Глава двенадцатая Тягость военных дорог

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава двенадцатая

Тягость военных дорог

Свобода — это когда китель расстегнут!

Попробуйте, читатель, представить себе, что вас затягивают в суконный солдатский мундир, обувают в тяжелые сапоги того времени. Затем вы, «в мундире застегнувши, сверх сумы и портупеи, одетых обыкновенно», надеваете шинель. Как написано в составленном в 1808 году А. А. Аракчеевым «Описании, каким образом солдату одеваться в походу», шинель свертывается «вдоль чрез левое плечо так, чтобы концы оной были на правой стороне ниже пояса, которые должны связываться шинельным ремнем». Ранец должен быть на спине сверх надетой чрез плечо шинели, да еще и «манерку привязывать сверху ранца на средине». В «Описании» указано точно, сколько солдату «в ранец полагается иметь вещей». Там значатся: «рубашек — 2, панталоны летние — 1, портянки — 1, фуражная шапка — 1, товар сапожный — 1, полунагалище — 1, кремней — 12, щеток — 3, терок — 2, ваксы — некоторое количество, дощечка пуговичная — 1, чемоданчик с нитками, мылом, игольником с иголками, гребенкою, песком и кирпичом — 1; сухарей на три дня. Ранец (должен) иметь весу со всеми вышеписанными вещами, в том числе летними панталонами и с манеркою, кроме шинели, 25 фунтов (десять килограммов. — Е. А.), с теми же вещами и зимними, вместо летних, панталонами — 26 фунтов». Да еще и вес самой шинели — не меньше пяти килограммов1. Наконец, не забудьте взять из стойки шестикилограммовое ружье. И в таком виде извольте пройти 30 верст в день, а наутро — снова 30!

Вообще-то в XIX веке были определены нормативы движения. Согласно им, солдат нес на себе всю амуницию и трехдневный запас хлеба, всего весом примерно один пуд (36,5 фунта). Обыкновенный походный шаг не должен превышать 90—120 шагов в минуту, а беглый — 165–170 шагов в минуту. Умеренный дневной переход составлял 15–20, максимум 25 верст, для кавалерии — 30–35 верст. Чем меньше воинская часть, тем ее переходы были быстрее и легче. Известно, что если батальон шел самостоятельно, то 20 верст он проходил за 6–7 часов, но если двигался в составе дивизии, то делал 8—10 верст за 13–15 часов. При движении целого корпуса скорость снижалась еще больше. Впрочем, многое зависело от искусства генерал-квартирмейстера и его службы. Наиболее удобен был фронт движения колонны не более 6 человек в ряд. В Англии и других странах был принят такой ритм движения: 1 час пути — 5-минутная остановка, 2 часа движения — 15 минут отдыха, пройдена половина пути — 1 час отдыха. Опыт показал, что частые и короткие остановки на отдых более действенны, чем продолжительный и редкий отдых2. Однако, если войска шли форсированным маршем, ни о каких нормативах речи не было.

Известно, что русские командующие старались щадить своих солдат: был издан особый приказ, разрешавший солдатам идти в расстегнутом кителе, не в ногу, колонны выходили рано утром, останавливались на дневку и снова шли вечером, когда спадала жара, а также часто двигались по ночам, хотя это и не всегда было возможно. Как обстояло на самом деле, видно по дневнику капитана Семеновского полка П. С. Пущина: 23 июня: «Наш корпус выступил в 2 часа ночи, сделал 40 верст в продолжение 15 часов. Жара еще сильнее вчерашней, и, несмотря на три привала, люди изнемогают от усталости»; 24 июня: «Наш корпус выступил в 7 часов вечера»; 8 июля: «Мы выступили в 1 час ночи и, пройдя 35 верст в 19 часов, остановились» и т. д. Впрочем, ночные переходы, спасавшие от жары, не спасали от дождей, которые как раз в это лето часто шли по ночам. 18 июня: «Выступили в 4 часа утра. Шел дождь, пронизывая. Путь тяжелый, мы шли беспрерывно в продолжение 11 часов. В полку 40 человек заболело и один умер»; 6 июля: «Шли всю ночь… Дождь шел всю ночь, переход был утомительный»3. «Дожди были частые, — вспоминал Митаревский, — после их погода разгуливалась, и тогда была сильная жара, так что из мокрого платья солдат на походе выходил пар»4.

Как раз из-за дождей, а также кромешной тьмы, царившей на лесных дорогах во время гроз, не всегда удавалось идти ночью. Генерал князь В. В. Вяземский в своем дневнике 1 августа сделал такую запись: «Совершенно испортившаяся дорога, едва проходимые болота, топкие плотины, дождь, самая темная ночь, множество обозов, и никакого порядку в марше благодаря темноте. В сию ночь мы потеряли до 500 отставших и разбредшихся… Как я измучился. 46 часов не ел, не пил и с лошади не сходил»5.

Что чувствует на марше человек, когда «идет дождь, пронизывая», довольно реалистично описала Надежда Дурова — знаменитая кавалерист-девица, принявшая под видом дворянского юноши участие еще в войне 1807 года: «С самого утра идет сильный дождь, я дрожу, на мне ничего уже нет сухого. Беспрепятственно льется дождевая вода на каску, сквозь каску на голову, по лицу за шею, по всему телу, в сапоги, переполняет их и течет на землю несколькими ручьями! Я трепещу всеми членами как осиновый лист… Мы стоим здесь почти с утра, промокли до костей, окоченели, на нас нет лица человеческого, и сверх этого потеряли много людей»6.

