СНЫ В КРАСНОМ ТЕРЕМЕ

СНЫ В КРАСНОМ ТЕРЕМЕ

В Пекин Мао и его друзья добрались только 19 августа, проведя в дороге четверо суток. Сойдя с поезда, они сразу отправились к Ян Чанцзи, который жил в северной части города, недалеко от крепостных ворот. Тот был несказанно рад, сразу же предложив четверым из них, в том числе, разумеется, Мао Цзэдуну, остановиться у него¹. Больше гостей он принять не мог. В небольшом доме, располагавшемся в узком и грязном переулке (хутуне), помимо хозяина, жили еще трое: его жена Сян Чжэньси, двадцатилетний сын Ян Кайчжи и семнадцатилетняя дочь Ян Кайхуэй (дословно: «Открытая мудрость»)². Мао был уже знаком с семьей учителя. Летом 1916 года по приглашению профессора он даже в течение нескольких дней гостил у него в деревне. Мао Цзэдун помнил, как обрадовался он тогда приглашению «Конфуция» и как протопал в соломенных сандалиях более шестидесяти ли до невзрачного на вид кирпичного дома под черепичной крышей³. Ян Кайхуэй (в семье ее ласково звали Ся — «Заря», «Зорюшка»⁴) в ту пору было всего пятнадцать (она родилась 6 ноября 1901 года), и застенчивый Мао не обмолвился с ней ни словом. Не вступал он в разговор и с хозяйкой дома. Болтать с малознакомыми женщинами было не принято, а потому каждый раз при встрече с женой и дочерью учителя Мао в знак почтения просто наклонял голову. Зато уж с «Конфуцием» он насладился беседой. А еще ему очень понравилась огромная библиотека профессора⁵. С Ян Кайхуэй он виделся и впоследствии, но, как мы помним, женщины его не интересовали, так что превращения девочки в девушку он не заметил.

Но тут, встретившись с Ян Кайхуэй вновь, Мао не мог сдержать волнения. Перед ним стояла красивая молодая девушка с чуть припухлыми губами и внимательными черными глазами. Равным образом были удивлены и его приятели. «Небольшого роста и круглолицая, она чем-то напоминала своего отца, — вспоминает Сяо Юй. — У нее были такие же, как у него, глубоко посаженные глаза и маленький нос, но кожа была гораздо белее»⁶. «Очень тихая, серьезная девушка» понравилась и Сяо Саню⁷.

Сердце «Зорюшки», однако, покорил «интеллигентный и обходительный» шаошанец, о котором она столько хорошего слышала от отца. «Я горячо полюбила его уже тогда, когда слушала о его многочисленных свершениях, — вспоминала она спустя несколько лет… — Однако совсем не надеялась выйти за него замуж, так как не собиралась завлекать его. Хотя я и любила его, но отнюдь не демонстрировала своих чувств. Я была твердо убеждена, что человек сам должен прийти к любви. И все же я не уставала надеяться и мечтать. Я знала, что так бывает. Но разве могла я запрятать свои чувства и совсем не выдать себя? И все же я решила, что если ничего не получится, то замуж я уже ни за кого никогда не выйду. Такой уж у меня характер!»⁸

К огорчению Ян Кайхуэй, их отношения развивались не просто. Пройдет два с половиной года, прежде чем их судьбы переплетутся. Мао был слишком застенчив, да к тому же у него совсем не было денег, чтобы достойно ухаживать за девушкой. Пекин «для меня был слишком дорогим городом, — говорил Мао. — Я добрался до столицы, заняв деньги у друзей»⁹. Гордость не позволяла ему жить и за счет Ян Чанцзи. Проведя несколько дней в гостеприимном доме, Мао и его друзья, поблагодарив хозяев за радушный прием, перебрались в небольшую квартирку, состоявшую из трех малюсеньких комнат[9]. Снять более просторное жилье они в силу крайней бедности не могли¹⁰. Одноэтажный деревянный домишко с большими, оклеенными бумагой окнами вместил не только постояльцев «Конфуция», но и еще четверых приятелей. Но в тесноте, как говорится, да не в обиде! Каждую ночь восемь человек умудрялись размещаться на одном кане — плоском и невысоком помосте, занимавшем почти половину комнаты — от одной стены до другой. Используемый как лежанка в любом традиционном китайском доме кан в холодную погоду обычно отапливается горячим дымом от очага, проделанного в одной из его стенок. Дым проходит внутри кана, заполняя все полости, и выходит на улицу через специальное отверстие во внешней стене. Денег отапливать кан, однако, у наших приятелей не было, а потому спали они, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. На восьмерых человек было только одно ватное пальто, и в холодные зимние дни они выходили из дома по очереди. Только через четыре месяца смогли купить еще два пальто, и это уже было вершиной блаженства. Пищу готовили на небольшой печке, которая находилась тут же в комнате¹¹. «В Пекине я пребывал в довольно бедственном положении, — вспоминал Мао… — Когда мы все быстро забирались на кан, вздохнуть было невозможно. Я должен был предупреждать товарищей, когда хотел повернуться»¹².

Крохотный домик за номером 7 с небольшим внутренним двориком находился в узком переулке в районе, именуемом «Трехглазый колодец», довольно близко от Пекинского университета. Недалеко было оттуда и до знаменитого рукотворного озера Бэйхай (Северное море), расположенного в центре одноименного парка, и до Запретного города — места пребывания бывшего императора Пу И. По соглашению с республиканскими властями Пу И по-прежнему носил свой титул, только империя сократилась до размеров его резиденции. Из Запретного города Пу И заставят выехать лишь в 1924 году.

