И его зачислят в книгу небывалых стихотворцев…

И его зачислят в книгу небывалых стихотворцев…

С Николаем Глазковым встречались мы нечасто и почти случайно. Бывало, увидишь его в Доме литераторов, подсядешь к его столику, и расстаться уже невозможно: сверкают шутки, звучат стихи, всё блестящее, яркое, но нет в этом холодного блеска бенгальских огней – общение с Глазковым согревало душу.

А то вдруг совсем уж неожиданная встреча – в изнемогающем от сорокаградусной жары Абакане, в Хакасии. Едва увидев нас, Глазков тут же потребовал, чтобы мы немедленно, преодолевая палящий зной, отправились в этнографический музей, во дворе которого выставлены добытые из раскопок древние каменные изваяния. Сам вызвался быть нашим гидом, подолгу держал возле каждой фигуры, и рассказ его был так увлекателен и исполнен столь глубоких познаний, что мы слушали, разинув рты, и забывали отирать обильно струящийся по лицу пот. А когда экскурсия была закончена, Коля, взглянув на наши красные распаренные лица, сочувственно произнес:

– Прохлада хороша только во время зноя…

Еще вспоминаю, как, приехав много лет назад в Алма-Ату, я в вестибюле гостиницы увидела Глазкова и заметила, что служащие гостиницы провожают его какими-то странными – одни осуждающими, другие восхищенными – взглядами! Всё объяснилось, когда швейцар, указывая какому-то постояльцу рукой на внутренний дворик с фонтаном, а глазами на Глазкова, негромко и таинственно произнес:

– А вчера в нашем фонтане этот московский поэт купался!

Впоследствии фонтан этот превратился в местную достопримечательность, и каждый, кто возвращался из Алма-Аты, обязательно рассказывал, что ему демонстрировали «фонтан, где купался Глазков».

Встречи были редкими и случайными, но я часто спрашиваю себя: почему после смерти Глазкова в жизни моей образовалась невосполнимая пустота? Да потому, верно, что не так-то много в жизни праздников, а каждая встреча с Колей была именно таким праздником, овеянным его талантом, своеобычностью, его добротой и бескорыстием.

Глазков был необыкновенно щедр на человеческое общение. «Без всякой видимой причины к таким людям льнут, пристают другие; они согревают, связуют, успокаивают их, они – открытый стол, за который садится каждый, возобновляет силы, отдыхает, становится бодрее, покойнее и идет прочь – другом…» – писал об Огареве Герцен. Эти слова можно отнести и к Николаю Глазкову. Люди, самые разные, его интересовали, он любил говорить: «Ничем нельзя изобразить ничто, даже знак нуля занимает какое-то место». А раз занимает место, есть что разглядывать, изучать. Люди интуитивно чувствовали его интерес к ним и потому «льнули, приставали» к Глазкову.

Сказанное выше, однако, отнюдь не означает, что Глазков был всеяден, что он прощал людям предательство, подлость. Никогда не забуду, как в одной компании некий поэт, хлебнув лишнего, позволил себе антисемитскую выходку. Все растерялись, наступило неловкое молчание. Глазков медленно поднялся – при его сутулости и внешней несобранности он обладал огромной физической силой, – подошел к поэту, молча взял его за шиворот, поднял со стула, вывел в переднюю и, распахнув дверь, спустил с лестницы. Всё было проделано быстро, четко, никто и опомниться не успел, а Глазков уже вернулся в комнату, спокойно сел на свое место и, отхлебнув вина, проговорил, ни к кому не обращаясь:

– Вот так-то, ваше писательство!

В наш суетливый век люди почти перестали писать друг другу письма, заменив переписку телефонным общением. А если и обмениваются письмами, то или деловыми, информационными, или выясняют отношения. А вот написать просто так, чтобы порадовать друг друга или приятеля веселой шуткой, добрым словом, – часто ли нынче такое случается? Увы, нечасто! Сваливаем всё на занятость, на нехватку времени… А вот у Николая Глазкова времени почему-то хватало. Потому, верно, что обрадовать человека ему самому доставляло удовольствие.

Приезжаешь летом с дачи, открываешь почтовый ящик, вынимаешь конверт, а в нем листок, на котором вырезанная из газеты маленькая репродукция графической картинки, где изображен ярко пылающий костер, а в верхней части листка напечатанные на машинке стихи:

У благородного костра,

Который всем на радость даден,

Проводит Лида вечера —

Ей дым Отечества приятен!