Впрочем, не лучше приходилось и противнику, шедшему под тем же самым дождем. «Расположившись на биваке, мы… легли на чепраки, — вспоминал участник войны, поляк Хлаповский, — накрылись плащами и заснули. Ночью пошел сильный дождь, а так как мы лежали у пригорка, то вскоре нас разбудила струя воды, которая нашла себе дорогу между нами и замочила мне весь левый бок. Пришлось встать, и вплоть до утра мы не спали и только грелись, сидя у костра, где наши люди варили себе пищу»7.

Уже в первые дни войны холодный ночной дождь, внезапно обрушившийся на истомленных дневным переходом лошадей Великой армии, привел к падежу сразу десяти тысяч животных, о чем сообщают многие участники похода. Кроме того, марши по песчаным и топким дорогам были очень непривычны французской армии. Как писал А. Коленкур, транспорты были приспособлены только к «шоссированным дорогам», и первые же пески привели их в негодность, начался падеж не привыкших к таким дорогам и нагрузкам лошадей8. Да уж, «шоссированных дорог» у нас не было!

Первой обычно выступала пехота, а конница выдвигалась часа через три после ее ухода, предварительно напоив и накормив лошадей1. Хорошим тоном на марше считалось, чтобы командиры подразделений шли вместе со своими солдатами. Известно, что так, пешком, шел впереди своего полка командир семеновцев полковник К. А. Криднер. Такая же традиция была и в армии противника. Знаменитый маршал Jleфевр — командующий Старой гвардией, прошел впереди своих усатых ветеранов весь путь от Вильно до Москвы и обратно от Москвы до Березины. Бывало, что офицеры уступали своих лошадей, которых нагружали солдатскими ранцами. Можно было даже видеть, как офицеры несли по два-три ружья, взятых у наиболее ослабевших солдат. Тут опять нельзя не вспомнить рассказ Дуровой, чей командир укорял молодых офицеров, пытавшихся уехать далеко вперед и где-нибудь поспать под кустиком, пока полк их нагонит: «Мы обязаны подавать им (солдатам. — Е. А.) пример, им легче будет переносить всякий труд, если они увидят, что офицеры их переносят наравне с ними; никогда солдат не осмелится роптать ни на какую невыгоду, если офицер его разделяет ее с ним»10.

И опять-таки то же самое было и в армии противника. «Офицеры наши, — вспоминал Хлаповский, — постоянно спали у костров среди солдат. Приготовлением пиши обыкновенно занимался мой поваренок Гаролинский, который жарил на огне мясо, а из муки делал большие лепешки, выпекая их на огне. Недостаток соли сильно давал себя чувствовать. Перед выступлением в поход каждый получал такую теплую лепешку и кусок мяса, чем должен был питаться в течение целого дня. Поваренка моего Гаролинского солдаты берегли как зеницу ока, боясь, чтобы он не попал в руки казакам»11. Вообще, записки поляков Колачковского и Хлаповского о первых неделях похода в Россию рисуют характерную картину повседневной походной жизни армии того времени, примерно одинаковой, идет ли речь о поляках, французах или русских.

Колачковский вспоминал, что все войска шли по одной дороге непрерывной колонной, которая на походе растягивалась вместе с повозками и парками почти на две мили (около 14 километров). «Когда головные части колонны начинали разводить костры, хвост ее тащился по дороге еще часа три, пока подходил к биваку». Он считал, что войскам надо было двигаться дивизиями с интервалом в два часа пути или же по трем параллельным дорогам, предоставляя самую большую из них для артиллерии и обозов. «В течение всей кампании, — продолжает он, — маршировали следующим образом. Рано утром начиналась побудка, затем, после раздачи хлеба и водки, войска становились в ружье, первая дивизия вытягивалась на дорогу, а за ней следовали и другие. Это длилось по крайней мере часа два. Голова колонны двигалась быстро, остальные эшелоны второпях догоняли. Во время марша делали привал, на котором солдаты бросались к ближайшей воде, как некогда войска Гедеона, чтобы утолить жажду. Потом снова маршировали, вплоть до ночлега, где располагались как на позиции перед неприятелем, выставляя сторожевые посты, караулы и т. д. После разбивки палаток, разведения костров, посылки за водой, провизией и топливом даже в июне, когда день был так долог, голодный солдат мог дождаться пищи лишь к 10 часам вечера, а чаше всего, совершенно измученный, бросался на землю и спал до утра, стараясь остатком пищи в котелках подкрепить свои силы для дальнейшего похода. Результатом этого явились в войсках болезни, отсталые, беглые (мародеры), затем начались притеснения жителей, а в конце концов стал ощущаться значительный недочет в людях»12.

О том же пишет русский артиллерист Радожицкий: «Для наших солдат несносен был только летний зной. В продолжение больших переходов, под тяжестию ранцев и киверов, в суконной толстой одежде, молодые солдаты скоро уставали; при всякой лужице они с манерками бросались черпать теплую, грязную воду, которую пили с жадностию, никогда не утоляя жажды, наконец, изнеможденные, отставали от полков своих, заходили в сторону и, где-нибудь завалившись для отдыха, попадали в руки неприятелю. Хотя арьергард обязан был всегда подбирать усталых, но в разных обстоятельствах по невозможности исполнять это в продолжение ретирады таковая потеря должна быть не малозначуща в нашей армии»