Мао часто бродил по пыльным пекинским улицам и немощеным переулкам — хутунам. Последние придавали особый, неповторимый колорит старому городу. Еще в XIII веке завоеватели-монголы, сделавшие Пекин своей столицей (они именовали его Даду, Великая столица, или Ханбалык, город Великого хана), распорядились застраивать городские кварталы так, чтобы по невероятно узким переулкам и улочкам мог проехать лишь один конник. Они опасались восстаний китайского населения.

В отличие от Чанши Пекин не был крупным коммерческим центром, и его торговые улицы не поражали разнообразием вывесок и реклам. Но, как заметил один из современников, «на них было что посмотреть». Многие из улиц, и прежде всего наиболее деловая из них — Ванфуцзин, были забиты народом. В Пекине проживало в пять раз больше людей, чем в Чанше, — примерно один миллион человек¹³. По словам уже известного нам Чжан Готао, прибывшего в этот город из провинции Цзянси за два года до Мао Цзэдуна, «Пекин был поистине многоликим и многокрасочным городом. В нем перемешались древность с современностью, китайское с иностранным; он носил черты культуры и ханьцев, и маньчжур, и монголов, и мусульман, и тибетцев». В общем, делает вывод Чжан Готао, «Пекин… был подлинной столицей государства… величественной и многоликой»¹⁴.

По улицам и переулкам сновали рикши. Иностранцев они поражали быстрым темпом. В отличие от японских рикш, никогда не переходивших с шага на бег, китайские демонстрировали завидную скорость¹⁵. Было их видимо-невидимо. Примерно каждый шестой пекинец в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет занимался этим доходным промыслом. За вычетом платы за коляску, которую большинство рикш арендовали у владельцев специальных гаражей, расторопный возница мог заработать в месяц больше пятнадцати серебряных долларов, в то время как помощник библиотекаря Пекинского университета, например, — только восемь¹⁶. Вместе со своими семьями рикши составляли 20 процентов пекинского населения¹⁷.

По широким проспектам, гудя клаксонами, катили редкие еще автомобили. Кучера экипажей, запряженных косматыми монгольскими пони, разгоняли прохожих громкими криками. Стоявшие без дела свободные рикши, заманивая пассажиров, перекрывали шум беспокойными возгласами: «Господин! Госпожа!» Грохот стоял невыносимый, оглушавший любого оказавшегося в Пекине путешественника. Никаких дорожных знаков, разумеется, не было, и время от времени на перекрестках возникали многолюдные пробки. Часто на улицах можно было видеть верблюдов: груженные товаром караваны приходили в Пекин из монгольских степей, и их появление на городских магистралях только усиливало столпотворение¹⁸.

При всем этом город производил удивительно приятное впечатление. Нельзя было не восторгаться его величественными архитектурными сооружениями, неповторимыми дворцовыми комплексами и храмами, гармонично вписанными в парковые ансамбли. Глубокое поэтическое очарование столицы чувствовал и Мао. «В парках и садах вокруг древних дворцов я замечал первые признаки ранней северной весны, — говорил он, — я видел, как распускались сливы своими белыми цветами в то время, как Бэйхай все еще оставалось сковано льдом. Я любовался ивами на берегах Бэйхая, с ветвей которых свисали сосульки, и вспоминал строки танского поэта Чжэнь Чжана, который сравнил блестящие зимним инеем ивы Бэйхая с „десятью тысячами цветущих персиковых деревьев“. Бесчисленные сады Пекина вызывали мое изумление и восхищение»¹⁹.

Восторги Мао по поводу красоты Пекина разделяли многие его современники. Один из них, например, писал: «Летним утром, когда легкий туман низко ложится на Пекин, а ранние лучи солнца вспыхивают на желтых черепицах Императорского дворца, стоит полюбоваться этим наиболее поразительным из всех китайских городов с [расположенных недалеко от него] Западных холмов… В естественной атмосфере холмов, на высоте тысячи двухсот футов над уровнем Желтого моря, укрылся храм Богини Милосердия. Разросшиеся вокруг за двести лет деревья и виноградники скрывают его от постороннего глаза. Далеко-далеко за городом, если приглядеться, можно увидеть полоску морского прибоя, и там же вдали, на севере, плодородная долина упирается в Великую стену, которая соединяет землю и тучи… Из легкого тумана проступают очертания затупленных башен этого величественного города, окруженного резко очерченными стенами. Вот он, мост, возведенный в память того самого Марко Поло, чья легкомысленная книга представляет древний [восточный] мир сквозь западные очки. Вот оно, озеро Летнего дворца, в котором отражаются лучи восходящего шара… Здесь правили сорок императоров, монголы, Мины и маньчжуры. Только одни маньчжуры сидели на Троне Дракона почти столько же времени, сколько англичане живут в Америке… Двадцать поколений минуло с тех пор, как этот город стал столицей, и ни одна другая столица на земле не властвует над судьбами такого числа людей»²⁰.

Пекин — один из древнейших городов Китая. Он был основан четыре или пять тысяч лет назад, еще во времена легендарного императора Хуанди, который, по преданию, научил китайцев грамоте. Первоначально город назывался Юду (Столица покоя), но впоследствии много раз переименовывался. Его современное название Пекин, или точнее Бэйцзин (дословно: Северная столица), появилось в 1421 году. Так назвал этот город минский император Юнлэ, перенесший сюда столицу империи из Нанкина (точнее Наньцзина, Южной столицы). Минские правители существенно реконструировали город, проложив несколько широких проспектов и возведя большое количество монументальных зданий. Сотни тысяч крестьян были мобилизованы на строительство. Именно по приказу Юнлэ в центре Пекина был сооружен грандиозный дворцовый комплекс площадью в 720 гектаров, получивший официальное название «Пурпурный запретный город». Пурпурный цвет в Китае издавна считался символом радости и счастья, а в китайской космологии — еще и цветом Полярной звезды, центра Вселенной. В южной части Пекина Юнлэ возвел поразительный по своей красоте Храм неба (Тяньтань), предназначенный для императорских жертвоприношений духам предков.

