Глава двенадцатая. Золотое клеймо неудачи

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава двенадцатая. Золотое клеймо неудачи

Довлатов тоже исчез с Невского. Потом прошел слух, что он переехал в Таллин. Этот город всегда нас манил. Сесть в поезд (тогда это стоило сущие копейки) — и, проснувшись утром, увидеть этот город-сказку! Целыми учреждениями ездили на выходной, оказывались на Ратушной площади, покрытой брусчаткой (уже экзотика!), спускались в уютные полутемные кафе (эта полутьма, не разрешенная у нас, была интимной, манящей, запретной). В чистых магазинах с восхитительно вежливым обслуживанием покупали столь модные тогда грубоватые керамические чашечки, простые и элегантные (особенно после выкинутых бабушкиных громоздких люстр) торшеры и бра, и с ними как-то сразу чувствовали себя идущими в ногу с прогрессом, ощущали свое стремительное сближение с мировой цивилизацией. Не было тогда города заманчивей. Казалось, и вся жизнь там только такая, и только такая и может быть: вежливая, разумная, уютная! И у всех нас возникала радостная догадка: а может, там и настоящей советской власти нет? Ведь не может же быть при советской власти так хорошо?

Именно эта безумная надежда, особенно сильная у ленинградцев, ощущающих Таллин совсем рядом, и поманила Сергея туда. Это был переезд в другой мир, «первая эмиграция» Довлатова. Вот его первая оценка Таллина в письме к Эре Коробовой:

«Милая Эра!

Сквозь джунгли безумной жизни я прорвался, наконец, в упорядоченный Таллин! Сижу за дверью с надписью “Довлатов” и сочиняю фельетон под названием “Палки со свалки”. Ленинградские дни толпятся за плечами, беспокоят и тревожат меня. Мама в ужасе, Лена сказала, что не напишет мне ни одного письма. Долги увеличились, ботинки протекают настолько, что по вечерам я их опрокидываю ниц, чтобы вытекла нефтяная струйка… Очень прошу написать мне такое письмо, чтобы в нем содержался ключ, какой-то музыкальный прибор для установления верного тона… В Таллине спокойно, провинциально, простой язык и отношения. Улицы имеют наклон и дома тоже. Таллин называют игрушечным и бутафорским — это пошло. Город абсолютно естественный и даже суровый, я его полюбил за неожиданное равнодушие ко мне».

Равнодушие Таллина к нему, Довлатов, конечно, выдумал, чтобы создать более суровый и героической свой образ. Сочинил он и историю своего абсурдного прибытия в эстонскую столицу — после очередного загула, без подготовки и багажа. Но это — довлатовский непутевый герой. Сам писатель был более аккуратен. Был деловой звонок Мише Рогинскому, другу по университету, теперь уже успешному таллинскому журналисту: «Нужно уединение, чтобы сделать заказуху для “Невы”. Можно приехать?» — «Ну что ж, приезжай» — разве другу откажешь?

Как всегда, довлатовская жизнь и проза сильно отличаются. Отброшен, как абсолютно невыразительный, реальный вариант появления Довлатова в городе. В рассказе «Лишний» переезд выглядит диким и абсурдным, что сразу задает рассказу нужное напряжение, высокий градус — после чего герой, по нарастающей, попадает в дом к невероятному Бушу. Все верно: рассказ и должен быть сразу «заведен», как будильник.

Реальность (как правило, тщательно изгоняемая из книг Довлатова) была несколько иной. Настоящий таллинский адрес Довлатова в его сочинениях найти трудно. С журналисткой Тамарой Зибуновой он пересекся на какой-то питерской вечеринке, записал телефон — за этим последовал внезапный (для нее) звонок: «Оказался в Таллине, телефоны знакомых не отвечают». Как в известной солдатской присказке — «так есть хочется, что даже переночевать негде». Тамара пишет, что вскоре поняла, что Довлатов съезжать от нее не собирается, и остается два варианта — или вызывать милицию, или соглашаться на всё. Мягкие интеллигентные люди обычно выбирают второй вариант. И Довлатов обрел новый очаг, понимание, прошение, тепло и уют. По моим наблюдениям, самыми симпатичными подругами Довлатова, которые любили его радостно и бескорыстно и могли бы дать ему счастье, были как раз Тамара Зибунова — и еще сыктывкарская Светлана Меньшикова. Не срослось! Не будем даже гадать, по чьей вине.

«10.12.73

Милая Эра, завтра же в рабочее время напишу тебе длинное письмо обо всем. А пока:

Слух насчет моей женитьбы

(Размотать, эх, эту нить бы!)

Треплют злые языки,

Правде жизни вопреки.