Армия для отвлечения

Но все же главная проблема состояла не в трудностях пути, проделанного 2-й армией. Как мы видим, и воины Великой армии шли в жару и под дождем и тоже месили сапогами такую же «глубокую песчаную дорогу». Проблема заключалась в другом. В упреках императора Александра, высказанных Багратиону, был свой, скрытый подтекст. У Багратиона и Александра 1 с Барклаем было разное представление о том, что называли тогда «соединением армий». Багратион понимал это с самого начала как слияние армий в единый кулак, подобно тому, как это произошло позже в Смоленске. Император же и Барклай долгое время представляли «соединение армий» как довольно тесные, но раздельные действия двух армий на одном театре военных действий, причем Багратиону и его 2-й армии не придавалось самостоятельного значения. Пивная квартира — во многом это эвфемизм для обозначения реального главнокомандующего, императора Александра I, — рассматривала 2-ю армию как вспомогательную, «диверсионную» силу, действующую при 1-й армии и исключительно в ее интересах. Ее цель — помочь 1-й армии с того момента, как она вступит в сражение с основными силами Наполеона. Александр 1 последовательно придерживался этого взгляда и в первые дни вторжения Наполеона, и позже, когда он собрался дать французам генеральное сражение под Свенцянами. Именно тогда от Багратиона срочно потребовали идти на Вилейки — туда, откуда 2-я армия могла действовать во фланг и тылы армии Наполеона. В рескрипте от 25 июня, переданном Багратиону флигель-адъютантом А. X. Бенкендорфом, в подтверждение прежних приказов было прямо сказано: «Первая армия отступает к Двине для опоры в своих действиях на Дрисский укрепленный лагерь. Вторая армия лишь выполняет задачу отвлечения на себя значительных сил противника. Она не должна атаковать превосходящие силы. Она может с пользой исполнять этот маневр, пока неприятель не повернет свои основные силы против Первой армии. Вторая армия старается удержаться на позиции, которая позволяет ей действовать на линии, проходящей из Вилейки через Минск в Бобруйск. Армия Багратиона должна действовать оборонительно, когда Первая армия будет действовать наступательно… Армия Багратиона не перестает держать отряд между Минском и Слонимом»1". Из письма Барклая Багратиону, внесенного в журнал штаба Барклая 15 июня, следовало, что в Главной квартире даже предположить не могли о возможном движении корпуса Жерома Бонапарта левее армии Багратиона: «Оберегайте правый свой фланг от нечаянного неприятельского нападения. Левого же фланга вам опасаться нечего, ибо все силы почти против 1-й армии»15. И только с отступлением 1-й армии из Дрисского лагеря и прибытием ее в Витебск у Барклая и Багратиона появляется нечто общее в понимании «соединения армий», мыслимого ими одинаково, как слияние.

Безусловно, из переписки Багратиона заметно, что он изначально внутренне противился исполнению той подчиненной роли, которую ему уготовила Главная квартира. Мне кажется, что и помимо объективных причин (наступление войск Даву и Жерома) опыт прошлых войн, некое шестое чувство мешали Багратиону без сомнений идти на Вилейки — место уязвимое и открытое для ударов противника. Даже если представить себе, что Багратион благополучно прорвался к Вилейкам, то что же ожидало его армию, когда он узнал бы следующие факты: 1-я армия отступила от Свенцян, а потом ушла и из Дрисского лагеря? Ведь по плану императора 1-я армия должна была наступать и при этом взаимодействовать со 2-й армией Багратиона. Из цитированного выше приказа Александра от 25 июня отчетливо видно, что 2-я армия приносилась в жертву во имя сохранения главных сил 1-й армии. Вообще, от приказа государя веет отвлеченной от реальной жизни схемой. Как, например, понять такое положение приказа: «Удержаться на позиции, которая позволяет ей (2-й армии. — Е. А.) действовать на линии, проходящей из Вилейки через Минск в Бобруйск»? И это в то время, когда французы бросили в сторону Минска огромные силы! Это значило, что с ними нужно было вести кровопролитные бои (возможно, в окружении) без особой надежды на успех. А как понять такую цитату из приказа: «Армия Багратиона не перестает держать отряд между Минском и Слонимом»? Получается, что Багратион, даже прорвавшись к Вилейкам, должен был разделить свои скудные силы и оставить на дороге Минск — Слоним часть армии. И вообще, есть чему удивиться в предписаниях и расчетах Главной квартиры. Как можно было поручать такому полководцу, как Багратион (с его-то грузинским темпераментом, болезненным самолюбием, высочайшим самомнением, общепризнанным авторитетом и репутацией верного ученика Суворова — «генерала-вперед»), вести только вспомогательные операции, обрекая его армию на второстепенную, пассивную роль некой «отвлекающей» силы, предназначенной исключительно для «диверсий»!

Да и по существу, при постоянном отступлении 1-й армии диверсии эти были невозможны. Неудивительно, что в начале июля, в письме Аракчееву, находившемуся при 1-й армии, Багратион с досадой восклицал: «Вы будете отходить назад, а я все пробиваться!» Так же писал он и Ермолову 3 июля по поводу отхода 1-й армии от Свенцян: «Зачем побежали? Надобно наступать, у вас 100 тысяч. А я бы тогда помог. А то вы побежали, где я вас найду? А то, что за дурак? Министр сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать и бить фланг и тыл какой-то неприятельский»16.

Из письма Багратиона, отправленного из Слуцка 1 июля, видно, что главнокомандующий 2-й армией, выполняя приказ о соединении двух армий, не очень-то доверял людям, стоявшим во главе 1-й армии, считал, что они избегают генерального сражения, отступают, обрекая его, Багратиона, на жалкую роль сотоварища по бегству, и вообще заставляют впустую работать: «Войдите в мое положение и судите, можно ли было мне достигнуть соединения, имея сильного неприятеля, преграждающего путь, другого — в тылу и не менее сих важного — голод, потерю больных, обозов и лишение сношений, а сближаясь к вам, можно ли быть уверену, что от Дриссы не сделается ли отступление далее, подобно как от Свенцян на Дриссу»17. Багратион как в воду глядел — именно 1 июля, в тот самый день, когда он подписал это письмо, было решено покинуть Дрисский лагерь и отходить к Полоцку.