Захватившие Пекин в 1644 году маньчжуры разбили в городе роскошные парки, а также построили удивительный по своему изяществу Летний императорский дворец на северозападной его окраине. Этот дворец, расположенный в центре огромного паркового комплекса Юаньминъюань (Парк совершенства и великолепия) в 350 гектаров, простоял до 1860 года, когда в ходе второй «опиумной войны» «цивилизованные» англо-французские дикари, вторгшиеся в Пекин, варварски разграбили и сожгли его. Отказавшись от восстановления дворца, вдовствующая императрица Цыси вместо этого осуществила грандиозную реконструкцию расположенной по соседству другой летней императорской резиденции, парка Ихэюань (Парк доброго здоровья и гармонии).

К сожалению, в этот свой приезд Мао Цзэдун не смог насладиться красотами Ихэюаня, несмотря на то, что парк был открыт для посещения еще в 1914 году: плата за вход была так высока, что не каждый богатый пекинец мог позволить себе лицезреть императорские палаты. И все же Мао не унывал. Уже того, что он посмотрел, было достаточно для первого раза.

«Великая, прекрасная столица Азии, — назвал Пекин еще один современник, голос которого прямо дрожал от пафоса. — Пекин… — столица всего восточного мира, центр бурной политической жизни Дальнего Востока… Уже подъезжая в Пекину, замираешь от изумления. Город лежит посреди безводной равнины, окруженный величественными серыми стенами с великолепными башнями. Грандиозными могучими исполинами возвышаются эти стены над окружающим пространством. Все, что находится за ними, скрыто от глаз постороннего. В городе нет небоскребов. Все дома ниже окружающего столицу крепостного оборонительного вала. Пекин разделен на несколько кварталов — так называемых городов, каждый из которых окружен своей стеной. Есть огромный, густо населенный Китайский город, где селятся одни китайцы. В Татарском же, или Маньчжурском, городе имеется ряд подрайонов. Там находится дипломатический [Посольский] квартал, и все зарубежные представительства тесно жмутся друг к другу в этом небольшом, компактном месте, окруженном в целях самозащиты невысокой стеной. Со всех сторон дипломатического квартала лежит собственно Татарский город. В этой части Пекина тоже живут иностранцы, которые… находятся в постоянной готовности в любой момент скрыться за воротами своих миссий в случае каких-либо осложнений. Они говорят, что все довольно спокойно и ничего плохого не может произойти; боксерские бесчинства не повторятся. Но все же у каждого из них всегда под рукой полный вещей чемодан, а к стене дипломатического квартала приставлена лестница на случай чрезвычайных обстоятельств»²¹.

Представительства иностранных держав располагались прямо в центре Пекина, в квартале Дунцзяоминсян, в десяти минутах ходьбы от Запретного города. Они охранялись своими войсками, которые были расквартированы в китайской столице по условиям «боксерского» договора. На одной из улиц этого района до ноября 1918 года возвышался монумент барону фон Кеттелеру, германскому посланнику, убитому именно на этом месте в июне 1900 года захватившими город «боксерами». Был он возведен Цинским правительством по условиям «Заключительного протокола» 1901 года. У патриотически настроенных китайцев, в первую очередь молодежи, этот памятник вызывал особую ненависть. Все помнили, как этот барон в мае 1900-го, на одном из совещаний иностранных посланников, заявил: «Настало время поставить вопрос ребром о разделе Китая»²². Людей возмущал и сам памятник, и надпись на нем, сделанная на трех языках — латинском, немецком и китайском, содержавшая извинения императора Гуансюя за убийство посланника. Интересно, первое, что сделали пекинцы, узнав в середине ноября 1918 года об окончании Первой мировой войны и капитуляции Германии, так это разрушили ненавистный памятник!

В начале XX века Пекин был также крупнейшим культурным, интеллектуальным и общественно-политическим центром страны. Именно здесь в 1898 году был основан современный по тому времени Педагогический институт, вскоре после начала Синьхайской революции 1911 года переименованный в Пекинский университет (Бэйда — так обычно называют его китайцы). После назначения осенью 1916 года ректором университета либерала Цай Юаньпэя в университете развернулось «движение за новую культуру», охватившее вскоре многие учебные и научные учреждения страны. Его идеологи — ректор Цай Юаньпэй, проводивший политику академических свобод, а также профессора Пекинского университета Ли Дачжао, Ху Ши и другие, подобно французским философам XVIII века, утверждали в китайском обществе культ разума взамен традиционного культа веры. В Китай, хотя и с запозданием, пришло Просвещение, и бастионом его стал именно Пекинский университет. «Движение за новую культуру» стимулировало вновь зародившуюся китайскую интеллигенцию к поиску оригинальных теоретических концепций, которые могли бы способствовать разрешению экономического, политического и социального кризисов в Китае. «Штурмуя крепости классической литературы, — пишет Чжан Готао, — оно в простой и доходчивой форме вводило понятия демократии и науки, знакомило с различными школами современной западной мысли… И отсталые люди, пробуждаясь, тянулись к радикализму, который был основным течением в движении за новую культуру»²³. Рупором движения являлся журнал «Синь циннянь» — тот самый, который в апреле 1917 года опубликовал статью Мао Цзэдуна о значении физической культуры. Редакция журнала располагалась здесь же, в Пекине, а его главным редактором был декан колледжа гуманитарных наук Бэйда профессор Чэнь Дусю. Именно этот журнал и положил начало движению за новую культуру, направленному против традиционных конфуцианских устоев, став одним из наиболее влиятельных изданий, распространявших западные идеи демократии, гуманизма, а также передовую науку. Со страниц «Синь циннянь» пропагандировались антиконфуцианская мораль, западный индивидуализм и либерализм, звучал призыв к духовному обновлению общества. Журнал сыграл также значительную роль в распространении нового литературного языка байхуа, заменившего в конце концов с трудом воспринимавшийся широким населением классический древнекитайский язык вэньянь.

