Глава пятая Журналист

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава пятая

Журналист

Итак, По прибыл в Нью-Йорк и снял убогую комнатушку вблизи Мэдисон-сквер, но почти тотчас сильно простудился, да еще у него случился воспалительный процесс в ухе. Жизнь в Нью-Йорке во всех отношениях отличалась от того, к чему он привык в Ричмонде и даже в Балтиморе. Он вырос в общем-то в тогда еще сельскохозяйственной стране, где существовали традиционные различия в положении и чинах, а тут был город в начале своего индустриального и торгового пути, когда свободу получали дотоле сдерживаемые человеческие ресурсы. Здесь жизнь убыстрялась и оказывалась еще труднее, чем в городах, знакомых ему ранее. Генри Джеймс писал, что это был «старый, пропитанный запахом алкоголя, горячечный город», город, полный свиней и лошадей, город быстрых денег. В том году, когда в Нью-Йорк приехал Эдгар Аллан По, по Четвертой авеню прокатил первый трамвай.

Укоренившись в окрестностях старого порта, город медленно, но уверенно продвигался на север, и к началу 1830-х годов пограничной стала Кэнал-стрит. За ней располагались нищие поселения ирландских скваттеров,[10] а также дома рабочих и строителей, расчищавших землю под будущие городские застройки. Тут же находились и фермерские дома, выросшие здесь, когда эти места были еще девственно-пустынными. Теперь в воздухе стоял запах кирпичной пыли, становившийся все гуще по мере того, как расширялось строительство. Шум оглушал, суета обескураживала. Уже существовали Бродвей и Бауэри-стрит, обретавшие те черты, что сохранились вплоть до настоящего времени. Бродвей был центром розничной торговли, а также театральным центром, в то время как Бауэри изобиловала бедными домами и барами.

Заболев после приезда, По сообщил Аллану, что у него «нет денег — нет друзей…». «Мне никогда больше не встать с постели», — сетовал он. Аллан не ответил на столь тревожное письмо, но сохранил его. Позднее он написал на этом послании: «Прошло около двух лет с тех пор, как я получил сие драгоценное свидетельство чернейшей неблагодарности и бесчестия от человека, всякий день которого только и подтверждает его низость и падение». Другими словами, Аллан не возобновил отношений с По, несмотря на ужасные обстоятельства, в которых оказался молодой человек. Не дождавшись ответа, По впал в отчаяние. Он даже написал в Вест-Пойнт, откуда был с позором изгнан, — попросил рекомендацию, признавшись в желании завербоваться в польскую армию. Начальник академии, полковник Тэйер, тоже ему не ответил.

Всего три месяца По прожил в Нью-Йорке. Его финансовое положение, если сказать мягко, было нестабильным. Он распространил подписку среди кадетов академии на книгу своих стихотворений. Надо думать, кадеты ожидали от него сатир, какими он забавлял их прежде, и, вероятно, почувствовали разочарование. В апреле 1831 года книга «Стихотворения Эдгара А. По» была опубликована с посвящением «Североамериканскому кадетскому корпусу». Однако написал ее По отнюдь не с мыслями о молодых солдатах. Он включил в книгу новые стихотворения, такие как «Израфель», «К Елене» и «Осужденный город», то есть стихотворения, которые подтверждали его внутреннее тяготение к анализу столь характерных для него отчаяния и меланхолии; казалось, он пришел к выводу, что счастье на этом свете ему не уготовано. Уже тут просматривается отношение к смерти как к будущему покою и безмятежности. В сборнике есть и другие стихотворения, также предваряющие особенности его будущей поэзии:

Пусть дух молчание хранит:

Ты одинок, но не забыт,

Те Духи смерти, что с тобой

Витали в жизни, — и теперь

Витают в смерти. Смутный строй

Тебя хранит; их власти верь![11]

Это прекрасные строки, одновременно захватывающие и мелодичные, полные гармонии и легкости. Одним из несчастий По являлось то, что никто из современников не понял, насколько хороша его поэзия. Он был в буквальном смысле обречен на непонимание. За следующие четырнадцать лет он не опубликовал ни одной книги стихов.