Багратион писал Аракчееву с тем расчетом, что тот убедит императора активизировать действия 1-й армии против французов. Письмо было, видимо, написано Багратионом собственноручно, оно переполнено эмоциями, повторами, а рваный стиль напоминает стиль писем его учителя Суворова: «1-я армия тотчас должна идти и наступать к Вильне, непременно, чего бояться? Я весь окружен и куда продерусь, заранее сказать не могу, что Бог даст, а дремать не стану, разве здоровье мое мне изменит — уже несколько дней очень (плохо себя) чувствую. Я вас прошу непременно поступать, как приятель, а то худо будет и от неприятеля, а может быть, и дома шутить не должно. И русские не должны бежать. Это хуже пруссаков мы стали. Я найду себе пункт продраться, конечно, и с потерею, но вам стыдно, имевши в заду укрепленный лагерь, фланги свободны, а против вас слабые корпуса. Надобно атаковать. Мой хвост всякий день в драке, а на Минск и на Вилейку мне не можно пройти от лесов, болот и мерзких дорог. Я не имею покою и не живу для себя. Бог свидетель, рад все делать, но надобно иметь и совесть, и справедливость. Вы будете отходить назад, а я все пробивайся. Ежели для того, что фигуру мою не терпят, лучше избавь меня от ярма, которое на шее моей, а пришли другого командовать, но за что войска мучить без цели и без удовольствия? Советую наступать тотчас. Не слушайтесь никого. Пуля — баба, штык — молодец…»

И потом Багратион вновь возвращается к высказанной мысли: «…Зачем предаваться законам неприятельским, как тогда мы можем их победить, весьма легко можно приказать двинуться вперед, сделать сильную рекогносцировку кавалерией и наступать целой армией. Вот честь и слава. Иначе я вас уверяю, вы не удержитесь и в укрепленном лагере. Он на вас не нападет в лоб, но обойдет (мысль эта действительно стала главным аргументом при обсуждении генералитетом недостатков позиции в Дрисском лагере. — Е. А.). Наступайте, ради Бога. Войско ободрится. Уже несколько приказов дано, чтобы драться. А мы бежим! Вот вам моя откровенность и привязанность государю моему и отечеству. Если не нравится, избавьте меня, и я не хочу быть свидетелем худых последствий. Хорошо ретироваться 100–500 верст, но видно есть злодей государю и России, что гибель нам предлагает (намек на Барклая? — Е. А.). Итак, прощайте. Я вам все рассказал, как русской русскому, но если ум мой иначе понимает, прошу о том простить»18.

Огорчение Багратиона можно понять. Он вместе со своей армией оказался в отчаянном положении лицом к лицу с превосходящими силами противника. Изменив прежней наступательной диспозиции, верховное командование продолжало требовать от него неисполнимых в тех условиях действий. Однако Багратион не представлял себе, сколь значительны силы французов, брошенные Наполеоном против 1-й армии. Он думал, что основные их силы действуют против него, и поэтому возмущался отступлением Барклая. Между тем отступление 1-й армии было столь же неизбежно, как и отступление самого Багратиона, — Наполеон обладал таким превосходством в силах, что легко мог управиться раздельно с обеими русскими армиями. Недостаток точной информации стал одной из причин взаимного непонимания и даже вражды русских главнокомандующих и способствовал искаженному представлению Александра 1 о положении 2-й армии.

На упреки же Александра в нарушении данной ему диспозиции Багратион 26 июня отвечал из Несвижа в довольно резкой (для послания государю) форме. Забегая вперед отметим, что, возможно, именно это письмо, в числе прочих обстоятельств, сыграло роковую роль в дальнейшей карьере полководца — Александр I не простил ему высказанных в письме дерзостей. Дело в том, что Багратион недвусмысленно упрекнул самого императора в том, что 2-я армия опоздала прийти вовремя к Минску. Он имел в виду, что царь и Барклай должны были знать, что, по посланным ранее им расчетам, 2-я армия никак не могла опередить Даву и прийти первой к Минску или Борисову и что императорский приказ от 18 июня (№ 316) дал 2-й армии ложное направление движения на Вилейки: «Ваше императорское величество из подносимой при сем копии с отношения моего к Вашему министру, отправленного в 13-й день июня, усмотреть соизволите, что я имел несчастие предвидеть занятие неприятельскими войсками Минска прежде меня. Но все бы еще достигнуть возможность была соединения армии чрез оный, если бы я не получил в Зельве направление на Новогродок». В другом своем рапорте на имя императора Багратион уточняет: «…данное мне направление на Новогрудек не только отнимало у меня способы к соединению через Минск, но угрожало потерей всех обозов, лишением способов к продовольствию и совершенным пресечением даже сношений с 1-ю армиею. Быв в таком положении, с изнуренными войсками от десятидневных форсированных маршей по пещаным весьма дорогам, я принял оное за крайность» и поэтому начал отступление к Бобруйску. Кто дал Багратиону направление на Новогрудок, секрета не составляло — приказ № 316 исходил от государя.

В письме А. П. Ермолову, помеченному: «На марше, 3 июля», Багратион описывает все, что произошло с ним и его армией в последние дни июня — начале июля. Это описание не только подтверждается приведенными выше свидетельствами документов, но и передает эмоциональный строй, те чувства, которые испытывал Багратион в момент отступления: «Я расчел марши мои так, что 23 июня главная моя квартира должна была быть в Минске, авангард далее, а партии уже около Свенцян. Но меня повернули на Новогродек и велели идти или на Белицу, или на Николаев, перейти Неман и тянуться на Вилейку, к Сморгони, для соединения. Я и пошел, хотя и написал, что невозможно, ибо там три корпуса уже были на дороге к Минску и места непроходимые. Перешел в Николаеве Неман. Насилу спасся Платов, а мне пробиваться невозможно было, ибо в Воложине и в Вишневе была уже главная квартира Даву, но я рисковал все потерять и обозы. Я принужден назад бежать на Минскую дорогу, но он успел и ее захватить. Потом начал показываться король Вестфальский с Понятовским; перешли в Белицу и пошли на Новогродек. Вот и пошла потеха! Куда ни сунусь — везде неприятель. Получил известие, что Минск занят и пошла сильная колонна (французов. — Е. А.) на Борисов и по дороге на Бобруйск. Я дал все способы и наставления Игнатьеву (коменданту Бобруйска. — Е. А.) и начал сам спешить, но на хвост мой начал нападать король Вестфальский… Вдруг получаю рапорт Игнатьева, что неприятель приближается к Свислову, от Бобруйска в 40 верстах, тогда как я был еще в Слуцке и всё в драке. Что делать? Сзади неприятель, с боку неприятель, и вчера получил известие, что и Пинск занят. Я никакой здесь позиции не имею, кроме болот, лесов, гребли и песков. Надобно мне выдраться, но Могилев в опасности, и мне надобно бежать. Куда? В Смоленск, чтобы прикрыть Россию несчастную. И кем? Господином Фулем»19.