Идеалы, за которые ратовали «Синь циннянь» и администрация Цай Юаньпэя, были, разумеется, близки сердцу молодого Мао Цзэдуна. Он восхищался ректором Цаем, Ли Дачжао, Ху Ши, другими лидерами популярного движения, а Чэнь Дусю просто боготворил. Пекинский университет, стало быть, не мог его не интересовать. До Бэйда же, точнее до его нового, только что выстроенного главного здания, от «Трехглазого колодца» было рукой подать: находилось оно в районе «Шатань» («Песчаная отмель»), всего в пятнадцати минутах ходьбы. Высокий, в четыре с половиной этажа дом притягивал Мао как магнит. Он уже знал, что этот корпус назывался студентами и преподавателями «Красным теремом» («Хунлоу»). Так прозвали его за то, что три верхних этажа здания были сложены из кирпичей ярко-красного цвета. Название ассоциировалось с заголовком наиболее известного романа цинского времени — «Сон в красном тереме» («Хунлоу мэн»), написанного гениальным писателем Цао Сюэцинем (1715–1763), кстати, именно в Пекине. На этом, правда, ассоциации и заканчивались: «Хунлоу» Пекинского университета был, конечно, не похож на красный терем Цао Сюэциня. Но книгой о радостях и невзгодах, драмах и страстях одного из китайских кланов, описанных блестящим романистом, Мао Цзэдун увлекался в молодости не меньше, чем другими классическими произведениями китайской литературы, а потому не мог не обратить внимания на интересное совпадение.

Как же он должен был обрадоваться, когда в октябре 1918 года профессор Ян Чанцзи, видя его бедственное финансовое положение, нашел ему работу не где-нибудь, а именно в «святая святых», Пекинском университете! Учитель дал рекомендательное письмо к самому Ли Дачжао, профессору экономики и директору библиотеки Бэйда. Кабинет директора располагался в правом, юго-восточном, крыле «Красного терема», на первом этаже, рядом с самой библиотекой. Именно здесь Ли Дачжао и принял Мао Цзэдуна. Ли, как и Мао, был выходцем из зажиточной крестьянской семьи, и разница в возрасте у них составляла всего немногим более четырех лет, но как же много он достиг!

Ли Дачжао родился 29 октября 1889 года недалеко от Пекина, в небольшой деревеньке Дахэйто уезда Лэтин (по-местному — Лаотин). Учился в сельской частной школе, где, как и Мао, штудировал конфуцианскую классику, а в 1907 году поступил в Бэйянское политико-юридическое училище, находившееся в соседнем с Пекином крупном торговом городе Тяньцзине. В 1913 году двадцатипятилетним юношей выступил в печати с патриотическими стихами и статьями, которые сразу же привлекли внимание мыслящей интеллигенции. В 1913 году, закончив училище, продолжил образование в токийском университете Васэда. В Китай вернулся в мае 1916 года и сразу же активно включился в развернутое Чэнь Дусю и Цай Юаньпэем «движение за новую культуру». В Пекинский университет его пригласили в ноябре 1917 года по рекомендации знакомого ему по Японии профессора Чжан Шичжао. Последний хоть и был консерватором, однако либеральных идей не чурался и к Ли Дачжао относился в высшей степени уважительно. К исполнению обязанностей директора библиотеки и профессора экономики Ли приступил в январе 1918 года. А вскоре по предложению Чэнь Дусю вошел в редколлегию журнала «Синь циннянь»²⁴. В конце же декабря 1918 года вместе с Чэнем основал еще один журнал — «Мэйчжоу пинлунь» («Еженедельное обозрение»), который стал поднимать даже более острые, чем «Синь циннянь», политические темы.

Это был высокий, улыбчивый и очень мягкий по характеру человек²⁵, носивший круглые очки в тонкой металлической оправе и длинные усы. Он всегда был подтянут, собран и элегантно одет, причем в отличие от многих профессоров Бэйда любил иногда надевать западные костюмы, галстуки и белые с накрахмаленными стоячими воротниками рубашки. В общем, мог произвести впечатление.

Ли предложил Мао должность помощника библиотекаря с окладом в восемь долларов в месяц²⁶. Деньги были, понятно, небольшие, но Мао Цзэдуна, как мы знаем, материальные проблемы еще не волновали. Он принял это предложение с радостью и впервые в жизни получил собственный офис. И пусть комнатка была совсем крохотной, с низким потолком и плохо оштукатуренными стенами, но ведь Мао был зачислен в штат самого Пекинского университета! Позже он с гордостью будет говорить родственникам, что работал в штате Бэйда²⁷.

