Восток и Запад: между Сталиным и Рузвельтом

Восток и Запад: между Сталиным и Рузвельтом

Для Черчилля все внезапно изменилось в 1941 году. Неожиданный поворот судьбы спутал все карты. 22 июня в войну вступил Советский Союз, а 7 декабря — Соединенные Штаты. Теперь Англия была уже не одна. В борьбе с Гитлером у нее появились союзники, однако именно она оказалась центральным звеном в межконтинентальной коалиции. Отныне война стала мировой, а Британия возглавила «Великий альянс», как называл антигитлеровскую коалицию сам Черчилль, — в честь альянса, составившегося против Людовика XIV во времена знаменитого герцога Мальборо, предка премьер-министра. На протяжении четырех лет Черчилль был одновременно и антрепренером, и исполнителем главной роли в этом грандиозном действе, предпринятом с целью разрушить ось Берлин — Рим. Именно этой задаче посвятил Черчилль всю свою энергию и деловитость. Он дал жизнь новой геополитике, которую старался не выпускать из-под своего контроля и которая характеризовалась — прямо по Шекспиру — «трехчастным делением мира»[296].

* * *

Осенью 1939 года, несмотря на вторжение Красной армии в Польшу и раздел этой страны между Германией и Советами, Черчилль удивил всех своим сдержанным отношением к политике Кремля. Он не присоединил своего голоса к хору негодующих соотечественников, осудивших действия советского правительства. Первый лорд адмиралтейства говорил о случившемся осторожно, избегал резких высказываний, оставляя себе тем самым путь к отступлению, а может быть, и к дальнейшему изменению позиции. Так, впервые комментируя события в Польше на Би-би-си 1 октября, Черчилль подчеркнул, что решение Сталина было продиктовано, прежде всего, национальными интересами Советского Союза. Кроме того, британский премьер-министр дал понять, что загадка русской души — эта «окутанная тайной головоломка внутри загадки» (знаменитое выражение Черчилля[297]) — на этот раз разгадана: Советский Союз попросту не мог спокойно смотреть, как гитлеровская Германия порабощает Балканы и Юго-Восточную Европу. А потому было очевидно, что столкновение интересов двух тоталитарных сверхдержав рано или поздно приведет к конфликту между ними. В октябре 1940 года Черчилль поистине проявил чудеса прозорливости, заявив своим ошеломленным военным советникам, что нужно быть готовыми к нападению Германии на Советы уже в следующем, то есть в 1941 году[298].

Однако лишь весной 1941 года сведения, полученные с помощью «Ультры», укрепили Черчилля в его предположении: массированное наступление германской армии на Восток не за горами. В начале апреля он приказал британскому послу в Москве, сэру Стэффорду Криппсу, срочно передать предупредительную ноту министру иностранных дел Молотову. Однако Криппс попытался увильнуть от поручения и лишь после того, как премьер-министр призвал его к порядку, передал-таки ноту, но не самому Молотову, а его заместителю Вышинскому. Черчилль все больше убеждался в том, что столкновения Германии с Советским Союзом осталось ждать недолго. Он сообщил об этом Рузвельту, тем более что 12 июня британские спецслужбы расшифровали письмо, отправленное из Берлина в Токио японским послом в Германии. В письме говорилось о неизбежности военной кампании против Советского Союза. Накануне вторжения гитлеровских войск в Страну Советов британский премьер-министр, прогуливаясь в Чекерс, сказал своему секретарю Колвиллу, что если бы Гитлер вознамерился захватить ад, то он, Черчилль, вступил бы в сговор с дьяволом[299].

