21-23.06.1913

21-23.06.1913

Любимая, вот еще что, а быть может, даже прежде всего, Ты в своих размышлениях учитываешь недостаточно, хотя мы много об этом писали: что в писательстве лучшая и сокровенная суть моей натуры. Если есть во мне что хорошего – то только это. Не будь у меня этого, не будь в голове этого мира, который рвется наружу и требует высвобождения, я бы никогда и помыслить не смел заполучить Тебя. То, что Ты сейчас об этом говоришь, не так уж важно, если нам суждено быть вместе, то Ты сама увидишь: если Ты волей-неволей не полюбишь мое писательство, то у Тебя вообще не будет во мне точки опоры. Ты будешь тогда страшно одинока, Фелиция, Ты не сможешь понять, как я Тебя люблю, да и я едва ли смогу показать Тебе, как люблю Тебя, хоть и буду, возможно, изо всех сил стремиться принадлежать Тебе всецело, сегодня и всегда. Мало-помалу меня, как между жерновами, перетирает между писательством и службой (это и сейчас происходит, хоть я вот уже пять месяцев ничего не пишу), если бы не контора, тогда, вероятно, все вообще было бы иначе и предостережения мои не звучали бы столь строго, а так мне приходится держаться из последних сил, сколько смогу. Однако что Ты скажешь, любимая, о супружеской жизни, при которой, по крайней мере несколько месяцев в году, муж приходит домой со службы в половине третьего – в три, обедает, потом ложится, спит до семи-восьми, наскоро ужинает, на час уходит прогуляться, потом садится писать и работает до часу или до двух ночи. Сможешь ли Ты такое вынести? Ничего не зная о муже, кроме того, что тот сидит у себя в комнате и пишет? И таким вот образом проводить всю осень и всю зиму? А по весне, едва живого, подхватывать его на руки на пороге кабинета, чтобы потом всю весну и лето наблюдать, как он приходит в себя, набираясь сил к очередной осени? Можно ли считать это жизнью? Допускаю, допускаю, что можно, но Ты должна продумать это до последней мелочи, чтобы у Тебя и тени сомнений не оставалось. Не забудь при этом другие свойства, связанные со всем предыдущим, однако усугубленные моим скверным характером. Сколько себя помню, мне всегда было неприятно или, по крайней мере, неспокойно, когда в моей комнате кто-то находится, не только незнакомый, но и друг, Ты же, напротив, любишь людей, быть может, даже большие компании, тогда как я с превеликим трудом, чуть ли не с болью пересиливаю себя, чтобы принять родственников или даже друзей в моей или – осмелюсь сказать – в нашей квартире. Жить в Праге и вовсе не видеть родных – для меня, к примеру, ничего не было бы легче, пусть даже они самые замечательные люди на свете, особенно по отношению ко мне, и сделали мне незаслуженно много добра, столько, сколько мне им в жизни не сделать. Целью моих устремлений на первых порах была бы квартира по возможности на окраине города, более или менее недоступная для посторонних, а следующей целью был бы домик с садом, приобретенный путем накопления где-то в предместье. А теперь подумай, Фелиция, ведь по сути Ты окажешься примерно в том же положении, что и Твоя будапештская сестра, которой Ты так сочувствуешь, разве что положение Твое будет еще тяжелей и у Тебя не будет другой отрады в жизни, которая у Твоей сестры есть. Что Ты на это скажешь? А мне на это нужен совершенно точный ответ, уж это-то Ты должна понять, совершенно точный ответ.

Я знаю, Фелиция, у Тебя есть очень простой способ со всеми этими вопросами разделаться быстро и наилучшим образом, а именно тот, что Ты мне просто не поверишь, или, по крайней мере, не поверишь в такое будущее, или поверишь не вполне. Боюсь, Ты недалека от этого. И это было бы самое худшее. Тем самым, Фелиция, Ты совершишь величайший грех по отношению и к себе, и ко мне. Тогда оба мы пропадем. Поверь тому, что я Тебе говорю, это опыт самопознания тридцатилетнего человека, который уже несколько раз по сокровеннейшим внутренним причинам был на грани безумия, то есть у последних пределов своего существования, а значит, имеет полное представление о самом себе и о том, что с ним в этих пределах может статься.