Директор Ли был даже более начитан, чем Чэнь Дусю и Цай Юаньпэй, особенно в области современной западной философии, политологии и экономики. Первым в Китае он всерьез заинтересовался и таким новым для этой страны учением, как марксизм. До него тогда почти никто ничего толком не знал о Марксе, хотя первые сведения о марксистском социализме проникли в Срединную империю в самом конце XIX века. Имя Маркса впервые появилось в китайской прессе в феврале 1899 года, в журнале «Ваньго гунбао» («Международное обозрение»), в переводе первой главы из книги английского социолога Бенджамина Кидда «Социальная эволюция». Через три месяца, в мае, в той же работе Кидда, изданной отдельной брошюрой Шанхайским издательством «Общество славы», было впервые упомянуто и имя Энгельса. Информации об основателях «научного социализма» у Кидда, правда, явно недоставало: в его книге говорилось только о том, что Энгельс вместе с Марксом являлись одними из тех, кто в Германии «проповедовал теорию, как накормить народ»²⁸. В начале 1903 года на китайском языке был впервые опубликован небольшой отрывок из «Манифеста Коммунистической партии». Он появился в виде цитаты, приведенной в изданной в Китае работе японского автора Фукуды Шиндзо «Современный социализм». В конце июня 1905 года китайский автор Чжу Чжисинь, один из ближайших соратников Сунь Ятсена, в сжатой форме изложил вторую главу «Манифеста» в статье, озаглавленной «Краткие биографии германских социал-революционеров». В январе 1908 года китайские анархисты опубликовали в своем журнале «Тяньи бао» («Небесная справедливость») перевод предисловия Энгельса к английскому (1888 г.) изданию «Манифеста Коммунистической партии». Это была первая работа основоположников марксизма, изданная в Китае в полном виде. Вскоре после этого в нескольких номерах «Тяньи бао» была опубликована целиком первая глава «Манифеста», а затем в шанхайском журнале «Синь шицзе» («Новый мир») была напечатана одна из важнейших работ Энгельса «Развитие социализма от утопии к науке» (в китайском переводе — «Утопический социализм и научный социализм»). Автором этого перевода был Ши Цуньтун, ставший позднее одним из первых китайских коммунистов²⁹.

Впечатления о марксизме, однако, оставались у подавляющего большинства китайских интеллигентов противоречивы. Марксов социализм в то время еще ничем не выделялся в их глазах из многих других социалистических учений³⁰. Вот что говорил об этом сам Мао Цзэдун в апреле 1945 года: «У нас в Китае, помимо небольшого числа студентов, обучавшихся за границей, никто [в те годы] не знал [что такое марксизм]. Я тоже не знал, что в мире был такой человек, как Маркс… Мы… ничего не знали о том, что в мире есть какой-то империализм, какой-то марксизм… Раньше были люди, как Лян Цичао, Чжу Чжисинь, которые упоминали о марксизме. Был, говорят, и еще кто-то, кто в одном журнале перевел „Развитие социализма от утопии к науке“ Энгельса. В общем, в то время я не видел [этих изданий], а если и видел, то всего лишь скользнул глазом, не придав им значения»³¹. О том же он вспоминал и позднее, в сентябре 1964 года, в беседе с камбоджийским принцем Сиануком³².

Помимо марксизма Ли Дачжао первым в Китае обратил внимание и на всемирное значение большевистского опыта. Полностью приняв позиции большевиков, он как раз в 1918 году начал интенсивно пропагандировать российский коммунизм. Так что именно профессор Ли стал прокладывать в Китае тот путь, по которому всего через тридцать лет к власти в этой стране придет его «интеллигентный и обходительный» помощник. Уже в июле 1918 года в статье «Сравнение французской революции с русской» Ли Дачжао писал: «Русская революция знаменует изменения в сознании не только русских, но и всего человечества XX века… Мы должны с гордостью приветствовать русскую революцию как свет новой цивилизации. Нам надо внимательно прислушаться к вестям из новой России, которая строится на принципах свободы и гуманизма. Только тогда мы будем идти в ногу с мировым прогрессом. И не следует впадать в уныние от временных неурядиц в сегодняшней России!»³³ Вот такие «сны» рождались в тиши «Красного терема».

Вскоре после того, как Мао Цзэдун был зачислен в штат библиотеки, именно директор Ли познакомил его с азами большевистской идеологии. «Капиталисты, — внушал он, — составляют ничтожное меньшинство человечества, а трудящиеся — подавляющее большинство. Буржуазия или унаследовала свое имущество от патриархально-родового строя, или приобрела его, опираясь на всевластие экономической организации капитализма… Всякий, кто не работает, а ест произведенное другим, — грабитель». С «несправедливостью», доказывал Ли, надо покончить: «Мы должны… предоставить возможность всем людям стать трудящимися, а не грабителями». Как это сделать? Путем мировой социалистической революции, начало которой и положили российские коммунисты. «Большевизм, — разъяснял он, — это принципы, которых придерживаются русские большевики. Что же они собой представляют?.. Большевики основывают свою деятельность на учении немецкого экономиста, социалиста Маркса; их цель — ликвидировать государственные границы, препятствующие в настоящее время социализму, уничтожить капиталистический режим, при котором буржуазия присваивает прибыль… Большевики признают войну классовую, войну мирового пролетариата против мировой буржуазии… Как основу мировой федерации предполагается создать сначала федеративную демократическую республику Европы. В этом и заключаются принципы большевизма. Это и есть новое кредо мировой революции XX века». Ли Дачжао восторгался вождями большевиков. С их программой он был горячо солидарен. «Можно понять, — рассуждал он, — что Троцкий рассматривал русскую революцию как бикфордов шнур мировой революции. Русская революция всего лишь одна из революций в мире, неисчислимые народные революции еще поднимутся друг за другом… Повсюду реют красные знамена, повсюду возникают профсоюзы. С полным основанием можно сказать, что это революции русского образца, революции XX века… Прозвучал набат гуманизма. Взошла заря свободы. Будущий мир будет миром красного знамени… Русская революция… предвещает перемены на земле. Хотя большевизм создан русскими, однако он отражает пробуждение всего человечества XX века. Поэтому победа большевизма есть победа нового духа на основе общего пробуждения человечества XX века»³⁴.

