Домой…

Домой…

Замена в Союз пришла ко мне внезапно, как снег в середине июля. Я ведь рассчитывал на замену не раньше чем в феврале – марте 1985 года, так как в декабре – январе замена не производилась.

А тут, в последних числах октября, приезжает подполковник Владимир Разуменко из Феодосии – мой заменщик. Вот это действительно подарок судьбы! Одновременно с ним прибыл и новый командир 783 орб майор С.В. Козлов вместо назначенного в штаб ТуркВО подполковника В.Н. Тихонова.

Оказывается, все дело было в том, что я прибыл в Афганистан, как я уже говорил, 31 декабря 1982 года, т. е. в последний день года.

Хоть и в последний, но в 1982 году. И на замену меня подали как прибывшего в 1982 году. Приехал бы на 1 день позже – пришлось бы заменяться месяца на 3 позднее. А остался бы я живым за это время – неизвестно. Так один день решил мою судьбу!

Я был в это время на операции в провинции Баглан, Разуменко прилетел на вертолете прямо сюда. Еще около недели мы были там, я передавал ему свой опыт. Длинее этой недели у меня не было в жизни. Вот уж когда я действительно всего боялся. Когда заменщик стоял рядом со мной, я в полной мере ощутил, как обидно будет умереть на пороге победы. Своей личной победы в Афганской войне!

Надо сказать, что комдиву мой заменщик сразу не понравился: во-первых, из «сынков» (мать – главврач военного санатория в Феодосии), как он попал в Афган – ума не приложу! Во-вторых, служил только в «теплых» местах и в частях сокращенного состава.

Я тоже, пообщавшись с ним минут 10, сделал выводы: во-первых – дай Бог ему продержаться на должности 1–1,5 месяца. Во-вторых – абсолютно неподходящий для разведки человек. Одно – быть начальником разведки в «пляжной» 57 мсд в Феодосии, другое – в афганской мясорубке.

Так оно и получилось – его сняли меньше чем через 2 месяца. Но и здесь сыграли роль его связи в верхах: вместо того чтобы стать начальником разведки полка или бригады где-нибудь в Кандагаре, Файзабаде или Газни, где его бы ждала судьба Зайца, о котором я рассказывал ранее, его потихоньку перевели в отдел боевой подготовки штаба 40А.

А это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Одно – ходить с солдатами на боевые операции и отвечать за все в полной мере, другое – носить портфель за большими начальниками и ни за что не отвечать. Так что Разуменко выкрутился. Я не знаю его дальнейшей судьбы, но уверен, что он сейчас уважаемый человек и рассказывает небылицы о своих «подвигах» в Афганистане.

За свою афганскую войну я, после нескольких первых месяцев, мало думал о смерти, делал свое дело, полагаясь только на удачу. Теперь возможность «выскочить» из афганских жерновов реально стояла передо мной. Поэтому эта неделя растянулась для меня в вечность.

Память навязчиво мне напоминала, как погиб Борис Наметов, командир разведроты 149 гв. мсп, в последний свой боевой выход.

Как погибли четверо солдат-разведчиков из разведбата за две недели до «дембеля».

Как погиб мой старший помощник Михаил Григорьевич Ярощук, о котором я писал, за несколько дней до отпуска. Почему-то мне казалось, что и меня ждет такая судьба в последние несколько дней.

А тут еще, как нарочно, на следующий день над Багланом прямо у меня на глазах сбили вертолет МИ-8 с десантом 149 гв. мсп, погибли 12 солдат и офицеров. Через день, опять же на окраине Баглана, из гранатомета почти в упор расстреляли танк Т-62Д с экипажем 395 мсп. Как будто специально стремительно росли наши потери в эти последние дни.

В эту же последнюю наделю погиб Дон – крупная, серая немецкая овчарка, любимец разведбатальона. Он был в Афганистане в два раза больше любого из нас – почти 5 лет. В 1980 году его, маленького щенка, наши пограничники подарили разведчикам. Так он жил и воевал все эти годы вместе с ними, его часто брали на боевые операции, особенно на «зачистки». Любого афганца он мог разыскать, где бы тот ни спрятался. Хозяева его менялись: кто был убит, кто ранен и комиссован, кто уехал по замене, а пес нес свою бессменную службу. Подстрелили его при прочесывании окраины Южного Баглана, причем он был сразу убит, как говорят, наповал. Горевали по нему как по погибшему боевому другу.

Даже сейчас, через многие годы, смотря по телевизору сериалы «Комиссар Рекс» и «Возвращение Мухтара», я с теплотой и грустью вспоминаю нашего верного пса, внешне очень похожего на них.

Об афганских собаках хочу вообще сказать отдельно. Их в 40А были тысячи, и не только «официальных» минно-розыскных немецких овчарок, которых привозили после курса обучения из СССР, а обыкновенных афганских сторожевых. Их в большом количестве солдаты брали при прочесывании кишлаков, щенков конечно.

