«БУДЬ НАШИМ ПРЕЗИДЕНТОМ…»

«БУДЬ НАШИМ ПРЕЗИДЕНТОМ…»

ГОД 1807. Январь. 13.

Учрежден Комитет охранения общественной безопасности («Комитет 13 января»). Среди членов — сенатор Макаров, бывший в Тайной экспедиции преемником знаменитого палача Семена Шешковского.

ГОД 1808. Январь. 13.

Аракчеев назначен военным министром.

Введена новая форма, скроенная по французскому образцу; на плечах офицеров появились эполеты.

«Наполеон сидит на плечах у русских офицеров».

(Распространенная шутка.)

Февраль. 8.

Начало Финской кампании.

Март. 20.

Манифестом Финляндия навсегда присоединена к России.

Книга Модеста Корфа о графе Сперанском,[119] вышедшая в 1861 году в Санкт-Петербурге, открывается тремя портретами героя.

Первый — гравюра, воспроизводящая работу живописца Иванова, — относится к 1806 году и представляет нам нежного юношу с орденом на груди и с книгой в руках.

Второй — литография, сделанная по уменьшенной копии[120] с «коленного» портрета, исполненного славным художником Доу в 1822 году (или в 1823-м). В глаза нам смотрит умудренный государственный деятель, строгий, но вполне справедливый.

Третий портрет выполнен с акварели Реймерса; год 1838-й. Всевластный вельможа, пребывающий на вершине карьеры. Простоватая прическа «a la moujik» не должна вводить в заблуждение. Это не знак простоты, а свидетельство принадлежности к вельможному клану, своего рода парикмахерский указатель. Точно такую же прическу носил выдающийся политик предыдущего поколения, адмирал Николай Семенович Мордвинов, человек безупречной репутации, стоик, мудрец; его моральным наследником и хотел предстать портретируемый Сперанский.

Если проглядывать портреты, быстро листая страницы, возникает иллюзия движущейся картинки на тему «карьера»: начало, середина, конец. Между тем чистый юноша 1806 года куда ближе к пику своей головокружительной карьеры, чем пожилой сановник 1838-го.

ГОД 1808. Сентябрь. 2.

Верный слову, данному Наполеону, Александр отправляется из Петербурга в Эрфурт на свидание с французским императором. Во встрече принимает участие Сперанский. Наполеон настаивает на совместном требовании разоружения Австрии; Александр — на очищении территории Пруссии от французских войск. Ни о чем договориться не удается, но самый факт свидания отдаляет войну с Францией на четыре года.

Декабрь. 16.

Сперанский назначен товарищем министра юстиции. Десять предыдущих комиссий по усовершенствованию законодательства были безрезультатны; Сперанский приступает к подготовке нового уложения.

Юный попович до поступления в семинарию не имел даже фамилии: его отец и дед в школах не обучались, вследствие чего родового прозвища не получили. Теперь же его имя было на устах у всех. Скоропостижное продвижение имело свою причину: Сперанский был не просто гениально одарен; он — что в России встречается куда реже — был холодно системен и обладал качеством, заменявшим ему родословную: мыслил не обстоятельствами, а поставленными задачами.

Русский вельможа способен принять мудрое решение, дать умный совет, просиять мгновенным озарением. Он готов трудиться изо дня в день, из года в год, — но не создавая и отлаживая самостоятельно движущийся общественный механизм, а лишь реагируя на течение событий, «ход вещей». Самые смелые его проекты — суть исправления, но не создания, конфигурации, а не конструкции.

Сперанский же умел цепко держаться целого, не жертвуя частью; он не подстраивался под «ход вещей», но сам создавал его и сам отслеживал сбои устройства, обеспечивающего этот ход.

Именно такой человек понадобился Александру I в краткий промежуток между наполеоновскими войнами, когда «утешительные» победы, с согласия Наполеона одержанные над финнами и шведами, подуспокоили общее мнение, а взбухавшее на горизонте новое сражение с «коронованной революцией» обещало перерасти в глобальную битву империй, из которой уже невозможно будет выйти с «ничейным» результатом. Это чувствовали, об этом писали тогда многие; но только русский царь связывал с предстоящей Битвой народов надежду на успех коренных реформ мирной жизни. Гораздо более масштабных, гораздо более смелых, чем предшествующие.

Александр сознавал, что будущий победитель по праву займет место в самом центре европейского мира, что победа спишет все его ошибки, примирит нацию со своим вождем. Все, что было до, будет восприниматься сквозь призму того, что утвердится после. И Россия, извечной косностью которой объяснял царь неудачи первых лет своего правления, просто не успеет отторгнуть вживленную в нее новую ткань; предвоенная монархическая революция, отделенная межою войны, покроется сияющей дымкой минувшего и будет казаться чем-то органичным, от века данным, отцами завещанным.