Не довольствуясь пропагандой, Ли старался вовлечь своего помощника в активную общественную деятельность. Через несколько дней после знакомства он пригласил его на заседание инициативного комитета по организации патриотического общества «Молодой Китай», цели которого совпадали с программными установками «Обновления народа». В конце ноября 1918 года Мао Цзэдун присутствовал и на созванном Ли Дачжао собрании в Бэйда, принявшем решение об организации «Общества по изучению Маркса»³⁵. Не исключено, что он посетил и состоявшийся тогда же митинг группы «Молодой Китай», на котором профессор Ли выступил с лекцией об октябрьском перевороте³⁶.

Конечно, Мао и до Ли Дачжао слышал о том, что произошло в России: об этом писала не только центральная, но и местная китайская пресса. 17 ноября 1917 года о русских событиях сообщила даже чаншанская «Дагунбао» (газета «Справедливость»)³⁷. Наверняка Мао знал и имя вождя большевистской партии. Ведь еще 19 мая 1917 года, то есть за несколько месяцев до взятия власти большевиками, шанхайская «Миньго жибао» (газета «Республика») впервые упомянула о «группировке Николаса Ленина», которая «бескомпромиссно выступает против войны и призывает к „сверхреволюционаризму“»³⁸. В ноябре 1917 года на страницах «Миньго шибао» («Газета фактов „Республика“») и «Шиши синьбао» (новая газета «Факты») Мао мог прочитать и изложение выступлений Троцкого и Ленина на II Всероссийском съезде Советов. В кратких сообщениях говорилось, что Ленин внес три предложения: немедленно прекратить мировую войну, передать землю крестьянам и преодолеть экономический кризис. 28 декабря 1917 года в «Чжунхуа синьбао» («Новая газета „Китай“») была опубликована первая статья, знакомившая общественность с ленинскими теоретическими взглядами. Ее автором был Ян Паоань — один из будущих первых сторонников коммунизма в Китае. Информация о Ленине, Троцком, большевизме и Октябрьской революции часто появлялась в китайской прессе и в 1918 году.

Эти вести конечно же не могли не вызывать интереса. Но Мао и представить себе не мог, что они «свет новой эры»³⁹. Все, что говорил Ли Дачжао, было для него внове. Он понял, что образования ему не хватает, а потому решил прослушать ряд лекций в Пекинском университете.

Чтобы иметь возможность посещать классы в Бэйда в течение полугода, Мао в начале 1919 года вступил в члены трех университетских научных обществ: философии, новой литературы и журналистики⁴⁰. В последнем из них он познакомился с возглавлявшим это общество крупным издателем и публицистом Шао Пяопином, основателем китайского информационного агентства и популярной пекинской газеты «Цзинбао» («Столица»). Встреча с ним была очень полезна: Шао ввел Мао в мир подлинной журналистики. «Он был… либералом, пылким идеалистом и человеком с прекрасным характером», — отзывался о нем Мао Цзэдун⁴¹. Немаловажны были и походы с Ли Дачжао на заседания общества «Молодой Китай». На одном из них внимание Мао привлек студент литературного факультета Пекинского университета Дэн Кан. Высокой и худощавый юноша, очень радушный, с доброй улыбкой и озорными глазами, он был одет в традиционный китайский халат, из которого довольно смешно торчала длинная шея. Возможно, правда, Мао обратил внимание на этого юношу из-за его хунаньского акцента: Дэн Кан (другое имя его было Дэн Лунбо) был родом из уезда Ичжан, что на крайнем юге Хунани. Как бы то ни было, вскоре между молодыми людьми, почти ровесниками (Дэн родился 5 октября 1894 года), разделявшими, по существу, одни и те же идеалы, установились дружеские отношения. Дэн, как и старый приятель Мао Цзэдуна Цай Хэсэнь, сыграет в жизни Мао большую роль: под новым именем Дэн Чжунся он станет одним из первых организаторов рабочего и коммунистического движения в Китае, видным руководителем КПК.

Но все же человеком, оказавшим на Мао Цзэдуна, по его собственным словам, «влияние, вероятно, больше, чем кто бы то ни было», являлся не Ли Дачжао, не Шао Пяопин и уж конечно не молодой Дэн Чжунся. Его «гуру» был Чэнь Дусю⁴². Сомневаться в этом не приходится уже потому, что Мао Цзэдун не постеснялся признаться в этом даже незнакомому американскому журналисту Эдгару Сноу в 1936 году, несмотря на то, что к тому времени Чэнь, пройдя довольно извилистый жизненный путь, стал уже главным китайским троцкистом. Надо было действительно уважать Чэнь Дусю, чтобы, будучи вождем КПК, делать такое признание в разгар параноидальной антитроцкистской кампании, проводившейся тогда в международном коммунистическом движении Сталиным.

Да, Чэнь Дусю был по-настоящему гипнотической личностью, которой хотелось подражать. Еще в 1917 году Мао говорил своим друзьям по педагогическому училищу, что Чэнь для Китая значит не меньше, чем Лев Толстой для России, ибо он так же, как русский писатель, «стремится к правде и отстаивает правду вне зависимости от того, что по этому поводу думают другие»⁴³. Чэнь Дусю пользовался огромным уважением патриотически настроенной интеллигенции, хотя был еще относительно молод: в 1918 году ему исполнилось всего тридцать семь лет.