Прочтешь, и сразу весело становится на душе.

А вот весеннее послание:

Люблю весну во всем величье

И славлю милую всегда.

Довольны нынче стаи птичьи,

Отрадна резвая вода,

Что, от седого льва в отличье,

Как радость жизни, молода,

Ее страшатся холода!

А ведь это к тому же и акростих, ну как тут не обрадоваться?! И в день рождения (кстати, до сих пор не знаю, как ему стала известна дата!) обязательно поздравление, вот одно из них:

Мы все отметить можем гордо,

Что в день прекрасный сентября —

Сияющий, двадцать четвертый —

Родилась Лида не зазря!

В день этот радостно-лучистый,

В великолепный этот день

Ее приветствует пятнистый

Очаровательный олень!

И снова внизу вырезанная откуда-то картинка, изображающая пятнистого и очаровательного оленя.

Я знаю очень многих людей, которые вот так же регулярно получали от Глазкова подобные стихотворные подарки!

Так, художнику Иосифу Игину Глазков прислал чей-то не очень удачный шарж на себя с такими стихами:

Изобразил профан Глазкова

Неправильно и бестолково:

Глазков, он галстука не носит!..

Рисунок сей поправок просит!..

Кто хочет в шаржах отличиться,

Должен у Игина учиться!

Когда мы познакомились с Глазковым? Теперь это уже трудно вспомнить. Еще до войны мы знали наизусть его стихи, читали их в списках. В те предвоенные годы в Москве было много молодых поэтов – ифлийцы, литинститутовцы, члены литературных объединений. И хотя большинство из них еще не печатались, юные любители поэзии хорошо знали их имена. Я тогда еще училась в школе, но у нас в десятом классе, то есть на два года старше нас, был ученик, которого мы безоговорочно признавали первым среди нас и настоящим поэтом, – Евгений Агранович. До сих пор помню наизусть его строки, которые мы с восторгом повторяли:

Паровоз летит, как шалый,

Распалившийся и злой,

На ошпаренные шпалы

Пышет паром и золой…

Мы еще тогда так писать не умели… Но надо отдать ему должное, наши восторги он принимал сдержанно и не уставал повторять, что всё это ерунда, а вот есть действительно великие (на эпитеты мы тогда не скупились!) поэты: Павел Коган, Давид Кауфман (будущий Давид Самойлов), Николай Глазков, Михаил Кульчицкий. Евгений Агранович брал меня с собой на литературные вечера, водил в общежитие ИФЛИ, в какие-то перенаселенные коммунальные квартиры, где в тесных комнатах, наполненных сизым табачным дымом, до рассвета звучали стихи. По домам расходились, когда уже было светло, и всё не могли расстаться, гурьбой бродили по сонным московским переулкам и снова читали стихи, спорили, объяснялись в любви друг другу, стране, жизни, мечтали о подвигах, до которых оставалось так недолго…

Ни одна такая встреча, ни один вечер не обходились без стихов Николая Глазкова, самобытных, ни на какие другие стихи не похожих. Особенно часто звучали строки и строфы из поэмы Глазкова «Поэтоград».

Но самого Глазкова в те годы увидеть мне, по всей вероятности, не пришлось: увидела бы – запомнила.

Случилось это уже в самом конце войны, весной сорок пятого. Поэт-футурист Алексей Крученых предложил мне пойти с ним на занятия литобъединения при издательстве «Молодая гвардия», которым руководил Павел Антокольский. Мы немного опоздали, и, когда вошли в какое-то светлое и просторное помещение, Алексея Крученых шумно приветствовал черноволосый медвежеватый человек и, указав на меня пальцем, довольно бесцеремонно спросил:

– А эта?..

Крученых приложил палец к губам и указал глазами на молоденького паренька, который уже самозабвенно читал стихи. Стихи были гладкие, звонкие и прозрачные, как леденцы, но не запоминались и проскакивали мимо сознания.

Началось обсуждение. Первое слово взяла тогда такая молодая и такая красивая Вероника Тушнова. Она произносила доброжелательные слова о зрелости поэта (на вид ему было не больше шестнадцати!), об их музыкальности и отточенной рифме. Выступавшие следом вторили ей. Но вот поднялся Глазков.

– Стихи плохие! – решительно произнес он. – Плохие, потому что без возраста и вне времени. Такие стихи можно писать и в пятнадцать лет, и в девяносто, можно было их написать в начале прошлого века, а можно и в конце нынешнего. Поэта из него не будет!