Было ли у Даву непомерное превосходство

Из рапортов и писем Багратиона видно: он считал движение на Минск вообще невозможным из-за подавляющего численного превосходства противника над его армией. В оправдание своего отступления в рапорте от 26 июня Багратион писал, что «при готовности и доброй воле вверенного мне войска, быв десять дней на маршах без растахов, делая переходы по пятидесяти верст, не далее как вчера еще, зная еще о приближении неприятельских сил к Минску и о стремлении занять оный прежде меня, с полною надеждою на храбрость войск, считая противу себя у Минска неприятеля хотя в шестидесяти тысячах, я был в решительности атаковать его, пробиться в соединение к Первой армии, как из подносимого при сем в копии приказа моего к войскам усмотреть соизволите». А далее он объясняет, что, «к крайнему прискорбию, удостоверившись в непомерном превосходстве сил неприятельских от Вильна чрез Вилейку к Минску показавшихся, от Воложина на Раков и Радомковичи туда же следовавших и угрожавших мне от стороны Новогрудка… поставлен был в необходимость переменить все предприятие…».

Не преувеличил ли в тот момент Багратион силы выступившего на него противника? Именно в этом его и винил Александр I в упомянутом выше письме. Причем в том же письме император больно уколол Багратиона, напомнив ему, чьим учеником он является. Царь писал, что указанное ему направление на Вилейки, а потом на Минск «было сделано в надежде, что, находясь столь часто в походах с славным нашим полководцем князем Суворовым Италийским, вы предупредите неприятеля на сих важных пунктах не столько для того, чтобы совершенно соединиться с 1-ю армиею, как для поставления 2-й армии на направление, имеющее в тылу центр России, чем действия обеих армий сделались бы удобнее и деятельнее. По рапорту вашему вы могли быть в Минске 27 июня, неприятель же занял оный 26-го и по самым достоверным известиям состоял не более как в 6000. Посему, продолжая быстро марш ваш на Минск, вы, несомненно, вытеснили бы его и, пришел в Минск, по обстоятельствам либо удерживали сие место, либо могли свободно отступать на Борисов, где опять наступление неприятеля могло быть предупреждено»21.

Анализируя письмо Багратиона от 26 июня, нельзя понять с ясностью, что имеет в виду автор, указывая на движение французов из Вильно через Вилейки на Минск, в то время как Вилейки находятся в стороне от столбовой дороги Вильно — Минск. Не было ли здесь дезинформации или действительно французы начали перебрасывать силы из занятых ими Свенцян через Вилейки? В конце рапорта Александру I Багратион, в подкрепление своих опасений, пишет, что «недавнее пребывание императора французского Наполеона у войск противу меня, для ободрения их, дает причину соглашаться со сведениями, ко мне дошедшими, что неприятель здесь имеет большие свои силы»22. Из многих источников известно, что Наполеон, прибыв в Вильно 16 июня, провел в нем больше двух недель и 5 июля вышел вместе с гвардией в сторону села Глубокого. Сведений о его поездке в корпус Даву нет.

Что же касается движения каких-то французских сил от Воложина на Раков, то оно было вполне возможно. Скорее всего, это были силы корпуса вице-короля или Даву, тащивших широкий «бредень» вдоль дороги Вильно — Минск, с тем чтобы захватить в него корпуса и соединения русской армии, отходящие от границы южнее Вильно. Наконец, для 2-й армии реальна и очень опасна была угроза с запада — оттуда через Новогрудок надвигался корпус вестфальского короля.

Упоминание в царском письме Суворова с намеком на то, что командующий 2-й армией оказался не лучшим учеником великого полководца, несомненно, больно зацепило самолюбивого Багратиона. Позже, уже на пути от Бобруйска к Могилеву, он как бы в ответ на прежний упрек государя сделал такую выразительную приписку к своему донесению: «Всемилостивейший государь! Удостойте принять справедливое мое удовлетворение, что быстрота маршей Второй армии, во все времена делаемых по самым песчаным дорогам и болотным местам, с теми тягостями, которые на себе ныне люди имеют, — и великий Суворов удивился бы. Шестьсот верст самого невыгоднейшего местоположения перейдены в 18 дней, имея чрез все почти время сильного на плечах неприятеля, всех больных, пленных и обозы, почти на 50 верст делавшие протяжение армии»23.

Теперь известно, что у Даву против Багратиона было действительно не менее 60 тысяч солдат, причем в момент перехода Немана 12 июня — даже более 60 тысяч (пять пехотных дивизий и корпусные кавалерия и артиллерия). По прибытии в Вильно корпус был отправлен на «охоту» за Багратионом. Но, как писал А. Коленкур, «император оставил маршалу Экмюльскому (Даву. — Е. А.) только часть его корпуса; 1-я, 2-я и 3-я дивизии, которыми командовали генералы Моран, Юден и Фриан, после переправы через Неман были отданы под начальство Неаполитанского короля (Мюрата. — Е. А.) для преследования неприятеля (то есть 1-й армии. — Е. А.) и поддержки кавалерии. У маршала оставались только дивизии Компана и Дезэ, причем половину дивизии Дезэ маршал должен был оставить в качестве обсервационного отряда в Минске». В итоге, пишет Коленкур, для борьбы с Багратионом Даву располагал силами «полутора дивизий»24.