Вот почему воскресным утром 22 июня, когда Черчиллю сообщили о начале операции «Барбаросса», он воспринял эту новость с ликованием и заявил, что вечером выступит с обращением на Би-би-си. Даже не поставив в известность военный совет, премьер-министр произнес в тот же день в радиоэфире длинную речь, достойную великого государственного деятеля. Гарольд Николсон назвал этот образчик красноречия «шедевром». «Великобритания, — говорил Черчилль, — сделает все возможное, чтобы помочь Советскому Союзу в борьбе с нашим общим врагом. На протяжении последних двадцати пяти лет, — здесь премьер-министр упомянул о своем отношении к большевистскому режиму, — не было более непримиримого противника коммунизма, чем я, и я вовсе не отказываюсь от своих убеждений. Однако общая беда стирает былые разногласия. Прошлое с его преступлениями, безумствами и трагедиями забыто. (...) Перед нами стоит задача, которую мы не можем не выполнить, — уничтожить Гитлера. (...) Всякий человек, всякая страна, борющаяся с нацизмом, может рассчитывать на нашу помощь. Всякий человек, всякая страна, заключившая союз с Гитлером, — наш враг. (...) А потому мы окажем России и русскому народу любую помощь, какая в наших силах. Мы призываем последовать нашему примеру всех наших друзей и всех наших союзников во всем мире. (...) Опасность, угрожающая России, угрожает и нам. (...) Каждый свободный человек, каждый свободный народ, живущий на Земле, солидарен с теми, кто защищает свою землю, свои дома (...), поля, которые их предки возделывали с незапамятных времен (...), деревни, где хлеб добывают потом и кровью, но где не разучились радоваться жизни, где звучит веселый смех и растут дети»[300].

По правде говоря, правящие круги Лондона, где новость о начале реализации плана «Барбаросса» произвела эффект разорвавшейся бомбы, не разделяли мнения премьер-министра. Руководящая элита скептически отнеслась к актам доброй воли Черчилля и не верила в их успех. С одной стороны, британских чиновников скорее смущала, нежели воодушевляла мысль о возможном заключении союзнического договора с Советским Союзом. С другой стороны, большинство военных экспертов, учитывая неудачи Красной армии во время финской войны, ошибочно сходились во мнении, что войска вермахта подавят сопротивление Советской армии в несколько недель. Напрасно Черчилль выдумывал разные способы помочь советскому народу, например, переправить через Ла-Манш на французский берег небольшой экспедиционный корпус или поджечь шварцвальдские леса (эту идею Черчилль почерпнул в романах Герберта Уэллса). Военачальникам не составило труда растолковать ему, что эти планы — просто химера.

Однако труднее всего Черчиллю пришлось, когда он вступил в переговоры с советской стороной. Это были бурные, очень непростые, но необходимые отношения британского премьер-министра с Советским Союзом вообще и со Сталиным в частности, отношения, длившиеся четыре долгих года, отмеченные удачами и разочарованиями, периодами полного согласия и взаимного недоверия, сближения и размолвок. Ведь Черчилль, вместо того чтобы положиться на специалистов из министерства иностранных дел и военного ведомства, предпочитал лично встречаться со Сталиным, уповая на свои таланты и ловкость. Кроме того, так он мог принимать те решения, которые считал нужными, сообразуясь исключительно со своими убеждениями и предпочтениями.

И полетели из Лондона в Москву и обратно бесчисленные послания, депеши, дипломатические ноты... Высокопоставленные чиновники и военные двух стран без конца совещались, лично сообщали друг другу последние новости, и все это — под неусыпным контролем премьер-министра. Так продолжалось четыре года, на протяжении которых в отношениях двух союзников порой наступали тяжелые периоды, менялись настроения. Британская и советская стороны согласовывали и тщательно распределяли боевые задачи, ни минуты друг другу не доверяя. С первых же дней июля 1941 года Сталин дал понять, что его страна намерена подписать пакт о военной помощи, а также обязательство не заключать сепаратного мира — Черчилль согласился с этими условиями.

Однако очень скоро между союзниками стали возникать разногласия. Во-первых, Сталин сразу заговорил об открытии второго фронта, и британцы вынуждены были признать, что их военный и, в частности, военно-морской потенциал не позволяет им начать такую крупномасштабную операцию. Но основным камнем преткновения все же стало упорное нежелание Черчилля принимать во внимание неоднократные намеки советской стороны, выражавшей намерение заранее составить проект передела границ после войны. Единственным реальным воплощением сотрудничества двух держав стало подписание в мае 1942 года договора о военном союзе между Соединенным Королевством и Советским Союзом, подкрепленного обязательством не заключать сепаратного мира. После войны Черчилль рассказывал, что в эти годы испытаний он больше всего боялся — по крайней мере, до середины 1943 года, — как бы Сталин не заключил с Гитлером сепаратного мира[301]. Здесь ему прозорливости не хватило.