Если же России суждено потерпеть окончательное поражение… что ж. По крайней мере Александр I войдет в анналы истории как трагический герой, которому слепой рок не дал довершить великие замыслы; тогда вопрос об уновлении будет снят сам собою.

Но что было думать о плохом, если впервые появился шанс примирить два главных мотива его политической жизни: нетерпение и опасливость; мечту о том, чтобы все переменилось к лучшему вдруг, и надежду, что неотложные исправления произойдут тихо и счастливо, совершатся исподволь, сами собою? И на переломе от 1808-го к 1809-му Александр решился. Он не отказывался от прежней цели усчастливления Державы; он отказывался лишь от средств, не оправдавших себя. Вместо переворота в умах, надежда на который возлагалась в 1801–1804 годах, предстояло совершить переворот в структурах; создать самодостаточный механизм обновленных «институций», который постепенно переменит к лучшему всю российскую жизнь. Вот тут-то и был окончательно возвышен Сперанский. Человек, способный заземлять, обсчитывать и выстраивать государевы идеи. Человек, при всем том отнюдь не чуждый утопического энтузиазма и мистических порывов за пределы наличной истории (бывают порывы не только горячие, но и ледяные, как северный ветер). Человек, способный додумывать все до конца.

ГОД 1809. Март. 16.

Александр произносит речь на открытии Финского сейма. (Речь подготовлена Сперанским.) Финляндии сохранена конституция, не утратило государственных прав традиционное вероисповедание, соблюдены права и преимущества сословий.

«Финляндия есть Государство, а не Губерния».

(М. М. Сперанский.)

Апрель. 3.

Под влиянием М. М. Сперанского Александр подписывает Указ «О придворных званиях, по которому камергеры и камер-юнкеры обязываются поступить в службу».

Август. 6.

Принят Указ «О чинах гражданских», окончательно рассоривший Сперанского с общим мнением: отныне в коллежские асессоры запрещено производить лиц, не имеющих университетского диплома.

Но в том-то и дело, что Сперанский действительно додумывал все до конца. Будучи лично глубоко верующим и вполне православным, он, подобно большинству своих образованных современников (и в первую очередь подобно самому государю), не воспринимал монархическую государственность как некое «институциональное» отражение христианского космоса. Он видел в ней то, чем она, по существу, уже и стала; то, к чему она сама себя свела: не самую удобную и быстродействующую, не самую практичную форму правления, отягощенную неоправданно пышным гражданским культом императора. Но, в отличие от большинства, Сперанский обладал интеллектуальным мужеством и не желал сохранять отжившее только потому, что оно привычно. Он не меньше Державина любил русское государство (и себя в нем). Просто государство было для него не целостным организмом, жизнедеятельность которого обеспечивают социальные институты, но механизмом управления, регулирующим жизнь народонаселения. В устройстве этого механизма обнаружились сбои, следовало их устранить.

Представленный Сперанским царю в октябре 1809-го план преобразований был строен, четок, рассчитан по календарю.

Целью перемен полагался переход от абсолютной монархии к монархии неабсолютной; то есть — еще не конституционной, но уже ограниченной умеренным народным представительством в законодательстве, суде, управлении; причем не на основании родовых аристократических прав, а на основании прав имущественных. В основу положен был принцип землевладения. Мы знаем, что землей в России де-факто, через подставных лиц, уже владели купцы и даже разбогатевшие на откупах крестьяне. В том, что Сперанский молчаливо подразумевал оформление этих новых земельных отношений де-юре, а значит — готовил тихую буржуазно-бюрократическую революцию в России, сомнений никаких нет.

Иначе какой смысл было принимать указы от 3 апреля и 6 августа, разрушавшие два главных принципа продвижения по службе: старшинство и покровительство? указы, открывавшие путь наверх семинаристам и разночинцам? Зачем было отнимать у родовитого дворянства роль коллективного распределителя присутственных мест в Империи? зачем было рисковать и собою, и репутацией (пока только репутацией) царя? Не ради того, чтобы просто подразнить высокомерную среду и даже не ради того, чтобы повысить ее образовательный уровень. Нет. Сперанский хотел всех — и знатных, и не знатных — уравнять перед неким безличным требованием; и аристократов, и демократов встроить в единый механизм.

В целом этот проект легко вписывался в александровскую утопию либеральной монархии, противостоящей послереволюционному консерватизму. Но Александр относился к проектам Сперанского так же, как к военной перспективе: со страхом и влечением. С влечением — и со страхом. Возлагая на реформу огромные надежды, царь вполне справедливо опасался, что аристократия почует, чем грозит ей план преобразований. Последствия ему — по вполне понятным причинам! — нетрудно было вообразить.