Проверим эти данные. То, что 1-я, 2-я и 3-я дивизии действовали против армии Барклая, подтверждается и французскими, и русскими источниками25. Значит, в распоряжении Даву оставались 4-я и 5-я пехотные дивизии и еще кавалерия под командой бригадного генерала К. П. Пажоля. Итак, в «охоте» на Багратиона принимало участие менее половины корпуса Даву. Прибегнем к простому подсчету. Известно, что в 1-й, лучшей дивизии корпуса Даву, было 17 батальонов пехоты (13 тысяч человек). Стало быть, из общей массы его корпуса (85 батальонов или 61 тысяча человек) на долю 4-го и 5-го корпусов приходилось максимум 26 тысяч пехотинцев. К ним нужно прибавить еще две бригады Пажоля (не более 2,3 тысячи человек). Таким образом, уДаву (до прихода его в Минск) было около 28 тысяч человек.

Но Коленкур не упоминает, что войска Даву были усилены 3-м резервным кавалерийским корпусом и так называемым «Легионом Вислы» (польскими войсками). С ними у Даву под началом оказалось минимум 45 тысяч человек. Корпус вестфальского короля, тоже подчиненный Даву, имел в строю 19 тысяч человек. Следовательно, против Багратиона действовало всего 64 тысячи человек. 2-я Западная армия имела в строю 45 тысяч человек; кроме того, к ней были приписаны: корпус Платова (4 тысячи казаков) и отряд И. С. Дорохова (4 тысячи человек), всего 53 тысячи.

В принципе, не такое уж большое преимущество, чтобы Багратион панически боялся французов. Но можно допустить, что он, не имея точных сведений о силах противника, мог преувеличивать их численность. Кроме того, французы имели огромное стратегическое преимущество: оба их корпуса обладали инициативой, они действовали если и не согласованно, то на опережение, прочно отсекая Багратиона от 1-й армии и угрожая ему одновременно с флангов и с тыла, стремились зажать 2-ю армию в клещи. В этом смысле положение 2-й армии было во много раз хуже, чем положение 1-й армии, имевшей поначалу «чистый» тыл. Впереди армию Багратиона ждал Даву, а за спиной, в тылу, как темная туча, надвигался корпус Жерома Бонапарта. 26 июня части короля заняли Новогрудок, только что оставленный Багратионом, и далее корпус Жерома почти непрерывно «висел на хвосте» его армии, находясь в одном-двух переходах от ее арьергарда. Существовала реальная угроза, что, вступив в запланированный бой с Даву под Минском, сам Багратион подвергнется удару с тыла со стороны Жерома. А такого развития событий больше всего боялся каждый полководец. Недаром Багратион, упрекая командование 1-й армии в нежелании наступать, считал (между прочим — ошибочно), что у них есть неоспоримое преимущество: «У вас зад был чист и фланги»111. Ермолов, во всем поддерживавший и одобрявший Багратиона в 1812 году, в своих послевоенных мемуарах съязвил в адрес покойного друга: при отступлении от Волковыска ему якобы «изменила… всегдашняя его предприимчивость»27. Ермолов был несправедлив. Кажется, что как раз наоборот — свойственная Багратиону предприимчивость ему не изменила. Недаром в письме императору от 1 июля он сообщал: «Находя себя на каждом шагу в новом и столько же невыгодном положении и отовсюду окружаемый, я принужден нахожусь переменять также мои намерения»1*. Понимая грозившую ему опасность окружения, Багратион не скрывал, что в этой ситуации соотношение сил меняется в пользу противника и сама опасность окружения требует от него особой осторожности. В упомянутом выше письме Ермолову, написанном на марше от Слуцка к Бобруйску, он сообщал: «Я имею войска до 45 тысяч. Правда, пойду смело на 50 тысяч и более, но тогда, когда бы я был свободен, а как теперь, и на 10 тысяч не могу. Что день опоздаю, то я окружен»29.

Ярость охотника у пустого капкана

Отступление Багратиона в целом оказалось успешным. Своими осмысленными маневрами он сумел избежать, по словам Клаузевица, «главнейшей катастрофы… — полного уничтожения армии». Трудно представить себе, что случилось бы, если бы 2-я Западная армия (треть всех русских сил) оказалась окружена противником, сдалась (как австрийцы под Ульмом) или была бы истреблена французами. Наверняка ход войны кардинальным образом изменился бы в пользу Наполеона. Но Багратион резким разворотом от Николаева на юг и движением на Слуцк и Бобруйск сумел вырваться из западни, ловко приготовленной ему Наполеоном.

В том, что это была именно западня, нет никаких сомнений. Наполеон в Вильно говорил, что «теперь Багратион с Барклаем уже более не увидятся»30. По одной из версий этого разговора Наполеона, приведенной министром полиции А. Д. Балашовым, которого 14 июня послал в Вильно Александр I, император французов сказал, что «ему дали дойти до Вильны и, чувствуя себя здесь хорошо, он здесь и останется, что армия князя Багратиона, несомненно, отрезана и погибла и что без боя он взял уже несколько тысяч солдат»31. И хотя последнее из сказанного Наполеоном было блефом, все же в целом он приоткрыл Балашову замысел операции, которую как раз в эти дни начали успешно осуществлять французы. Нет сомнений, что «охота на Багратиона» была задумана заранее, до начала вторжения. Прав был польский участник «охоты» в составе армии Понятовского К. И. Е. Колачковский, когда писал, что столь поздняя переправа армии Жерома (спустя шесть дней после переправы основных сил) «имела цель ввести в заблуждение Багратиона… в то время как корпус Даву быстрым переходом подвигался к Минску, чтобы отрезать Багратиона от 1-й русской армии Барклая»32. Именно поэтому у Багратиона долгое время была иллюзия, что за спиной у него все спокойно.