На протяжении 1942 года, доставившего много неприятных минут участникам антигитлеровской коалиции, моменты крайнего напряжения в отношениях союзников сменялись периодами потепления. Стратегические планы Великобритании в Средиземноморье, и в частности проект высадки в Северной Африке, постоянно подвергались резкой, порой оскорбительной критике со стороны Москвы. Чтобы немного разрядить обстановку, Черчилль счел полезным нанести визит Сталину. Британский премьер-министр прибыл в советскую столицу 12 августа и сразу же испытал на себе гнев генералиссимуса. Первый вечер визита едва не обернулся крахом союзнических отношений. Потомок герцога Мальборо подумал было вернуться в Лондон. Однако понемногу страсти улеглись, оставив в душах собеседников недоверие и затаенную злобу. Тем не менее следует признать, что в ходе встреч на высшем уровне, особенно когда встречались лидеры трех сверхдержав — Британии, США и Советского Союза, Сталин всегда проявлял чудеса выдержки и самообладания во время дискуссий. Ловкость, с какой он вел переговоры, умение заставить собеседников принять свою точку зрения поражали таких внимательных и знающих наблюдателей, как Энтони Иден или Эверелл Гарриман, посланец Рузвельта. «Этот преступный деспот, — писал Гарриман, — информирован лучше Рузвельта и более реалистично смотрит на вещи, нежели Черчилль. Во многом Сталин — наиболее сильный из трех великих военных лидеров»[302].

В 1943 году польские события вкупе с задержкой открытия второго фронта спровоцировали новое ухудшение в отношениях союзников, отмеченное взаимными упреками и раздражением. В апреле было обнаружено захоронение в лесу под Катынью, в июле в авиакатастрофе погиб глава польского правительства генерал Сикорский, находившийся в ссылке, осенью не прекращались споры о будущих границах Польши (Великобритания была готова принять вариант лорда Керзона, однако польская община Лондона сделала все возможное, чтобы этому помешать) — все это доставило Черчиллю немало хлопот. Потеряв терпение, он в сердцах написал Идену в январе 1944 года: «Я готов объявить всему миру, что мы ввязались в войну из-за Польши, что польский народ имеет право на свою территорию, но что мы, тем не менее, не обязаны оберегать польские границы образца 1939 года. Я утверждаю, что Россия, потерявшая в двух войнах до тридцати миллионов человек, имеет неоспоримое право расширить свои западные границы»[303].

* * *

7 декабря 1941 года нападение японцев на американский флот в бухте Перл-Харбор ознаменовало вступление в войну Соединенных Штатов — наконец-то свершилось событие, о котором так мечтал Черчилль и которое он всеми силами старался приблизить с момента своего прихода на Даунинг стрит. Отныне Великобритания и США официально стали союзниками и соединили свои усилия в борьбе с общим врагом. Ведь до японской агрессии Англия и Соединенные Штаты не связывали себя никакими обязательствами, и их добрые отношения в любой момент могли прекратиться, теперь же это был узаконенный крепкий союз, заключенный по всем правилам. Впрочем, весьма вероятно, что американцы заключили этот союз скорее по велению разума, нежели сердца. Суровая необходимость соединила две державы в одной упряжке, и им поневоле приходилось сообща разрабатывать стратегию на будущее. Опасность грозила Британии и США отовсюду — со стороны Тихого океана, со стороны Атлантики и со стороны Европы, поэтому выход у них был только один — уничтожить противника, обеспечив полную победу союзнических войск. Традиционное соперничество, противопоставлявшее две державы в мирное время, обернулось крепким альянсом в годы войны.