В предисловии к сборнику, названному им «Письмо к мистеру —», По изложил свое поэтическое кредо, которого потом придерживался всю жизнь. «Поэма, как я думаю, — пишет По, — может быть противопоставлена научной работе в том смысле, что непосредственная ее задача — наслаждение, а не истина; она может быть противопоставлена также роману в том смысле, что ее задача — неопределенное наслаждение вместо определенного, и она остается поэмой лишь в той мере, в какой эта цель достигнута». Далее он утверждает, что поэзия действует через «посредство неопределенных ощущений, для достижения чего существенное значение имеет музыка, ибо воспринимание нежного звука есть самое неопределенное из наших восприятий».[12]

Это одно из первых определений «искусства ради искусства», которое благодаря По оказало глубочайшее влияние на французскую поэзию XIX столетия; вывод же о музыкальном воздействии поэзии предвосхитил подобные же воззрения Уолтера Патера,[13] высказанные последним через сорок шесть лет.

Так как в Нью-Йорке молодой поэт остался без поддержки, в мае он отправился обратно к балтиморским родственникам. Жизнь на Меканикс-роу показалась ему все такой же бедной и беспорядочной, как прежде, однако положение еще усугубляла чахотка брата. Семейная болезнь. По разделил угловую мансардную комнату с несчастным, который и умер в этой комнате в августе того же года. Генри По подорвал свое здоровье «злоупотреблением спиртными напитками» и скончался в возрасте двадцати четырех лет. В письме, написанном двумя годами раньше, По признавался, что «нет ничего крепче братских уз — и суть не в том, что братья любят друг друга, а в том, что они любят одну и ту же мать». Со смертью Генри вновь умерла Элиза По.

Его тетя Мария Клемм — личность неоднозначная, единственный человек, пытавшийся поддержать семью в этот тяжелый период. Она была экономной хозяйкой, умела шить и штопать, была искусной кулинаркой, то есть являлась «опорой» семьи, которая приняла По, сделавшегося ее неотъемлемой частью. Всю оставшуюся жизнь По полностью и во всех затруднительных случаях полагался на Марию Клемм. За что она неизбежно расплачивалась репутацией то ли попрошайки, то ли прихлебательницы. Ей был сорок один год, когда в их семье объявился По, ее отличали мужеподобность, высокий лоб и твердый подбородок. И по некой неизвестной причине Мария получила прозвище Распустеха.

Вирджинии, дочери Марии Клемм, исполнилось девять лет, когда По вернулся в Балтимор. Он звал ее Сисси — сестренка. Она была еще совсем дитя, куколка с очень бледным лицом, маленькая, пухленькая, с большими глазами и черными, как вороново крыло, волосами, которые приворожили По.

Даже когда она стала его женой, он продолжал звать ее Сисси.

В первые месяцы своего пребывания в Балтиморе молодой По попытался устроиться учителем в местную школу, однако его не взяли. Тогда он решился использовать последнее, на что был способен, — зарабатывать деньги своим пером. Начал писать рассказы и даже, возможно, репортерствовал в провинциальных газетах. Тем не менее он оставался нищим. В ноябре По написал Аллану о том, что «одиннадцать дней провел в тюрьме за долг, о котором понятия не имел», и просил денег. Две недели спустя Мария Клемм повторила его просьбу, написав еще одно письмо, в котором утверждала, что «он в ужасном положении из-за вашего нежелания ему помочь». Однако никакими свидетельствами об аресте или задержании По в то время мы не располагаем. Если все это было уловкой, чтобы выманить деньги у Аллана, тогда совершенно ясно, что миссис Клемм пользовалась полным доверием По. В конце года он написал еще два письма бывшему опекуну. В первом он утверждал, что «из-за болезни и неудач в нем не осталось ни капли гордости». «Я признаю, что несчастен и недостоин вашего внимания, однако не оставляйте меня умирать, не подав мне хотя бы надежду на вашу помощь». Две недели спустя он опять написал Аллану, умоляя о помощи: «Во имя любви, которую вы питали ко мне, когда я сидел у вас на коленях и звал вас отцом».

В начале следующего года По получил от своего опекуна запоздалый подарок в двадцать долларов. Возможно, это спасло его от голода. До нас дошли сведения, что летом По ездил в Ричмонд, то ли чтобы взглянуть в глаза Аллану, то ли чтобы заслужить его расположение. Однако прямых доказательств этому у нас нет.