Он родился 8 октября 1879 года в городе Хуайнин (ныне Аньцин) восточной провинции Аньхой, получил классическое конфуцианское образование. Уже в молодости он продемонстрировал уникальные способности, успешно сдав экзамены на первую ученую степень сюцая в семнадцатилетнем возрасте в 1896 году. В 1900–1902 годах он получил и определенные познания в западных науках, посещая современные учебные заведения в Китае и Японии. В 1902 году в Токио вместе с другими китайскими студентами Чжан Цзи и Фэн Цзыю, ставшими впоследствии крупными деятелями суньятсеновской Националистической партии (Гоминьдана), Чэнь организовал Общество китайской молодежи, которое занялось пропагандой идей национальной революции. Вернувшись в Китай весной 1903 года, он оказался втянут в интенсивную революционную работу, участвуя в организации прогрессивных газет и журналов в Шанхае и провинции Аньхой. После антимонархической революции 1911 года некоторое время служил главой секретариата нового, революционного, провинциального правительства Аньхоя. Именно Чэнь Дусю в середине сентября 1915 года на территории иностранного сеттльмента в Шанхае основал журнал «Циннянь» («Молодежь»), который в самом начале осени 1916 года переименовал в «Синь циннянь» («Новая молодежь»). В Пекинский университет Чэнь Дусю был приглашен в конце ноября 1916 года, где вскоре и занял должность декана колледжа гуманитарных наук⁴⁴.

Как и Ли Дачжао, он любил в то время иногда одеваться по-западному. Серая тройка, идеально накрахмаленная рубашка и галстук придавали ему вид американского профессора бизнес скул (школы бизнеса). Однако внешность была обманчива. Он отнюдь не являлся педантом, был очень общителен, любил шутку и умел увлекать собеседника. Да, он мог иногда проявлять излишнюю резкость в суждениях и безапелляционность в споре, но никогда не демонстрировал пренебрежения к собеседнику, даже если тот являлся намного младше его. Несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, Чэнь Дусю и Ли Дачжао дружили, и к своему младшему другу Чэнь испытывал глубочайшее уважение. Переговорить его было трудно, но можно. И если он сталкивался с вопросом, который сам не продумал всесторонне, и на это ему указывали, он тут же признавался в неправоте. При этом был очень остёр на язык, принципиален и вспыльчив — прямая противоположность Ли Дачжао с его мягким характером⁴⁵. Он рано начал лысеть, однако залысины лишь оттеняли его высокий красивый лоб.

Чэнь и к Мао Цзэдуну, который даже не был официальным студентом, относился так же демократично, как к Ли Дачжао. И Мао не мог не попасть под его влияние. «Мы считаем господина Чэня яркой звездой в мире идей, — напишет он через несколько месяцев. — Когда господин Чэнь говорит, каждый, кто обладает достаточно ясным рассудком, соглашается с его точкой зрения»⁴⁶. В отличие от Ли Дачжао, однако, Чэнь Дусю не был в то время сторонником ни большевизма, ни марксизма. Отвечая как-то одному из читателей «Новой молодежи», он заметил, что в Китае вообще бессмысленно рассуждать о социализме, так как эта страна слаборазвита в промышленном отношении⁴⁷. По-прежнему отстаивал он свободу личности, демократию и гуманизм.

Идейная позиция Чэнь Дусю значила много для Мао Цзэдуна. Помощник библиотекаря уважал директора Ли, но верил-то он профессору Чэню. А потому к большевизму относился пока весьма скептически. Из коммунистических течений тогда Мао больше интересовала программа анархизма с его резким акцентом на индивидуализм. Тем более что и Чэнь Дусю, и Ли Дачжао симпатизировали анархистским идеям⁴⁸. Анархизм вообще в 1916–1920 годах пользовался в Китае громадной популярностью. Повышенный интерес к нему проявляли и в Пекинском университете, ректор которого сам разделял анархистские взгляды. Анархизм ведь являлся первым западным общественным учением, которое нашло себе последователей в этой стране. Именно анархисты стали уделять внимание рабочему вопросу, они же начали организовывать первые профсоюзы. Солидной была их издательская база. Помимо многочисленных анархистских журналов широкое хождение в Китае имели китайские переводы работ Петра Кропоткина «Взаимопомощь», «Моя автобиография», «Обращение к молодежи», «Хлеб и свобода», Михаила Бакунина — «Бог и государство», а также отдельных трудов Элизе Реклю, Макса Штирнера и Пьера Жозефа Прудона. Среди китайских анархистов имелись сторонники различных учений: «взаимопомощи» Кропоткина, «стихийной революции» Бакунина, «анархо-синдикализма» Прудона, теории японского анархиста Мисякодзи Санэацу о «преобразовании общества посредством создания новых поселений» — изолированных, самообеспечивающихся организаций в горных или лесных районах. Немало было и доморощенных анархистов, развивавших некоторые концепции даосизма — великого учения древнекитайского философа Лаоцзы, утверждавшего необходимость слияния собственного «я» с глобальной космической субстанцией дао, управляющей миром. Существовали даже отдельные группы псевдоанархистов (они называли себя нигилистами), которые придерживались идеи об «искоренении всего рода человеческого» посредством массовых самоубийств. Наибольшим влиянием пользовался Кропоткин, который пропагандировал преобразование государства и общества путем их децентрализации на основах свободной самоорганизации людей в федеративном союзе коммунистических общин. Однако в целом для китайских сторонников анархизма было характерно смешение различных анархистских учений. Главное, к чему стремились все анархисты Китая, — это достижение абсолютной личной свободы, которую они понимали как полный разрыв с современным им обществом.