Известно, что Наполеон был страшно разочарован тем, что Багратион ушел из западни, и во всем обвинял своего брата Жерома. А. Коленкур писал: «По словам императора, король своими действиями помешал операциям князя Экмюльского и был повинен в том, что Багратион ускользнул от князя и таким образом был потерян результат начального периода кампании»11. По одной из версий, Жером, переправившийся 18 июня через Неман в Гродно и встреченный там местным польским обществом как освободитель, «загулял» на четыре дня и упустил время, чтобы ударить по Багратиону, двинувшемуся как раз в тот день, 18 июня, из Слонима на Новозыбков. Впрочем, есть и другая версия — так сказать, сугубо «местническая». А. Коленкур писал, что Жером был страшно обижен на брата за то, что тот подчинил его корпус маршалу Даву. «Маршал, — читаем мы в мемуарах Коленкура, — сознавая всю важность операции, которую ему поручил император, ускорил свои переходы, ибо знал, что Багратиону придется пройти длинными и трудными дефиле между огромными болотами, и решил подойти раньше его к выходу из этих дефиле, хотя бы с головными частями своей колонны. Он предупредил короля о своем движении, об имеющихся у него сведениях и о своих планах и предписал ему осведомить об этом Понятовского и теснить Багратиона меж двух огней. Но король был недоволен тем, что он оказался под начальством маршала, и не хотел считаться ни с обстоятельствами, ни с достоинством человека, который был победителем в стольких сражениях и которому он был даже обязан своей короной; раздосадованный, он не исполнил приказа, не заботясь о последствиях неповиновения своему брату и маршалу, и даже не уведомил о полученном приказе Понятовского, который мог бы выполнить его хотя бы частично. Он плохо принял офицера, привезшего приказ, позволил себе даже неуместные замечания», а позже вообще покинул армию. Впрочем, есть сведения, что Жером был отстранен от командования самим императором. «Когда подумаешь о том значении, которое имели бы для всего хода дел разгром корпуса Багратиона и достижение такого результата в самом начале кампании благодаря первому же маневру императора и прекрасным распоряжениям маршала, — заканчивает Коленкур, — то нельзя не почувствовать горечь при виде того, как великому полководцу изменили его близкие еще до того, как ему изменила судьба»34.

Теперь, сопоставляя даты, можно понять, что у Наполеона были веские основания гневаться на задержавшегося в Гродно брата: если бы тот выступил из Гродно даже не 18-го, а 19 июня и достиг Новогрудка 21—22-го числа, то он наверняка поставил бы Багратиона между двух огней, отрезал бы 2-ю армию, которая как раз 22 июня подходила к переправе у

Николаева. Наполеон в гневе писал брату: «Невозможно маневрировать хуже, вы будете причиною, что Багратион успеет уйти и я лишусь плода самых искусных соображений, лучшего случая, какой, может быть, более не представится во весь поход»35.

Польский участник похода Жерома Бонапарта также считал, что задуманный Наполеоном маневр, который «мог иметь для Багратиона самые роковые последствия, был выполнен королем Вестфальским так неумело, с таким незнанием военного дела, что ббльшая часть дальнейших неудач явилась результатом этой ошибки». То, что Жером задержался в своем движении, стало главным проявлением той «неслыханной бездарности», которая «и спасла Багратиона»31.

Н. А. Троицкий, подвергший жесткой (и в большинстве своем справедливой) критике тенденциозные интерпретации и оценки в советской и постсоветской литературе многих эпизодов и событий войны 1812 года, писал: «Наши историки — от П. А. Жилина до Ю. Н. Гуляева и В. Т. Соглаева — объясняют спасительный марш 2-й армии только “большим воинским мастерством”, “искусным маневрированием” Багратиона. Между тем сам Багратион понимал, что если бы не гродненский “загул” Жерома (“дураки меня выпустили”31), никакое искусство маневра, скорее всего, не спасло бы 2-ю армию от гибели»38. В данном случае мне кажется, что, с одной стороны, Троицкий не учел некоторых, так сказать, «смеховых» особенностей гаерского стиля, присущего ряду писем Багратиона, на чем я остановлюсь ниже, а во-вторых, спасение Багратиона было обусловлено все-таки не только опозданием Жерома. Ведь уже после того, как брат Наполеона (между прочим — моряк по своей военной профессии) вошел в боевое соприкосновение с армией Багратиона, он не проявил себя как талантливый полководец и явно не стремился атаковать 2-ю армию своими основными силами. Это особенно отчетливо проявилось в сражении под Миром, которое ограничилось резней казаков Платова и кавалеристов Понятовского. Между тем как раз тогда у Жерома, по признанию самого Багратиона, была возможность навязать русским большое сражение. Именно тогда-то он мог исправить свою досадную ошибку — следствие задержки в Гродно. Неслучайным кажется, что только 1 июля (уже после прибытия Жерома и Понятовского в Несвиж) донеслись раскаты грома из Главной квартиры французов — Наполеон резко упрекал брата и сурово отчитал за бездеятельность Понятовского, который тоже не проявил себя как полководец. Тогда в раздражении Наполеон даже назвал Понятовского изменником39. Но и после этого нагоняя Жером и Понятовский не смогли навязать Багратиону сражение у следующего пункта — селения Романова. Как и под Миром, победа опять была на стороне казаков и драгун. И здесь, как и раньше под Миром, Жером так и не ввел в бой основные силы своего корпуса, а 4 июля внезапно оставил корпус и уехал в Варшаву. Командование войсками перешло к Понятовскому.