В январе 1832 года журнал «Сэтердей курьер» в Филадельфии отличился тем, что первым опубликовал рассказ По «Метценгерштейн», выдержанный в духе немецкой страшной сказки. В том же году и в том же журнале были напечатаны еще четыре рассказа Эдгара А. По. «Герцог де л’Омлет», «На стенах иерусалимских», «Без дыхания», «Проигранная сделка». Хотя эти рассказы относятся к литературе ужаса и сверхъестественного, в них сильны сатирическая и пародийная стороны. По читал такие журналы, как «Блэквудс мэгэзин», и быстро научился писать то, что было «гвоздем сезона». Однако это не шло ни в какое сравнение с серьезной работой над стихами. Рассказами он зарабатывал на жизнь, и его ироническое презрение отчасти чувствуется в этих мастерских, но все же несерьезных упражнениях в жанре, от которого мурашки бегают по коже. При этом настоящее признание он обрел в мансарде на Меканикс-роу.

Как пример возьмем рассказ «Метценгерштейн». Это вдохновенная захватывающая и в то же время точно просчитанная история кошмара, сюжет которой разворачивается в Венгрии. Речь идет о молодом бароне Метценгерштейне, который, одного за другим потеряв обоих родителей, получает огромное наследство; казалось бы, чего еще можно желать? Однако в беспутной жизни барона проглядывает «нездоровая меланхолия» и первые признаки наследственной болезни. Барон сжигает конюшню своего врага, а потом конь, вытканный на ковре в его комнате, внезапно оживает, «скаля ужасные, как у мертвеца, зубы». В итоге барон скачет на этом коне к своей гибели. Все это красочно и даже увлекательно, но, конечно же, не рассчитано на то, чтобы восприниматься всерьез. Основной целью По было, по-видимому, напугать и удивить довольно многочисленную аудиторию легковерных читателей. Указанной особенности предстояло стать главным парадоксом всего творчества Эдгара А. По.

Жизнь, которую По вел в Балтиморе, относительно неплохо документирована. Он посещал Балтиморскую библиотеку, где продолжал то, что называется самообразованием, а также довольно часто бывал в книжном магазине на Калверт-стрит и в ресторане на Пратт-стрит, где подавали устриц. Он ухаживал за молодой дамой Мэри Деверо, которая жила по соседству и оставила короткое описание своего молодого поклонника. По «не любил пустой болтовни. Не любил темнокожих людей… у него был вспыльчивый, несдержанный нрав, он был очень ревнив и имел сильные чувства, которые не мог контролировать. В его природе не было гармонии, так как он казался слишком умным. По насмехался надо всем, что свято, и никогда не молился в церкви… Часто он говорил, что его существование овеяно некой тайной, которую он не в силах разгадать». Наивная, однако весьма правдоподобная характеристика. Когда они гуляли по городу и по ближайшим холмам, По читал ей Бернса. «Единственное, что мне не нравилось в нем, — добавляет Мэри Деверо, — так это то, как высоко он задирал нос. Он был слишком гордым и свысока смотрел на моего дядю, потому что ему претил дядин бизнес».

Вспыльчивость и несдержанность По ясно проявилась в одной из рассказанных Деверо историй. Она повествует, как однажды, поссорившись с возлюбленным, отправилась к себе домой. По последовал за ней и властно потребовал от ее матери, чтобы та пропустила его к Мэри. В другой раз он якобы «стегнул плетью» ее дядю за то, что тот обидел его, послав «резкое» письмо. Все это вполне согласуется с будущим поведением По, которое бывало даже эксцентричнее. Более объективные сведения дошли до нас через балтиморского современника По. У писателя была «на редкость хорошая фигура, и держался он очень прямо, словно был приучен к этому. Одевался в черное, обычно весьма потрепанный сюртук застегивал до самого горла, повязанного черным шейным платком». Черное он носил всегда, до самой смерти. Это был его цвет.

Публикация ранних рассказов и сочинение «поденщины», которую до сих пор открывают на страницах канувших в Лету местных газет и журналов, никак не сказались на материальном положении писателя. В апреле 1833 года он написал еще одно отчаянное письмо Джону Аллану, в котором заявил, что у него нет друзей, нет средств и в результате этого нет работы: «Я погибаю — решительно погибаю без всякой поддержки… Ради Бога, пожалейте меня, спасите меня от смерти». Аллан не ответил. Больше они не переписывались.

Однако По не бездельничал. В последующие месяцы он послал в «Нью-Инглэнд мэгэзин» короткий рассказ, один из тех, которые предполагал напечатать под названием «Одиннадцать арабесок». Он предложил прислать и остальные, добавив в постскриптуме: «Я беден».