Это было написано в субботу вечером, сейчас воскресенье пополудни, у меня свидание с Верфелем и остальными, а в полшестого надо встречать родителей. Спал я ночью совсем мало,[72] голова не в порядке, не знаю, сумею ли записать все правильно и как мне хочется.

Во всяком случае, в размышления свои Ты должна вовлечь то обстоятельство, что на своей должности в конторе я сижу весьма непрочно, приступы отчаяния из-за этой работы, из-за этой ужасной помехи в моей жизни, повторяются и становятся все безысходней, ибо силы, потребные мне на восстановление внутреннего равновесия, все стремительней тают ввиду непомерности задачи. Я уже много раз был близок к тому, чтобы уволиться, но то, что не достигнуто твердым намерением, возможно, с легкостью и само собой будет достигнуто моей неспособностью выполнять свои обязанности, приступами бессилия, которые временами одолевают меня самым ужасным образом и уже не раз самым пристальным образом наблюдались начальством. И что тогда?

Но даже если я останусь на службе и сколько бы я там ни остался, то есть даже в благоприятном, сравнительно благоприятном случае, мы, моя жена и я, будем бедными людьми, которым всю жизнь придется считать и подсчитывать эти жалкие 4588 крон. Мы будем куда беднее, скажем, моих сестер, которые относительно состоятельны. (От родителей моих, по крайней мере при их жизни, я ничего получить не смогу.)…Не будет ли моя жена, а из-за нее, только из-за нее, и я стыдиться этой бедности? Сможет ли переносить ее? А если случатся вдруг непредвиденные большие расходы – из-за болезни или еще чего-нибудь, – мы сразу окажемся кругом в долгах! Сможет ли она перенести и это?

Понедельник – и нет письма, против всех ожиданий нет. Только что я был с отцом в соседней комнате, где как раз проснулся маленький Феликс. Я бы отца весьма обидел, не пойди я вместе с ним. Но как же противны мне игры, которыми отец, да и все остальные, развлекаются с младенцем! Вчера после обеда, когда по приезде родителей все собрались у нас дома и когда все, а отец, просто ополоумев, прежде всех, в игре с этим младенцем забывались, словно в трансе, опускаясь до совсем уж стыдных поползновений, мне было противно, словно я приговорен жить в хлеву, хотя я вполне отчетливо осознавал, с одной стороны, свою явно чрезмерную чувствительность в этих вещах, а с другой, вполне нравственный, хоть и необычный характер этого, если не приглядываться, даже красивого зрелища. Но тут же, рядом, сидит и моя бедная мать, у которой никогда не было ни времени, ни навыков и привычки следить за своим телом, и которая теперь, после шести родин и от тяжкой работы вся сгорбилась и распухла; здесь же и мой отец, с багровым лицом, его недугу отдых и курортный покой тоже не пошли на пользу, здесь же и моя старшая сестра, два года назад еще молоденькая девушка, которая теперь, после двух родов, больше по нерадивости и невежеству, чем от недостатка времени, внешними формами и вправду все явственнее догоняет мать и тупо сидит в каком-то нелепом корсаже, куда она еле втиснула свое заплывшее тело. И если приглядеться, то даже и моя средняя сестра очертаниями уже приближается к старшей. – Любимая, как я мыслями бежал от них к Тебе! И вот, оказывается, Ты вчера обо мне даже не подумала и на вопросы не ответила, сколь ни насущно необходимо на них ответить. А мне эти ответы нужны, причем совершенно точные. И так же, как Ты ничем меня обидеть не можешь, точно так же Ты не должна и на меня обижаться, и не только это, молчать, допустим, из чувства упрямства (про которое Ты мне однажды в связи с книжкой Верфеля толковала), Ты тоже не вправе, сейчас для этого и вправду не время, а кроме того, наконец, Ты ни в коем случае не должна брать на веру все то, что Тебе, возможно, рассказал тогда обо мне в Берлине Макс. Слушай только то, что я сейчас Тебе пишу, только на это отвечай, но на все, а не только на вопросы. За это обещаю Тебе – если Ты это сделаешь, не важно, с каким результатом, – написать Твоим родителям, если буду просить Твоей руки, совсем коротко. Это действительно только наше дело, но Тебе надо с ним справиться.

Франц.