Поэтому я думаю, что Жером, ведший себя так нерешительно, вряд ли смог бы воспрепятствовать Багратиону в его прорыве из Николаева на юг. 2-я армия, имевшая численный перевес, скорее всего прорвалась бы — все-таки воевавшие под знаменами новоиспеченного короля вестфальцы не были столь искусны в бою, как французы, или столь отчаянны, как поляки. Как считали современники, «вестфальский корпус… служил неохотно, и на него нельзя было твердо положиться»; в сражении под Смоленском под командой Ожеро эта незавидная репутация была подтверждена, а в Бородинской битве корпус «растаял, как весенний снег»40. То, что Багратион обладал ббльшим воинским мастерством, чем Жером или Понятовский, кажется несомненным. Именно благодаря своему полководческому таланту, умению использовать ошибки противника Багратион искусным маневрированием успешно вывел из-под удара свою армию и все приставшие к ней обозы с армейским имуществом (в том числе принадлежавшие 1-й армии), а также больными, ранеными и пленными. Весь этот «тяжелый багаж» был благополучно отправлен в Мозырь и спасен от разграбления французским и польским авангардами.

Но при этом есть основания подозревать, что Багратион еще по дороге на Николаев, вопреки приказу, готовил отход. Дело в том, что уже знакомый читателю генерал-квартирмейстер 2-й армии Ферстер не позже 20 июня (то есть когда Багратион находился в Слониме и только собирался двинуться на Новогрудок) был послан для рекогносцировки пути, но не на Минск или Воложин, а… на Несвиж — Слуцк — Глузк — Бобруйск и уже 27 июня, в Несвиже, вручил Багратиону свой дорожный дневник41.

Иначе говоря, интуитивно чувствуя скрытую для себя опасность при исполнении злосчастного приказа № 316 о движении на Вилейки и сопротивляясь ему в глубине души, Багратион уже с дороги на Новогрудок решил обезопасить для себя пути отступления и для этого послал Ферстера описать Дорогу и позиции на ней по маршруту Несвиж — Бобруйск, то есть в направлении, противоположном заданному приказом императора.

Война портит армию, или Мародерство, сиречь грабеж средь бела дня

В Несвиже, куда Багратион пришел 26 июня, он был вынужден остановиться на три дня — его армия шла непрерывно уже десять дней по тяжелым песчаным дорогам и болотистой местности и нуждалась в отдыхе. В Несвиже Багратион издал приказ, разъяснявший командирам, какие меры «для сохранения здоровья нижних чинов нужно наблюдать». Первый опыт форсированных маршей показал, что нужно, «чтобы люди в жаркое время более отдыхали, а шли бы утром и вечером… винную порцию давать перед обедом и ужином, но никогда натощак… занимая биваки, избегать сколь возможно мокрых и болотистых мест». Как бывало во время похода армии, участились случаи мародерства и грабежей местного населения. Для предотвращения их Багратион приказал: «Обязанность каждого чина охранять и защищать подданных своего государя, а отступающий от сего по законам должен быть расстрелян. Люблю воинов, уважаю их храбрость, настолько ж требую и порядка. И потому, к сожалению моему, сим объявляю, что первого, кто будет найден и обличен в каковом-либо насильственном поступке против жителей, будет расстрелян, а начальник роты, эскадрона или сотни разжалуется в рядовые. Тем более всякий воин заслуживает почтения, ежели он в неприятельской земле, поражая неприятеля, подъемлющего против него оружие, с тем состоянием людей, которые нужны к поддержанию побед, ведет себя кротко… Приказы, отдаваемые мною, читать и внушать нижним чинам, что их своевольство наказано будет смертию»42.

В жизни, а особенно на войне, часто обстоятельства оказываются сложнее, чем предусмотрено инструкциями. Да и вообще, как считали великий князь Константин Павлович, Аракчеев и другие поклонники фрунта, война, как ничто другое, «портит армию». Неслучайно Александр I, в мирные дни столь благосклонно принимавший парады своих войск под Вильно, с началом войны, глядя на солдат, помрачнел. «Я сопровождал императора верхом, — писал 5 июля 1812 года в своем дневнике прапорщик Дурново. — Мы повстречали войска, и император был крайне недоволен тем, как они шли. Он приказал взять под арест полковника, командовавшего полком»41. Естественно, проблему наведения порядка таким образом решить невозможно: война — не плац в Петербурге, а с полковниками, посаженными на гауптвахту, не повоюешь. Поэтому неудивительно, что каждый, приезжавший в действующую армию, сразу же замечал кричащую «неправильность», расхлябанность идущих навстречу ему батальонов.

Известная болезнь армии — мародерство — проявилась почти сразу. Уже 22 июня император Александр был поражен тем, что «во время верховой прогулки своей, изволил найти в грабительстве деревни и жителей рядовых…». Далее в высочайшем повелении о примерном наказании мародеров перечислены шесть имен44. К тому же нужно помнить, что области, по которым отходила 2-я армия, лишь формально считались российскими. Радожицкий вспоминал, что во время отступления русских войск с территорий бывшего Польского государства поляки отказывались добровольно предоставлять им провиант, сено и прочее — выдаваемые расписки отступающей армии для них ничего не значили, да и симпатий к русским они не испытывали. Царил дух неприязни и даже ожесточения: уходящие с квартир войска никто, как обычно это бывает, не провожал, солдаты и офицеры относились к полякам как к изменникам, из их имений «тащили все, что попадалось им в руки, в биваках валялись стулья, столы, перины, одеяла, занавесы, посуда и всякая живность…»45.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.