Финансовое положение По несколько поправилось осенью 1833 года, после того как он отправил несколько рассказов на конкурс, устроенный «Балтимор сэтердей визитер». За лучший рассказ был установлен приз в пятьдесят долларов. Жюри, рассмотрев присланные анонимно рукописи, решило, что «Рукопись, найденная в бутылке» «значительно и намного превосходит все остальные» и награду следует вручить молодому неизвестному автору. Еще По представил стихотворение, за которое рассчитывал получить двадцать пять долларов. И получил бы, если бы жюри не сочло, что две награды сразу — слишком много. Рассказ о сверхъестественном путешествии с призрачной командой и «в хаосе бесформенной воды» был опубликован в начале октября. Собственно, это вариант легенды о «Летучем Голландце», однако с захватывающими, как всегда у По, картинами водоворотов и первозданной пучины.

То был один из триумфов в литературной карьере По. В первый раз он получил признание. Перспектива стать знаменитым и богатым уже не казалась недостижимой. В воскресенье и понедельник после того, как победитель был объявлен в журнале, По посетил членов редакционного совета. Один из них, мистер Лэтроуб, вспоминал, что «его поведение было свободным и непринужденным, и хотя он пришел поблагодарить за то, что считал заслуживающим благодарности, в его словах и жестах не было никакого подобострастия». Мистер Лэтроуб отметил, что у По «был большой лоб, высокий, как свод храма. Это было главное в нем, все сразу это замечали, а я никогда не забывал». Так часто говорили о По — о том, что в его внешности было нечто незабываемое. Он поведал Лэтроубу, что работает над историей о полете на луну на воздушном шаре, и, увлекшись рассказом, «хлопал в ладоши и притоптывал ногой, как бы подчеркивая основное». Потом он рассмеялся и извинился за свою «восторженность».

Другой редактор, Джон П. Кеннеди, с которым По встретился в то же воскресенье, стал его неофициальным покровителем. Позднее По напомнил Кеннеди «о том абсолютном отчаянии», в котором он пребывал до встречи с ним, «почему и должен теперь возносить великую благодарность не только Богу, но и ему». В дневнике, уже после смерти По, Кеннеди сделал запись о том, что нашел его в Балтиморе голодающим.

У По были теперь основания питать надежду. В октябре «Визитер» объявил подписку на книгу Эдгара А. По под названием «Рассказы Фолио-клуба», которая должна была включать семнадцать сюжетов. Каждый из членов клуба рассказывал свою историю, после чего начиналось обсуждение. Это была, скажем так, витрина, демонстрирующая многообразие По. Рассказы были, говоря словами самого По, «странными, в основном причудливо фантастическими», однако важнее то, что по большей части они задумывались как сатиры на разные литературные стили — от немецкого сентиментализма «Блэквудс мэгэзин» до хлесткого, по последней моде, журнализма. По пародирует таких разных писателей, как Вальтер Скотт и Томас Мур, Бенджамин Дизраэли и Вашингтон Ирвинг. Диапазон был широким, начиная с «Очков», где герой влюбляется в собственную бабушку, и кончая некрофильским «Королем Чумой», да и повествователям даны странные имена, например Оррибиле Дикту или Конволвулус Гондола. В самом деле, юмор По причудлив, однако стоит отметить, что он начинал свою карьеру писателя в первую очередь как сатирик. И что в его произведениях всегда присутствует оттенок водевильности.

Даже в лучшие для него времена юмор По был несколько вымученным. Писатель часто балансировал на грани и получал удовольствие от того, что зовется юмором висельника. По-настоящему он являл свое остроумие в разгромных статьях о других авторах, и в статьях этих маячит едва ли не тень Уайльда. Главный дар По — это сарказм, тон легкого превосходства, смешанного с презрением. Он обожал разыгрывать читателя, описывая воображаемые путешествия в ледяные пустыни или полет на луну; есть серьезный аргумент в пользу того, что и страшные его рассказы — во многом розыгрыши, где он сознательно накручивал побольше ужасов для легковерных читателей. «Черный кот» и «Сердце-обличитель» представляют собой к тому же упражнения в бурлеске.

В марте 1834 года Джон Аллан умер и, как и ожидал По, ничего не отписал в завещании своему бывшему приемному сыну. Однако, даже предвидя это, По наверняка расстроился. «Теперь я могу полагаться только на себя, — сказал он Кеннеди, — а у меня нет профессии и почти нет друзей». В течение всей своей жизни По постоянно жаловался на отсутствие друзей, словно это подтверждало его сиротский статус. Было время, когда По надеялся, даже не сомневался, что получит большое наследство от своего опекуна. Если бы Фрэнсис Аллан не умерла, возможно, так и случилось бы. Однако По был обречен на бедность, и ему оставалось только жаловаться и возмущаться тем, как незаслуженно его отверг приемный отец.

