«Дай мне руку — на весь тот свет!»

«Дай мне руку — на весь тот свет!»

Поиски Цветаевой родственной души, равной ей по инакости, в мире не-поэтов зачастую велись тщетно и, несмотря на всю генерируемую ею на «растопку» энергию, кончались крахом. Острый критический ум Цветаевой наверняка заранее просчитывал тщету такой попытки, но желание «обманываться», неутолимая «жажда на людей» была сильнее. Судьба подарила ей щедрое вознаграждение — в 1922 году, с первым письмом Пастернака и его книгой «Сестра моя — жизнь», начались самые серьезные и значительные в жизни Цветаевой отношения, синтезировавшие глубинное человеческое и профессиональное взаимопонимание.

Разгорались и начинались они в период романа с Родзиевичем, переписки с Бахраком, но имели особый статус: святого и неприкосновенного. В течение 13 лет в отношениях Цветаевой и Пастернака происходили значительные метаморфозы. Стремление к неразрывной дружбе переходило в страсть, жажда творческой близости воспаряла к мечте о совместной жизни. Грандиозный эпистолярный роман то казался лишь эфемерным полетом фантазии, то, похоже, был близок к вполне реальному осуществлению.

Планы встреч строились так вдохновенно и так горячо продумывались, что удивляешься их несбыточности. Два раза не заметили друг друга в Москве, дважды разминулись в Берлине, не встретились, долго обговаривая желанное свидание, летом 1925 года в Веймаре, городе Гете, обожаемом обоими. В 1927-м планировали вместе ехать к Райнеру Мария Рильке — тому, кто в современности олицетворял для них Поэзию. Рильке умер в последние дни 1926 года.

Заочные, заоблачные отношения с Пастернаком стали существеннейшей частью жизни Цветаевой — негаснущим пламенем вдохновения, желанием восхищать друг друга, внутренним мотором творчества, защитой от давящей нелепости быта, от непонятости, обид, разочарований.

Пастернак был лучшим из адресатов, с которым она могла говорить, как с самой собой. Она воспринимала его как своего двойника и была уверена, что он понимает и ценит все тонкости ее поэтического языка. Эпистолярный монолог Цветаевой, обращенный к Пастернаку, видоизменялся, наполняясь то восторгом, то внушением, то страстным призывом, то рыданием. Накал страсти достигает предела в одном из самых драматических цветаевских циклов — «Провода»:

О по каким морям и городам

Тебя искать?

(Незримого — незрячей!)

Я проводы вверяю проводам,

И в телеграфный столб упершись — плачу.

По сравнению с Цветаевой Пастернак гораздо скупее и сдержаннее выражает чувства в стихах: между 1926 и 1929 годами он написал ей три стихотворения, сделал Марину прообразом героини своей повести. Марина же — засыпала его письмами, убеждая, что она — идеальная пара, оторванная от него волею судьбы. Она уверяла его и себя, что они могут быть счастливы; «Борис, Борис, как бы мы с тобой были счастливы — и в Москве, и в Веймаре, и в Праге, и на этом свете, и, особенно, на том, который уже весь в нас». Бурные и совершенно эфемерные мечты о совместной жизни, без каких-либо практических планов — где жить, каким об» разом оторваться от реальности? Ведь у каждого семья, дети, они разделены границей, которую с каждым годом все труднее преодолеть? Изначально эти планы были предназначены лишь для существования в ее фантазиях:

Да, в другой жизни — наверняка:

Дай мне руку — на весь тот свет!

Здесь — мои обе заняты.

Цветаева повторяет это неоднократно. Ее отношения с Пастернаком воспринимались как мистический брак, в котором вдохновенье связывает крепче любых других уз. Она была уверена, что он принадлежит ей, эта уверенность держала, помогала противостоять повседневности. Виртуальный «пожар» не вклинивался в ее семейную жизнь, он полыхал на другом уровне Бытия. Цветаева посвятила творчеству Пастернака три статьи: «Световой ливень», «Эпос и лирика современной России (Владимир Маяковский и Борис Пастернак)» и «Поэты с историей и поэты без истории». В январе 1932 года Цветаева закончила «Поэт и Время» — с докладом под этим названием она выступила 21 января.

Увы, Цветаева не понимала, как ограничена свобода Пастернака его положением внутри советской системы, как сложны отношения в семье. Но она отлично знала, что не решится оставить Сергея. Даже в те годы, когда они стали отдаляться друг от друга.

И все же, когда в 1931 года Цветаева услышала, что Пастернак разошелся с женой, а значит — собрался жениться на другой — горячо полюбившейся, удар был сильнейшим. Она прекрасно понимала, что совместная жизнь с Пастернаком для нее невозможна. Но его новая женитьба, а значит — всепоглощающая влюбленность — ощущалась изменой тому высочайшему, что связывало только их двоих. Точку в периоде страстного взаимопритяжения человеческого и творческого поставило глубокое разочарование невстречи.

В конце июня 1935 года Пастернака, находящегося в состоянии глубокой депрессии, по личному распоряжению Сталина чуть ли не насильно привезли в Париж на Международный конгресс писателей. Он провел в Париже 10 дней. Где-то в кулуарах конгресса или в гостинице он виделся с Цветаевой и ее семьей. Цветаева назвала это свидание «невстречей».

Это была грандиозная «невстреча»: больной Пастернак, ощущавший за спиной дыхание соглядатая, и пылкая Марина, ждущая откровений. Он пытался объяснить ей что-то о своей болезни, про вызов Сталина, про какие-то «ограничения». И озираясь и сипя — исхитрился шепнуть про ужас несвободы, выплеснуть заклятие — «не приезжай!» Вперемешку с фальшивыми фразами о конгрессе.

Она не поняла ничего. Разве могла парижанка понять, что невнятное бормотание Бориса Леонидовича в коридорах конгресса вызвано не столько изменением чувств к ней, сколько маячившими за спиной стукачами. Гордая женщина почувствовала лишь главное — ему сейчас не до нее. Не делая попыток больше увидеться с Борисом Леонидовичем, она уехала с Муром к морю за неделю до отъезда Пастернака из Парижа. В том состоянии, в каком Борис Леонидович предстал перед Цветаевой, он был ей неинтересен. Очевидно, охлаждение было взаимным: Пастернак влюблен в другую женщину, его уже перестало восхищать то, что пишет Цветаева; эволюция его собственного творчества уводила его в другую сторону. Ведь ко времени «невстречи» прошло тринадцать лет с начала их переписки — оба изменились. Но он оставался другом и как друг пытался предостеречь. Не понимая, что она — не сможет понять его иносказания!

Цветаева потеряла последнего единомышленника. Настоящий разговор между ними не состоялся. Цветаева не посвятила его в конфликт, раздиравший ее семью, Пастернак не смог сказать ей о том, что происходит в Советской России и с ним самим. Цветаева, живущая в ненавистном Париже, не могла понять, что значит «депрессия» и «страх» для советского человека. Даже если они с Пастернаком пытались что-то сказать друг другу, то «мимо», не слыша и не понимая один другого. Цветаева уехала из Парижа с тяжелым чувством — может быть, окончательной утраты. Впереди была еще встреча — через несколько лет в Москве.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.