Тем более что уже в 1804 году совсем еще робкие «буржуазные» поползновения Сперанского подвигли Гаврилу Романовича Державина на более чем серьезные обвинения по адресу «выскочки». В цитированных уже «Записках» читаем:

«Сперанский совсем был предан жидам чрез известного Перетца, которого он открытым образом считал приятелем и жил в его доме… Сперанского гласно подозревали и в корыстолюбии (по одному еврейскому делу), а особливо по связи его с Перетцом».[121]

Формальным поводом для подозрения в подкупленности «еврейским капиталом» стало подготовленное Сперанским решение Еврейского комитета (куда входили Державин, Кочубей, Валериан Зубов, Чарторыйский, сенатор Потоцкий) по винным откупам в Белой Руси. Вопреки державинскому настоянию, комитет не запретил евреям торговать вином, но принял утвержденное указом Александра I «Положение для евреев»: «… лучше и надежнее вести евреев к совершенству, отворяя только пути к собственной их пользе, надзирая издалека за движениями их и удаляя все, что с дороги сей совратить их может, не употребляя, впрочем, никакой власти, не назначая никаких особенных заведений, не действуя вместо их, но раскрывая только собственную их деятельность. Сколь можно менее запрещения, сколь можно более свободы».[122]

Гаврила Романович евреев и поляков недолюбливал — это правда; но убежденным шовинистом не был. Он был невоздержанным отечестволюбцем и упрямым законопослушником. За долгую чиновную карьеру ему не раз приходилось разбирать дела, связанные и с «сынами Сионовыми», и с шляхтой. Если нужно было решать «по справедливости», он всегда поддерживал «великодержавную» сторону конфликта; если же приходилось судить «по закону», Державин подчинял личные чувства гражданским и требовал соблюдать «права меньшинств». Даже, как было в случае с тем же самым промышленником Перетцем, когда законно заключенные с ним соляные контракты были невыгодны государству. Но в 1804 году речь шла не о верности российскому закону: речь шла о будущей политике Империи, о выгодах или невыгодах «коренного населения», составляющего естественную опору Державы. Гаврила Романович не мог взять в толк, на каких таких основаниях комиссия отказывается протежировать русским купцам. И подозревал, что попович подыгрывает минским откупщикам небескорыстно. (Тем паче, что наученные горьким опытом российской жизни и не верившие, что большой начальник может отказывать из принципиальных соображений, минчане через предпринимателя Нотку пытались передать двухсоттысячную взятку самому Державину.) Ему невдомек было, что Сперанский действительно подыгрывал — но не евреям, а новым буржуазным отношениям, не нуждающимся в государственном протекционизме и национальной окраске экономического законодательства: «Сколь можно менее запрещения, сколь можно более свободы». И если такова была «реакция реакции» в 1804-м — до начала реформ! — если так рассуждал просвещенный литератор, чего же следовало ждать теперь от диких русских помещиков?

Именно по этой причине царь — получивший невероятный шанс разом переменить положение дел в Империи — в конце концов потребовал изменить порядок введения новшеств. Не сразу, а «исподволь», шаг за шагом, всякий раз придумывая убедительные доводы для отвода глаз.

Сперанский понимал, к чему может привести постепенность,[123] но волю монарха исполнил. Преобразования разделены были на несколько этапов и расписаны по числам на 500 дней вперед (считая от даты представления плана царю).

Все должно было начаться 1 января 1810 года с учреждения Государственного совета.

Затем, в течение года, предстояло изготовить и рассмотреть все требуемые законы; в январе открыть Министерство финансов и казначейство, в феврале учредить Министерство полиции и присоединить к Министерству внутренних Дел коммерцию; к маю подготовить Государственное Уложение и 1 мая Манифестом объявить выборы Собрания для его принятия; 15 августа преобразовать Собрание в Государственную думу и назначить ее канцлера; 1 сентября, в первый День русского Нового года по допетровскому календарю, Думу открыть и Уложение принять; далее кое-что еще усовершенствовать по мелочам и к славному юбилею 10-летия Царствования Александра Павловича реформу завершить.

ГОД 1809. Декабрь. 31. Вечер.

35-ти сановникам вручены повестки собраться 1 января в 8 часов 30 минут в одну из зал Шепелевского дворца.

ГОД 1810. Январь. 1. 9 часов утра.

Государь держит речь перед новособранным Государственным советом:

«…Каким образом в государстве, столь обширном, разные части управления могут идти с покойностию и с успехом, когда каждая движется по своему направлению, и направления сии нигде не приводятся к единству?

Одно личное действие власти… не может сохранить сего единства. Сверх сего, лица умирают; одни установления живут и в течение веков охраняют основания государств.