Так появилось выражение, ставшее классическим для определения отношений двух стран во время войны, да и после ее окончания, — «особые отношения» (Special relationship). Автором этого выражения был, как обычно, Черчилль. Впервые оно прозвучало в его знаменитой речи, произнесенной в городе Фултоне штата Нью-Йорк 5 марта 1946 года. Затем Черчилль при каждом удобном случае вставлял его в свои «Мемуары» и «Историю англоязычных народов». В течение многих лет «особые отношения» не сходили с уст как простых обывателей, так и дипломатов и политологов. В конечном счете это определение всем набило оскомину, его стали употреблять слишком часто и не всегда уместно, поскольку круг обозначаемых им понятий уже не ограничивался военным альянсом, культурным и политическим единством двух великих государств, «исповедовавших» одно — либерализм и демократию капитала. О правомерности и значении этого выражения велись бесконечные споры. Лишь растущее отчуждение между всемогущей заокеанской державой и утрачивающей влияние Великобританией, слишком поздно вернувшей свое благорасположение Европе, в шестидесятые годы показало, что выражение «особые отношения» безнадежно устарело, а обозначаемого им понятия давным-давно не существует.

Однако выражение «особые отношения» обозначало, причем вполне оправданно, еще и неофициальный диалог, который вели Черчилль и Рузвельт в период с 1939 по 1945 год. В самом деле, с момента своего назначения первым лордом адмиралтейства в 1939 году Черчилль вступил в регулярную, дружески-доверительную переписку с президентом Соединенных Штатов. В этом Черчилль значительно отличался от Чемберлена, всегда соблюдавшего дистанцию и относившегося с прохладцей к американцам. После того как Черчилль перебрался на Даунинг стрит, интенсивность переписки заметно возросла. А потому, пожалуй, нельзя не упрекнуть в похвальбе автора «Второй мировой войны», написавшего: «Наши отношения с президентом Соединенных Штатов стали настолько тесными, что основные вопросы сотрудничества наших стран мы предварительно обсуждали между собой в ходе оживленной переписки»[304].

В целом за пять лет Черчилль отправил Рузвельту 950 посланий, подписанныхFormer Naval Person — бывший моряк, и получил 750 ответов — в среднем, таким образом, они писали друг другу пять раз в неделю. К этому следует добавить одиннадцать встреч двух верховных главнокомандующих с глазу на глаз и две трехсторонние встречи, в которых, помимо Черчилля и Рузвельта, принимал участие Сталин. Тем не менее приходится признать, что «особое отношение» Британии к США отличалось от «особого отношения» США к Британии. Британский премьер-министр относился с гораздо большей теплотой к своему американскому союзнику, который при случае готов был обвести Черчилля вокруг пальца. Летом 1943 года Рузвельт прибегнул к различным уловкам, чтобы организовать встречу со Сталиным без участия Черчилля.

Помимо тесного общения британского и американского лидеров, британские и американские руководители, будь то военачальники, министры или высокопоставленные чиновники, зачастую были склонны к излишней идеализации «особых отношений» Англии и США. В действительности же во время войны между Англией и Соединенными Штатами не раз возникали конфликты, выливавшиеся во взаимную подозрительность, неуступчивость, так что порой их переговоры напоминали грубый торг. В 1940 году Черчилль, в свою очередь, не захотел поделиться с американцами ни секретом радара, ни секретом гидролокатора (ультразвукового гидролокационного прибора). Правда, впоследствии между двумя странами установилось продуктивное сотрудничество как в области сбора секретной информации, так и в области атомных исследований. Но важнее всего то, что Англия и США почти сразу же договорились о создании объединенного командования с единым стратегическим планом. В начале 1942 года появился «совместный штаб»,Combined Chiefs of Staff. А вот между англо-американскими и советскими союзниками опыт военного сотрудничества был довольно мал.