В добавление к этому, с публикацией «Рассказов Фолио-клуба» ничего не вышло, так как никто не жаждал издавать книгу рассказов американского автора. Местные писатели были не в чести в то время. Выживали лишь те из них, кто имел другие профессии, например дипломата или педагога, либо благодаря семейным средствам. Пальму первенства в культуре завоевали англичане, с той поправкой, что привезенные из Англии книги перепечатывались задаром. В то время не существовало законов, защищавших авторские права. Платить местному автору при том, что можно было не тратить денег, издавая книгу иностранца, многим издателям казалось расточительством. Так что По приходилось несладко. Он был одним из первых по-настоящему профессиональных писателей в истории американской литературы, однако издатели не торопились покупать его творения. Было подсчитано, что весь его гонорар от проданных за двадцать лет книг составил примерно триста долларов.

Есть упоминания о том, что в злосчастном 1834 году, когда По было двадцать пять лет, с ним якобы случился сердечный приступ, что он подвергся тюремному заключению, что какое-то время работал каменщиком и литографом. Однако ни одно из них не подтверждено фактами. Зато известно, что весной 1835 года По обратился с просьбой о должности школьного учителя.

Сохранилось его письмо к Кеннеди, в котором он умолял о помощи. Кеннеди, в то время все еще один из редакторов «Балтимор сэтердей визитер», вняв этой настойчивой просьбе, пригласил По к обеду, однако По отклонил его приглашение на том основании, что ему нечего надеть: у него лишь один потрепанный черный костюм, который он носит всегда. Кеннеди сразу догадался, насколько беден По, и подарил ему одежду, в которой тот смог приходить к нему на обеды, и даже одолжил ему лошадь для моциона. Он, что называется, спас По, когда тот «был на грани отчаяния».

Весной 1835 года Кеннеди сделал еще кое-что для молодого писателя. Он дал ему то, что По назвал своим «первым стартом в литературном мире», без которого он «не был бы в данный момент среди живых». Кеннеди рекомендовал По некоему Томасу Уиллису Уайту, редактору нового тогда журнала «Сатерн литерери мессенджер», редакция которого располагалась в Ричмонде. Ничего лучшего для молодого писателя нельзя было придумать. Кеннеди сообщил Уайту, что По «очень беден», и рекомендовал ему для публикации произведения молодого талантливого автора. По послал Уайту один из своих рассказов, «Беренику», и тот был мгновенно принят. Потом у По с Уайтом завязалась переписка, и По посоветовал новоиспеченному редактору придерживаться нескольких журналистских принципов. Он предложил поменять шрифт в его издании, а также поработать над стилем статей. «Чтобы вас оценили, — написал он, — вас должны прочесть». В ответ Уайт подверг критике некоторые детали «Береники» как «слишком ужасные», и По признал его правоту. Однако он продолжал настаивать на том, что самые читаемые рассказы непременно содержат «некую нелепость, доходящую до гротеска; страшное на грани кошмара; остроумное — доведенное до степени бурлеска; своеобразное — с оттенком странности. Можете считать это дурновкусием». Таково было творческое кредо По, и этим принципам он следовал на протяжении всей своей писательской карьеры. У него был нюх на то, что привлечет внимание формировавшейся тогда читательской аудитории. Он хорошо понимал преимущества краткости и единства действия; необходимость обращаться к чувствам и не пренебрегать веяниями моды. В течение всей его жизни По не раз третировали, обвиняя в «журнализме», однако именно рискованная и плохо оплачиваемая профессия журналиста стала питательной почвой для его гения.

Оценив добрый совет относительно редакторской работы, который дал ему По, Уайт в июне 1835 года предложил ему место в журнале. Принятие этого предложения означало бы переезд в Ричмонд. Однако перспектива получить работу и жалованье стоила некоторых неудобств. По тотчас ответил согласием, пообещав стать сотрудником «Сатерн литерери мессенджер», и сделал вид, будто «счастлив обосноваться» в родном городе. Итак, летом 1835 года По вернулся в декорации своего детства.