Уповая на благословение Всевышнего, мой долг будет разделять труды ваши и искать одной славы, для сердца моего чувствительной, чтоб некогда, в поздних временах, когда меня уже не будет, истинные сыны Отечества, ощутив пользу сего учреждения, вспомнили, что оно установлено было при мне и моим искренним желанием блага России».[124]

Отношения с сословием были делом важным. Но куда важнее было для царя другое. Что значит учредить орган предварительного рассмотрения законов, превратить Кабинет министров в верховный правительственный орган, разделить все отрасли власти на четыре соподчиненные ступени (волостная — окружная — губернская — Государственная дума; волостной — окружной — губернский — Верховный суд; то же и с исполнительной ветвью)? Это значило не просто полностью поменять структуру правления Империей; не просто задеть интересы аристократии, но разом переменить все социальные роли. В том числе роль монарха. Царь не мог этого не понимать. Понимая — не мог не тревожиться. Недаром столь тщательной и столь тесной была совместная (в ноябре — декабре почти ежедневная) работа проектанта и прожектера, Сперанского и царя, над преобразовательными бумагами.

ГОД 1810. Январь. 23.

Наполеону отказано в испрашиваемой им руке Анны Павловны. Предлог. — молодость невесты («не ранее, чем через два года»).

Январь. 26.

Наполеон подписывает брачный договор с Марией-Луизой, избрав тем самым союз с Австрией, но не с Россией.

Конвенция о Польше им не ратификована.

Путь к предстоящей войне открыт.

Сперанский додумывал до конца все. Но не все до конца договаривал и не во всем признавался даже самому себе. Прежде всего в том, что предложенная им система, придя в движение, обессмыслит не только аристократию, не только самодержавие, но и в целом — Империю. Что при современном ему состоянии человечества есть только две возможности общественного устроения:

демократический баланс общественных интересов, взаимное равновесие политических полюсов;

центростремительность Империи, державная сосредоточенность Царства. I Америка — и Россия.

И если отказываться от второго, нужно решаться на первое. И если избирать первое, нужно готовиться к утрате второго.

Иначе или произойдет сметающая все на своем пути революция, в зазор между Америкой и Россией вторгнется Франция «образца» 1789 (если не 1793-го!) года, или получится нечто третье — именно то, к чему клонили реформы Сперанского. (Точнее — александровские прожекты, Сперанским оформленные.) Не полноценная демократия, не полновесный монархический авторитаризм, не ограниченное конституцией самодержавие, а стройно запутанное царство бюрократии, подобное немецким водяным часам, где не поймешь, как вода перетекает по многочисленным стеклянным трубочкам, не уследишь за тем, откуда она вдруг вырывается, чтобы с шипением обрушиться вниз, и вновь булькая устремиться наверх, никуда не исчезая и ниоткуда не берясь. Вращение в пустоте, взаимопорождающий шелест входящих и исходящих бумаг, записок, докладов, поправок и уточнений.

Сперанский — не в пример государю — по своим личным пристрастиям не был республиканцем. Его «управленческим» идеалом, подобно Лагарпу, до конца жизни осталась конституционная монархия, в которой уравновешены единоличная воля царя и «коллективная» воля представительных органов. (Впоследствии он сумел внушить этот идеал наследнику русского престола Александру Николаевичу.) Тем более Михаила Михайлович не строил личных заговоров против Александра Павловича и отнюдь не метил в первые русские президенты. (В отличие от царя, которому если не формально, то по существу готовилась именно такая роль.) Да, царев помощник мог в раздражении заметить, что с управлением Россией не только он, Сперанский, но и любой природный русский справился бы лучше, чем немец-царь, который «все делает наполовину… слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым». Да, он был готов получать в свое распоряжение конфиденциальную информацию, адресованную непосредственно государю. Но бесполезно искать в этих «проступках» признаки морального покушения на монаршие прерогативы. Тут дело в другом.

Просто последовательный ум реформатора бесконтрольно проникал дальше запретной черты и провоцировал сбои в речевом и социальном поведении. Сперанский сознавал, не признаваясь, что вселенная российской власти в случае успеха затеваемого дела станет вращаться не вокруг Романовых, а вокруг сперанских. А поскольку в его футуристической голове преобразования давно уже совершились, постольку и вел он себя соответственно. В какие бы формы ни облекался строй цивилизованных бюрократов, в незримом центре бюрократического круга всегда будет находиться Его Величество Письмоводитель, Его Святейшество Стряпчий, Его Высокопревосходительство Государственный Секретарь[125] — Секретарь Государства.

ГОД 1810. Февраль. 2.

Особым манифестом ассигнации признаны государственным долгом, выпуск их прекращен; государственные расходы сокращены, налоги — увеличены.