Первая встреча Черчилля и Рузвельта получила наибольшую известность, поскольку именно тогда была подписана Атлантическая хартия (встреча 9—12 августа 1941 года). Подготовка к этой встрече, состоявшейся в Пласенсия Бей вблизи острова Ньюфаундленд, велась в строжайшем секрете. Британский премьер-министр прибыл к месту назначения на борту «Принца Уэльского», самого младшего в семействе английских броненосцев. Президента Соединенных Штатов доставил в Пласенсия Бей крейсер «Августа». Встреча началась воскресным утром 10 августа с церковной службы, на которой присутствовали главы двух стран, адмиралы и экипажи кораблей в полном составе. «В памяти каждого участника той встречи, — говорил впоследствии Черчилль, — навсегда останется утро 10 августа 1941 года. На задней палубе „Принца Уэльского“ столпилось множество людей. Бок о бок развевались английский и американский флаги, английские и американские капелланы по очереди читали молитвы, английские и американские моряки, перемешавшись, стояли тесными рядами и читали одни и те же молитвенники, произносили одни и те же молитвы, пели одни и те же знакомые с детства гимны, (...) и каждое слово проникало им в сердце. Это были незабываемые минуты, а ведь почти половине присутствовавших на палубе вскоре суждено было погибнуть»[305]. Среди исполненных в то утро гимнов, отобранных лично Черчиллем, был гимн «Вперед, солдаты Христа»:

Вперед, Воины Христовы,

Вперед, на войну,

С распятием впереди!

Христос, Учитель и Царь,

Ведет вас на бой с врагом;

Вперед, к оружию,

Плечом к плечу,

С боевым знаменем впереди!

Проект Атлантической хартии в том виде, в каком она была подписана 12 августа 1941 года, разработал Черчилль. Однако Рузвельт, учитывая печальный опыт Вилсона, подписавшего в свое время «Четырнадцать пунктов», не захотел связывать себе руки ради какого-то призрачного мира в будущем, и потому в тексте хартии оговаривались только самые общие вопросы. Так, были провозглашены, в частности, принцип самоопределения, согласно которому любое территориальное изменение должно осуществляться по доброй воле и с согласия населения; право каждой страны самостоятельно выбирать себе форму правления; обязательное заключение справедливого мира, избавляющего народы от страха и нужды; отказ от использования силы в целях обеспечения коллективной безопасности и разоружения; свобода торговли и общедоступность сырья. Как мы видим, эта хартия представляла собой реферативный сборник постулатов либеральной демократии в англосаксонском варианте, удачно сочетавшем идеализм Рузвельта и реализм Черчилля.

Вскоре все стали ссылаться на Атлантическую хартию, которая заложила основы новой, замешанной на этике геополитики. В действительности же подписание хартии положило начало противопоставлению Запада, «колыбели свободы и демократии, облеченной священной миссией борьбы с тиранией», и Востока. Именно эти слова звучали затем во время подписания Североатлантического пакта. Впоследствии понятие «Запад» распространилось, помимо Соединенных Штатов, Великобритании и Франции, и на их недавних противников из Центральной Европы — Германию и Италию. Черчиллю больше других обязаны мы появлением понятия «Запад», затрагивающего три сферы — духовную, географическую и политическую. Ведь британский премьер-министр всегда стремился к созданию прочного англо-американского союза и «широкого западного простора», воспетых им в «Истории англоязычных народов». Впрочем, Сталин не заблуждался на этот счет, несколько недель спустя после встречи Черчилля и Рузвельта в Пласенсия Бей он прозорливо заметил Идену: «Я-то думал, что Атлантическая хартия направлена против стран, стремящихся к мировому господству, а теперь вижу, что она направлена против Советского Союза»[306].

Несмотря на недовольство восточного союзника, все помыслы и усилия Черчилля на протяжении четырех лет войны были сосредоточены преимущественно на «особых отношениях» с Соединенными Штатами. Если бы это зависело только от Черчилля, история англо-американского союза, вероятно, не закончилась бы вместе с войной. Ведь еще до ее окончания, в феврале 1944 года, он заявил, причем заявление это больше напоминало официальное уведомление: «Я глубоко убежден, что, если „особые отношения“, включая совместный штаб и совместное использование военных баз, не сплотят Великобританию и Соединенные Штаты, может разразиться новая разрушительная война»[307].

Таким образом, если и верно, что фашистская угроза способствовала выработке единой позиции и единой политики двух англосаксонских стран — первого пункта в общемировой стратегии британского премьер-министра, — то так же верно и то, что у Черчилля на это была своя точка зрения. В основе «особых отношений» Британии и США, по его мнению, лежали совсем другие, не менее важные факторы — общая история и схожая судьба, один язык, одна культура. Кроме того, обе державы признавали достоинства представительной демократии и политического и экономического либерализма.

