторой из синей бумаги. Из узкой щели пробивался желтый свет керосиновой лампы. В комнате было накурено. Стройная Паша Бакутина танцевала с широкоплечим темноволосым парнем в форме люфтваффе.
Старший полицейский громко постучал в крестовину оконной рамы.
— Прошу соблюдать светомаскировку! — сказал он, отходя от окна.
Было уже поздно, когда девушки собрались домой. Полицейский час давно миновал.
— Как бы не забрали нас на улице, — сказала Люся с тревогой. — Темнота, патрули ходят, а у нас пропусков нет.
— Мы проводим вас, — успокоил ее Ян Большой. — С нами ничего не бойтесь. Мы ночной пароль знаем.
— Разрешите и мне проводить паненок, пан капрал, — вызвался, улыбаясь, Ян Маленький, влезая в куцую немецкую шинель.
Вчетвером они вышли на улицу. В темноте слышался прерывистый гул «юнкерсов», пронзительный свист «мессершмиттов». От рокота моторов на аэродроме, казалось, моргали, дрожали майские звезды.
— Добра ноц! — неохотно попрощались у калитки поляки. — До зобаченья ютро вечером!
…Назавтра Аня Морозова, выслушав подруг, сказала:
— Замечательно, девушки! И все же главная задача еще не решена. Надо узнать номера частей… А что, если сделать так… Люся, останься!