В библиотеке Бэйда Мао мог найти немало анархистских работ. Он познакомился с некоторыми из них, и они увлекли его⁴⁹. В конце концов он и приехал-то в Пекин для того, чтобы подготовиться к участию в движении «учебы и работы во Франции», возглавляемом анархистами. «Мой интерес к политике продолжал возрастать и мое сознание становилось все более и более радикальным, — говорил Мао Цзэдун, вспоминая о своей жизни в Пекине. — …Но я все еще не мог определиться, какому пути следовать… Я прочел несколько брошюр об анархизме, и они произвели на меня огромное впечатление. Со студентом по имени Чжу Цяньчжи, который посещал меня, я часто разговаривал об анархизме и его возможностях в Китае. В то время я разделял многие его [анархизма] положения»⁵⁰. Особенно Мао впечатлили идеи Кропоткина. «Есть… партия, — писал он, — которая более сдержанна, чем организация Маркса. Она не гонится за быстрыми результатами, а начинает с того, что входит в положение трудящихся масс. Все люди должны сознательно помогать друг другу и добровольно трудиться… Идеи этой партии более объемны и всесторонни. Эта партия хочет объединить весь мир в единую страну, а человечество — в единую семью, где все будут пребывать в мире, счастье и дружбе… Вождем этой партии является человек по имени Кропоткин, который родился в России»⁵¹. Как видно, сны Мао были не менее фантастичны, чем мечты Ли Дачжао.

Из всех членов общества «Обновление народа» Мао единственный получил работу в Пекинском университете. Остальные перебивались случайными заработками. Все прибывшие зарегистрировались в подготовительные классы различных учебных заведений, готовивших кандидатов на поездку во Францию. Некоторые оказались зачислены в школу при Пекинском университете, другие — в ту, что находилась в городе Баодин, в 300 ли к юго-западу от столицы, а один, Цай Хэсэнь, стал посещать занятия в школе, расположенной к югу от Баодина, в уезде Лисянь. Интересно, что наряду с юношами и девушками к поездке всерьез готовились и два пожилых человека — небезызвестный нам профессор Чаншаского педагогического училища Сюй Тэли, а также мать Цай Хэсэня, Гэ Цзяньхао (она же — Гэ Ланьин). Учащиеся в основном штудировали французский язык, после чего их отбирали для поездки по результатам экзаменов. Кандидаты должны были, помимо прочего, пройти устное собеседование во французском консульстве и тест на состояние здоровья⁵².

Осмотревшись в Пекине, Мао передумал ехать в Париж. Что же им двигало? В беседе с Эдгаром Сноу он сказал: «Хотя я [еще в Хунани] и помогал организовать движение… я не хотел ехать в Европу. Я чувствовал, что недостаточно знаю собственную страну, что с большей пользой проведу время в Китае»⁵³. Вот тебе на! Зачем же тогда надо было ехать в Пекин? Поступать на работу в библиотеку? Сомнительно. Ведь мы же помним, как счастлив был Мао, получив известия от Ян Чанцзи о наборе студентов во Францию. Скорее всего тут были какие-то иные причины. Да, у него не было денег. Но добыть-то их в принципе было можно: тот же профессор Ян наверняка одолжил бы нужную сумму любимому ученику. Нет, не деньги играли здесь роль. Их вообще ни у кого из друзей Мао не было, и в итоге расходы на поездку были покрыты только за счет пожертвований⁵⁴. Дело заключалось в другом. Мао просто не мог сдать экзамен по французскому языку. Как мы помним, он полностью был лишен способности к языкам. Интересно, что в период учебы в педагогическом училище он каждое утро долбил английский⁵⁵, а результат все равно оставался нулевым. О каком же французском здесь могла идти речь? Да если бы его и приняли на учебу во Францию, он не смог бы чувствовать себя полноценным в чужой стране. Быть же человеком второго сорта он просто не мог.

Так что главной причиной его отказа от поездки во Францию была гордыня: самолюбивый Мао не желал себя чувствовать хуже других. Он и в Пекине-то, в этом столичном элитном городе, не всегда ощущал себя «в своей тарелке».

Конечно, Ли Дачжао, Чэнь Дусю и Шао Пяопин относились к нему хорошо. И он платил им взаимностью. Но при этом не мог не чувствовать себя малообразованным провинциалом. Все-таки он был почти ровесником Ли Дачжао, а какая дистанция была между ними! Все пять месяцев, что он работал в Бэйда, он чувствовал унижение. И это он-то, который в Чанше являлся лучшим студентом и признанным лидером молодежи! «Одной из моих обязанностей была регистрация посетителей, приходивших читать газеты, — вспоминал Мао Цзэдун, — но для большинства из них я не существовал… Я пытался заговаривать с ними на темы политики или культуры, но они были очень занятыми людьми. У них не было времени на то, чтобы слушать помощника библиотекаря, говорившего на южном диалекте»⁵⁶. Как это часто бывает, заносчивость демонстрировала прежде всего молодежь, добившаяся хотя бы минимального успеха на общественно-политическом поприще. Для лидеров студенческого союза Бэйда Фу Сыняня и Ло Цзялуня, только недавно заявивших о себе как о пропагандистах «движения за новую культуру», помощник библиотекаря из Хунани был пустым местом⁵⁷, несмотря на то, что первый из них был младше Мао на три года, а второй — на четыре. Равным образом игнорировал его и молодой, но уже известный профессор философии Ху Ши, бывший лишь на два года старше Мао⁵⁸. На заседаниях журналистского общества Мао Цзэдун познакомился со студентами Чэнь Гунбо и Тань Пиншанем, которые вскоре сыграют важную роль в создании КПК, но и те почти не уделили ему внимания. Безразличен остался к нему и Чжан Готао, к началу 1919 года завоевавший авторитет среди студентов Бэйда своей активной патриотической деятельностью. Интересно, что в мемуарах, написанных в 1950—1960-е годы, Чжан даже не вспомнил о первой встрече с Мао Цзэдуном, состоявшейся в библиотеке Пекинского университета в конце 1918-го или начале 1919 года. Мао же, наоборот, хорошо запомнил знакомство⁵⁹: невнимания к себе он не забывал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.