В любом гарнизоне, особенно в малых, на блок-постах, – везде были собаки. Они охраняли гарнизон лучше любого часового, да и общение с ними скрашивало солдатские будни. Выросшие среди солдат, они никакого внимания не обращали на незнакомых военных. Советских, конечно. Но на любого афганца срывались как бешеные. Даже на военных афганцев, а уж про гражданских вообще молчу.

Зачастую их брали на боевые действия, и они помогали в охране подразделений. Поэтому командование на их существование и присутствие обычно смотрело сквозь пальцы.

Клички у афганских собак были специфические, самые популярные из них: Душман, Дембель, Бабай (старик), Бача (мальчик), иногда по имени «духовских» главарей в районе дислокации – Башир, Ахмад, Гаюр. Были даже клички по радиопозывным подразделения: Дон, Орех, Витязь, Клумба. Нет нигде на территории бывшего СССР им памятника, а надо бы. Сколько жизней солдатских они спасли от внезапного нападения, сколько мин нашли на дорогах.

Вместо памятника их предали. Мне рассказывали, что при выводе, как в Термезе, так и в Кушке, ни одну собаку не пропустили на территорию СССР.

Правила пограничного ветеринарного контроля в этом отношении строги и требуют, кроме паспорта на собаку, еще и кучу всяких документов. Естественно, что собаки, выросшие в гарнизонах, ничего этого не имели.

Судьба их была предрешена: с афганцами они жить просто не могли, а те их ненавидели из-за агрессивности к ним. Эти собаки, потерявшие хозяев, сбились в стаи, наводя террор на местных жителей, впоследствии безжалостно были уничтожены афганцами, устроившими на них настоящую охоту.

Я не знаю, можно ли было решить этот вопрос цивилизованно, но со слов самих выходивших солдат и офицеров, они со слезами на глазах прощались со своими любимцами. Только единицы их были вывезены, можно сказать контрабандой, некоторыми офицерами. Есть вот и еще такая грустная страница Афганской войны.

Однако все когда-нибудь кончается. Закончилась и эта, самая длинная для меня операция, мы вернулись в штаб дивизии. Там я передал Разуменко всю канцелярию, представил его кому положено, попрощался с разведывательным батальоном, боевыми друзьями и 19 ноября убыл навсегда из дивизии, прослужив в ней 1 год 10 месяцев 19 дней.

Отъезд мой из дивизии прошел очень буднично. Готовилась новая серьезная операция в Панджшере и начальству было явно не до меня. Сейчас, по прошествии многих лет, все же удивляюсь, что ни командир дивизии, ни начальник штаба никак не отметили мой отъезд.

Я был в дивизии на хорошем счету и со мной считались. А тут никто не догадался хотя бы построить офицеров штаба, поблагодарить за службу, пожелать успехов в новой жизни. Я сам всегда старался это делать, прощаясь не только с офицерами, но и с солдатами-разведчиками, уезжавшими в Союз.

Конечно, не ожидал, что меня будут провожать с оркестром и цветами, но пару добрых слов, конечно, заслужил. Тем более в дивизии был награжден двумя орденами, представлен к третьему – т. е. свой долг выполнял честно. А тут непонятное равнодушие.

Все-таки, чего в Советской армии всегда не хватало – так это чуткости к людям. Из Кушки уезжал в Афганистан – никто из начальства не пожелал добра, и здесь то же самое.

Лишившись последних остатков сентиментальности в той жестокой жизни, тогда я не обратил на это внимания: меня ждала новая жизнь, новая служба, целая куча житейских проблем – я в очередной раз ехал в никуда, поэтому мне было не до сантиментов.

Вылетел вертолетом МИ-6 в Хайратон, пересек государственную границу, в Термезе сел в поезд, который привез меня в Кушку. На том и закончились 643 сутки афганской войны для «Кобры-97» (мой постоянный радиопозывной)!

Я же тогда, после пересечения границы, долго еще не понимал, что Афганистан для меня закончился навсегда, мне все казалось, что я в отпуске, по окончании которого надо будет возвращаться в дивизию.

И смех и грех! Еду в такси, водитель заезжает в рытвину на асфальте или выезжает на обочину – у меня внутри все обрывается, жду взрыва мины. Проезжаю мимо каких-либо кустов, внутренне напрягаюсь, оцениваю – нет ли засады. Эти «заморочки» преследовали меня не меньше чем еще полгода. Даже в Одессе, где я стал служить после Афганистана! Ну уж а во сне я в Афганистане жил еще лет десять, не меньше. Других снов не видел вообще.

В перекрестье прицелов мы тропу проложили,

мы в войну не играли, мы в ней попросту жили.

Память пишет в уме сумасшедшую пленку.

Не до фильмов уже. Эх, зеленка-зеленка!

И крутится в памяти пленка,

и шрамы на сердце как звук.

Качу я во сне по бетонке в зеленку,

в войны незаконченный круг…

(В. Пухов. Зеленка)