По снял меблированную комнату в пансионе и после некоторого периода, когда он уклонялся от прямого ответа, безуспешно пытаясь получить место учителя в Ричмондском колледже, в конце концов дал согласие Уайту стать его сотрудником с месячным окладом в шестьдесят долларов. Впервые у По появилась перспектива на длительное и устойчивое положение. Совершенно случайно вышло так, что редакция «Мессенджера» располагалась неподалеку от конторы фирмы «Эллис и Аллан», то есть бывшего владения Джона Аллана, что каждодневно напоминало По об изменении его статуса, или, как он говорил сам, «касты». В общем-то, исполнял в основном работу литературного поденщика. Пока Уайт разъезжал в поисках подписчиков, По почти полностью заполнял журнал своими материалами. Он писал рецензии, короткие юморески — в общем, всякую всячину, причем в довольно сжатые сроки; к тому же он переплетал и отправлял подписчикам вышедшие в свет экземпляры. И все время дышал печатной краской. Журнал выходил в свет каждый месяц и стоил подписчикам пять долларов в год за тридцать две двойных полосы в формате ин-октаво. Заполнить их было непростым делом.

В августе, однако, довольно шаткий баланс существования По подвергся нешуточной атаке. Мария Клемм сообщила, что Нельсон По, кузен Эдгара По, готов приехать и обучать ее дочь Вирджинию за собственный счет. Так как предположительно уже существовала договоренность, что Эдгар По когда-нибудь женится на Вирджинии, то он ответил истерическим письмом, начинавшимся: «Меня слепят слезы, когда я пишу это». Далее он заявлял: «У меня нет желания жить, и жить я не буду», так как, насколько «вам известно, я страстно и преданно люблю Вирджинию». Перспектива потерять юную девушку, как он потерял мать и Джейн Стэнард, казалось, лишила его последних сил. «Господи, помоги мне. Зачем я живу? Зачем мне жить среди чужих мне людей, из которых ни один не любит меня?» В конверт он также вложил письмо для Вирджинии, в котором назвал ее «моей прекраснейшей Сисси, моей чудесной маленькой женушкой» и попросил не «разбивать сердце кузена Эдди».

По пригласил миссис Клемм вместе с дочерью переехать к нему в Ричмонд и соврал, что «приобрел миленький домик в уединенном местечке». Подобный «домик» существовал только в воображении По. У него была склонность верить в то, что написанное им так или иначе воплощается в жизнь.

Сиюминутного разрешения проблемы не последовало, и по прошествии месяца По совсем приуныл. В письме из Ричмонда он пожаловался Кеннеди, что чувствует себя «глубоко несчастным, непонятно почему». Довольно странное признание, ведь он знал, что причина его депрессии в возможности навсегда потерять Вирджинию. Вероятно, написать такое По заставила потребность в постоянном сочувствии окружающих, неутолимая жажда любви и внимания. К тому же он начал много пить. Уайт написал одному своему другу, что По «к сожалению, довольно беспутен, почему я вряд ли могу на него положиться». Один из печатников «Мессенджера» вспоминал, что «мистер По был прекрасным человеком, пока не напивался. Он был добр и учтив, и таким все любили его. Но стоило ему выпить, и человека неприятнее трудно было вообразить».

В сентябре По неожиданно освободил свой стол в редакции. Он «съехал с катушек», как выразился Уайт, добавив, что его «совсем бы не удивило», если б он узнал, что По «свел счеты с жизнью». Однако По не убил себя. Он возвратился в Балтимор, где, как считается, тайно обвенчался с Вирджинией. Доподлинно об этом неизвестно, но ясно, что какая-то договоренность была достигнута. Брак, скорее всего, стал для По единственным способом удержать Вирджинию. Так как ей исполнилось всего тринадцать лет, то соблюсти тайну было весьма желательно.

В конце того же месяца По написал Уайту, прося восстановить его в «Мессенджере». Уайт согласился на том условии, что По станет воздерживаться от спиртного. «Человек, пьющий до завтрака, не может не вызывать опасений, — сказал он. — Нельзя пить и в то же время хорошо делать свое дело». Итак, По опять стал много пить. В двух-трех рассказах этого периода люди сидят за столом и пьют, а между ними сидит смерть. Пространство замкнуто и освещено масляными лампами или факелами. Это трактир, порожденный горячечным воображением, где опьянение и смерть — сумрачная часть реальности. По видел такие трактиры в Нью-Йорке, так же как и в Ричмонде; в них лестница вела с улицы вниз в залу, отличавшуюся от обычного подвала лишь деревянной стойкой, деревянными скамьями и тем, что грязный пол там был утоптан множеством ног. По неплохо изучил подобные клоаки.