Глазков оказался прав: ни до этого обсуждения, ни после имени этого поэта я не встречала ни в печати, ни в разговорах литераторов, да и сам он ни на каких литературных мероприятиях не появлялся.

Николай Глазков был человеком образованным. Когда в тот вечер Крученых нас познакомил и Коля узнал, что я окончила Историко-архивный институт, он тут же устроил мне жестокий экзамен по русской истории, и в процессе этого экзамена выяснилось, что он знает почти наизусть весь курс Ключевского. А когда я ему сказала, что предпочитаю Ключевскому Костомарова, он тут же стал говорить о Костомарове, пересказывая целые главы.

Однажды в Доме литераторов какой-то поэт, вернувшийся из Италии, долго и нудно рассказывал о Риме. Глазков слушал его, потом прервал вопросом:

– Сикстинскую капеллу видел?

– Нет… – смущенно пробормотал поэт. – Она была на гастролях!

Возмущению Глазкова не было предела. С грохотом отодвинув стул, он демонстративно пересел за другой столик и, подозвав меня, стал говорить со мной о живописи с таким глубоким пониманием, что мне оставалось только молчать.

Глазков ценил в людях образованность, внимательно слушал то, что казалось ему интересным, но не выносил наукообразия.

– Обилие терминов – еще не наука! – говорил он и зло высмеивал статьи и выступления, которые пестрели малопонятными словами. – Прикрывают недостаточную осведомленность, – сердился он.

Поэзию Николая Глазкова и его самого очень ценил Алексей Крученых. Он чувствовал в нем не только своего преемника, но и преемника всех тех, с кем входил в литературу и чьим заветам остался верен до конца своих дней, – Хлебникова, Маяковского, Бурлюка. Глазков платил Крученых трогательной и бережной любовью и если и подсмеивался над ним, как, впрочем, и над всеми, то всегда по-доброму и уважительно. В день шестидесятилетия Крученых Глазков написал ему в альбом:

Люблю людей неприрученных,

Весьма похожих на Крученых.

И посвятить желаю стих им.

В день юбилея – крученыхнем!

Глазков – один из трех поэтов (кроме него пришли А. Вознесенский и Е. Храмов) – был на похоронах Алексея Крученых и прочел в крематории прекрасные стихи, посвященные будетлянам. К сожалению, стихи эти по сей день не опубликованы, и поэтому я позволю себе привести их целиком:

На сегодняшнем экране

Торжествует не старье.

Футуристы – будетляне

Дело сделали свое.

Раздавался голос зычный

Их продукций или книг,

Чтобы речью стал привычной

Революции язык.

Первым стал отважный витязь,

Распахнувший двери в мир,

Математик и провидец

Гениальный Велимир.

И оставил Маяковский

Свой неповторимый след,

Это был великий, броский

И трагический поэт.

И средь футуристов старший,

Мудрый их наставник-друг,

В Нью-Йорке проживавший

Третьим был Давид Бурлюк.

А четвертым был Крученых

Елисеич Алексей,

Архитектор слов точеных

И шагающий Музей.

Стал прошедшим их футурум,

Ибо времечко течет,

Но умельцам-балагурам

Честь, и слава, и почет.

И на том незнамом свете

Нынче встретились они,

Как двадцатого столетья

Неугасшие огни.

Вместе с ними там Асеев,

Член Литфонда Пастернак,

Будетлянская Расея

О своих скорбит сынах.

Читал стихи Глазков громко, не стараясь скрыть печального волнения. И как это было прекрасно, что в прощальный миг прозвучали над Алексеем Крученых имена его друзей и единомышленников!

Вернувшись из крематория, мы долго сидели в маленькой квартирке художника Игина, куда в последние годы любил захаживать Крученых, благо жил рядом, а Николай Глазков приходил сыграть партию в шахматы. И Коля снова читал нам эти, а потом и другие свои стихи и стихи Хлебникова, Крученых, Маяковского. Как много знал он наизусть!

За окнами была летняя Москва, такая, как во времена нашей довоенной юности, и вечер длился так же бесконечно. И, как в юности, сидели мы долго, до рассвета. Когда-то, в 1944 году, Николай Глазков написал:

И тебя зачислят в книгу

Небывалых стихотворцев,

И меня причислят к лику

Николаев Чудотворцев…

Не знаю, причислят ли его к лику чудотворцев, а вот в том, что Глазкова зачислят в книгу небывалых стихотворцев, – не сомневаюсь!