* * *

Чувство реальности, столь характерное для Черчилля, не позволяло ему забывать о насущных проблемах Великого альянса. Он лучше всех понимал, что за три года войны, которую вел так называемый «Запад», то есть с июня 1941 года по июнь 1944 года, девяносто три процента убитых солдат вермахта приходилось на долю Красной армии. Неправы были те, кто после 1945 года, проникшись идеями холодной войны, искажал реальные факты и описывал трехстороннюю коалицию как непрочный и даже противоестественный союз. Черчилль всегда первым признавал, что необходимым условием победы над грозной трехсторонней коалицией Германия — Италия — Япония, победы в этой борьбе титанов, было объединение усилий Великобритании, Соединенных Штатов и Советского Союза. Однако это убеждение ни в коей мере не расслабляло его упорный антикоммунизм, и как-то в узком кругу в октябре 1942 года он сказал: «Было бы совершенным безобразием, если бы русское варварство поглотило культуру и независимость старых европейских государств»[308].

Впрочем, у Черчилля не было иллюзий относительно свойственных коалициям перемен в отношениях союзников. Научно-исследовательская работа, проведенная Черчиллем несколькими годами ранее, когда он писал биографию герцога Мальборо, заставила его сделать следующий вывод: «История всех коалиций — это длинное повествование о бесконечных жалобах союзников друг на друга». Но разве это достаточный повод не признавать насущной необходимости для острова вроде Англии вступать сначала в коалицию, а затем уже в войну? Как мог такой тонкий знаток прошлого, как Черчилль, забыть об этом? Ведь он прекрасно знал, что былая слава и подвиги британского оружия неразрывно связаны с бесчисленными коалициями, в которые Англия вступала на протяжении многих веков и в которых Лондон неизменно занимал главенствующее положение. Вот что однажды без обиняков сказал сам Черчилль: «Хуже союзников может быть только война без союзников»[309].

Впрочем, в течение пяти лет доли влияния британцев и американцев внутри антигитлеровской коалиции менялись, однако решения не всегда принимались с учетом соотношения сил. К примеру, на первом этапе англо-американских «особых отношений», когда британцы, оказавшись в изоляции в 1940—1941 годах, искали поддержки и рассчитывали главным образом на помощь американцев, армия и авиация США только-только начинали развиваться. И благодаря своему военному превосходству над заокеанской сверхдержавой Англия заняла сильную позицию в альянсе. В 1942—1943 годах, несмотря на ошеломляющий рост военной мощи Соединенных Штатов (если в 1941 году по ту сторону Атлантического океана производство боеприпасов составляло четыре миллиона долларов, то в 1943 году оно возросло до тридцати восьми миллионов долларов, тогда как по эту сторону Атлантического океана прогресс был весьма незначителен — семь миллионов долларов в 1941 году и одиннадцать — в 1943 году), британские руководители, ратовавшие в основном за активные военные действия в Средиземноморском бассейне, продолжали навязывать свою стратегию роптавшему американскому штабу. И напротив, на последнем этапе войны, в 1944—1945 годах, силы союзников были настолько неравными, что Соединенные Штаты, заняв лидирующее положение в альянсе, навязывали Британии свои военные и политические решения, не совпадавшие с мнением Черчилля.

И все же двойная цель — дружба с американским государством и согласие с президентом Рузвельтом — до конца войны определяла поведение британского премьер-министра. В сентябре 1943 года, получив звание почетного доктора Гарвардского университета, Черчилль даже выступил за дальнейшее единение двух народов. «Я мечтаю, — восклицал он в восторженном порыве, — о том, чтобы англичане и американцы свободно путешествовали по британским и американским просторам, не чувствуя себя чужими друг у друга»[310]. Черчилль испытывал и личную привязанность к Рузвельту. Как-то в минуту уныния, дрогнув под чрезмерным грузом возложенной на него ответственности, он прямо выразил американскому президенту свою искреннюю признательность. «Наша дружба, — телеграфировал он ему накануне высадки американского десанта, — моя самая надежная опора, помогающая мне выстоять в этой ужасной войне, которая день ото дня принимает все более серьезный оборот»[311].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.