В начале октября он вернулся из Балтимора в Ричмонд. Приехавшие с ним Мария Клемм и Вирджиния поселились в меблированных комнатах, а вовсе не в обещанном «миленьком домике». Постороннему глазу семейство могло показаться связанным лишь родственными узами: холостяк, а с ним его родственница с маленькой девочкой, о которой она нежно заботится. Почти сразу по приезде Мария Клемм пишет письмо близкой своей приятельнице, признаваясь: «Мы полностью зависим от Эдгара. Ведь он мне как сын и всегда был мне сыном…»

Уайт назначил По редактором «Мессенджера», оставив себе роль хозяина, и поначалу По с удовольствием выполнял новые свои обязанности. Теперь, когда причина его депрессий была устранена, он бросил пить и пишет Кеннеди, что «мужественно сражается с врагом». В том же письме он утверждает, что его здоровье «лучше, чем в прежние годы, мозг работает плодотворно, исчезли финансовые трудности. Похоже, что впереди меня ждет успех…».

И он постоянно писал. После того как «Сатерн литерери мессенджер» опубликовал «Беренику», По передал в распоряжение журнала и другие свои рассказы. Так, в декабрьском номере появляется рассказ «Рукопись, найденная в бутылке», незаконченная драма под названием «Политик», два-три материала для заполнения журнальных пустот и не менее девятнадцати рецензий на книги, а за предшествующие девять месяцев он опубликовал шесть новых рассказов, среди которых «Необыкновенное приключение некоего Ганса Пфааля», «Морелла» и «Король Чума».

Критические работы По сразу же привлекли внимание, поскольку умный анализ сочетался в них с едким сарказмом. В результате репутации некоторых из моднейших авторов был нанесен существенный урон. В своей критике По бывал подчас груб и даже жесток. Его недовольство миром частично проистекало из его недовольства собой. Приведенное Юнгом замечание Парацельса вполне уместно и применительно к По: «… когда человек неосознанно действует себе во вред, возникают нетерпимость, возбудимость и бесплотное желание любой ценой сокрушить противника». По, несомненно, нравилось поднимать шум или «устраивать скандалы», особенно если жертвой скандала становились авторы из Нью-Йорка или Новой Англии. Он не скрывал своих «проюжных симпатий» и не готов был склоняться перед авторитетами своих северных коллег, признавая все их притязания. И он весьма заботился о собственной репутации, жаждал славы, жаждал производить впечатление и все для этого делал.

Журналистика его имеет лишь историческую ценность, а вот рассказы выжили. В каком-то смысле тон всем им задала «Береника». Этот рассказ, сюжет которого — столь характерный для По кошмар — несет в себе отпечаток болезненности с примесью сентиментальности, повествуя о смерти и порочной страсти. Сюжет развивается медленно и продуманно, с ритмическим использованием полнозвучных гласных. Такая проза надолго остается в памяти — начало, подобное похоронному звону колокола: «Печаль многосложна. И многострадальность человеческая необъятна…»[14] — и все дальнейшее, когда несчастливый и неудачливый повествователь по имени Эгей женится на своей кузине Беренике, чахнущей из-за какой-то непонятной болезни. Женившись, Эгей становится жертвой еще более странной мании — его преследуют, одновременно маня и отвращая, зубы возлюбленной. Как это часто бывает у По, девушка безвременно умирает. Оправившись от страшного горя и помрачения рассудка, Эгей осознает, что вырвал зубы у своей возлюбленной, пока она была еще жива и подавала признаки жизни. На этом рассказ обрывается. К таким неожиданным концовкам По нередко прибегает для пущего эффекта. Намеренная незавершенность призвана усилить ощущение неопределенности и тревоги. Для произведений По характерна некая неоднозначность содержания, смысл которого читатель постигает как бы вместе с автором.

Разумеется, «Береника» создана в традициях готической литературы, но с особенностями, присущими творческой манере По. Дело в том, что ужас и болезненную патологию По помещает в центр повествования. Настойчивый повтор связанного с зубами мотива, возможно имеющий источником испитую внешность погибшей от чахотки матери По, можно проследить и в некоторых других его произведениях; фантазия По соединяет, сплавляет в единый конгломерат погребение заживо, некрофильское тяготение к тлену и останкам. Так намертво спаяны в его произведениях смерть и красота. Когда он описывал ужасы, инстинктивно тяготея к ним, фантазия преображала их в нечто высокое и святое, перенося в местность, наполненную благоуханием, где звучат лишь отголоски действительного мира.

Не исключено однако, что По мог бы с презрением отвергнуть подобные умозаключения, так как он весьма точно рассчитывал все свои эффекты, ни на минуту не забывая о поставленной задаче и держа под абсолютным контролем свое повествование. Важно и то, как часто вносил он в текст поправки, иногда и полностью менял написанное. Не лишне отметить, что писал он каллиграфическим почерком, аккуратно складывая листы рукописи и соблюдая абсолютный порядок.

Здесь точка, в которой хаос смыкается с иронией, и трудно сказать, не смеялся ли подчас По над некоторыми из своих выдумок. Однако расчет и преднамеренность вовсе не всегда бывают несовместимы с выражением глубочайших страхов. По так свыкся со своими тревогами и так глубоко проникся ими, что всегда умел заразить ими читателя. Но для того чтобы в точности описать их, нужны упорядоченность и дисциплина. Это как разница между невольно вырвавшимся рыданием и плачем профессиональной плакальщицы.

Весной 1836 года По официально женился на Вирджинии; по-видимому, тайная его женитьба, если она конечно же имела место, так и осталась тайной. Свидетель официальной церемонии Томас В. Клеланд поклялся, что невесте «полный двадцать один год». Так как Клеланд был благочестивым пресвитерианцем, то он вряд ли позволил себе солгать священнику, — следовательно, в заблуждение о возрасте Вирджинии ввел его сам По. Солгала, по-видимому, и Мария Клемм. Вирджинии было на семь лет меньше заявленного, да и при малом ее росте она не выглядела на свой-то возраст. Странный получился союз. Не то чтобы незаконный, но необычный.

Новобрачный отважился на короткий медовый «месяц» в Петербурге, в штате Вирджиния, хотя вряд ли брак их уже тогда получил положенное физическое выражение, что естественно для По, который склонен был идеализировать своих возлюбленных, переводя отношения с ними в область платонических. Результатом является предположение, что физической стороны любви он чурался вообще, возможно будучи импотентом. Но все это область домыслов, как и то, что физическая близость с его девочкой-женой, если она и случилась, имела место позже. Спустя несколько лет По заявил, что «женился ради счастья ближних, когда понял, что… самому счастливым не бывать». Он любил пожалеть себя и задним числом.

В этот относительно мирный период его жизни авторское честолюбие По значительно возросло и укрепилось. Он отправил нью-йоркскому издателю рукопись «Рассказов Фолио-клуба», а некий друг-литератор посоветовал ему разделить «Рассказы» на два выпуска, так как «это хорошо для продажи». И По решил последовать его совету. Будь в те времена литературный рынок, он бы всем разослал свою рукопись. Тогда же По начал писать «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима», первая часть которой была напечатана в «Сатерн литерери мессенджер» в 1837 году. Однако прежде чем повесть вышла в свет, По изгнали из журнала. И опять причиной стало его пьянство. В сентябре 1836 года Уайт сделал ему предупреждение, продлив договор с ним на определенных «условиях», — но в декабре По «опять нарушил» эти условия. Один из современников, проживавших в Ричмонде, свидетельствует, что «стоило По выпить (а с ним это теперь случалось частенько), и работать он не мог». Он срывался в «загул», и тогда требовать от него чего-либо было бесполезно. Как признавался сам По, ему приходилось тогда несколько дней проводить в постели, ссылаясь на «болезнь».

Итак, По в 1837 году был уволен. Тремя неделями позже Уайт написал в письме другу о том, что «Мессенджер» «выстоит, пережив тот урон, который нанес ему По своей деятельностью». Однако никакого «урона» не было и в помине. При По журнал привлек к себе больше внимания, чем когда-либо в последующем. При По тираж увеличился с семисот до трех тысяч пятисот экземпляров. Более того, именно тогда журнал напечатал некоторые из шедевров американской литературы. По уже в то время являлся крупнейшим американским прозаиком. Но лишь немногие из критиков это понимали.

До конца января По оставался в Ричмонде, продолжая досаждать Уайту. «Он постоянно клянчит у меня деньги, — писал Уайт. — А его писания надоели мне не меньше, чем он сам». В конце февраля По со своим небольшим семейством уехал в Нью-Йорк. Шесть лет назад он уже провел в этом городе несколько несчастливых месяцев, однако память о нищете и страданиях, которые он тогда претерпевал, не помешала ему вернуться. Так было предначертано. Знаменательны начальные строки «Сиопы, или Тишины»: «„Внемли мне“, — молвил Демон, возлагая мне руку на голову».[15]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.