Я свободен, беден, холост.

Жизнь моя. как чистый холст,

Впереди — дорога в ад,

Я дружу с тобой, виват!»

И еще одно письмо — от 4 января 1974 года: «Милая Эра!

1. Слухи о моей женитьбе не Ваша литературная фантазия и не плод моего самомнения, они существуют, и вообще, я проживаю в Таллине у одной миловидной гражданки с высш. техн. образованием (у нее есть самогонный аппарат)… В общем так: я жив, интересуюсь Вами, пишу второй роман. Много пью, тяжело протрезвляюсь, журналист, целую Вас, пишите, не сердитесь».

Наша главная, пристрастная, но объективная свидетельница Люда Штерн вспоминает Тамару Зибунову как симпатичную, добрую, терпеливую женщину, отличную хозяйку, создавшую Довлатову уют, которого ему всегда не хватало:

«Я была у Тамары и Сергея в Таллине. Они жили вовсе не в “огромном и облезлом” (как писала Клепикова), а в деревянном трехэтажном, вполне симпатичном доме на улице Вируки (бывшая Рабчинского). 3 сентября 2003 года (заметьте, гораздо раньше, чем в Петербурге) на фасаде этого дома появилась мемориальная доска “ЗДЕСЬ ЖИЛ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ”».

Этот дом воспет Евгением Рейном в стихотворении, посвященном Тамаре Зибуновой:

Деревянный дом у вокзала

Безобразной окраины Ганзы,

Где внезапно зауважала.

Приютила свои сарказмы

Просвещенная часть России.

Вот еще одно свидетельство Люды Штерн, которому следует доверять:

«Итак, небольшой деревянный дом. Вдоль улицы каштановая аллея. Из окон виден двор с кустами сирени и шиповника…Тамарина двухкомнатная квартира была похожа на большинство квартир советской интеллигенции, не обласканной режимом. В комнате, где принимали гостей, — изразцовая печь, тахта. Дубовый раздвижной стол, старинный книжный шкаф карельской березы. Письменный стол педантичного Довлатова в идеальном порядке. На полу — настоящий персидский, во всю комнату, ковер. В этой квартире останавливались, приезжая в Таллин, наши друзья. В том числе и Бродский, которому Тамарина квартира нравилась нестандартностью, уютом и тихим зеленым районом в пяти минутах от старого города».

Вскоре удачно определяется и «способ существования». Некоторое время Довлатов работает в кочегарке. К счастью, бурный его темперамент не позволил ему стать писателем-кочегаром — таких было много тогда. В первую очередь они пили портвейн, потом философствовали, потом, естественно, кочегарили, и лишь потом что-то писали… а часто и не писали вообще. Зачем, когда тебя и так высоко ценят твои друзья? Довлатов, к счастью, в кочегарке не засиделся. Вскоре он, явно не без помощи Тамары и Миши Рогинского, уже работает в портовой многотиражке, а потом — в главной, солидной таллинской газете «Советская Эстония». Только в сказочном Таллине возможно такое чудо! Золотое перо Довлатова сразу озарило тусклые небосклоны эстонской прессы — хотя там и работали достойные профессионалы, отношения с которыми, естественно, были гораздо нормальней и успешней, чем в довлатовской прозе. Если жить жизнью его героя — через неделю вылетишь откуда угодно!

Все коллеги-журналисты вспоминают о весьма профессиональной и тщательной работе Довлатова; не зря даже инструктор ЦК Эстонии Иван Трулль, сыгравший в жизни Довлатова немалую роль, полюбил его сперва именно за блистательные публикации в прессе. Главный редактор газеты Генрих Туронок вовсе не был так глуп и труслив, как в довлатовском «Компромиссе» — рабочую и даже творческую (насколько это было возможно тогда) атмосферу в газете он умело поддерживал. Все говорят о его «польской учтивости», умении решать проблемы сотрудников и нацеливать их перо в нужном направлении, при этом «не ломая» их, учитывая каждую индивидуальность. Подтверждаю, что в те годы газету «Советская Эстония» читать было интересней и приятнее, чем наши газеты. Довлатов не просто «отсиживает часы» — нет, он работает вполне успешно. Изданные после его смерти его женой и дочкой газетные публикации Довлатова восхищают — высший класс журналистики! Довлатов не просто служит — проявляет инициативу: вместе с сотрудницей газеты Еленой Скульской они придумывают детскую страничку, «Эстонский словарь», чтобы дети в Таллине, говорившем тогда в основном на русском, изучали с детства и эстонский язык.

Лена Скульская (друзья звали ее Лиля) — умная, талантливая, очаровательная и надежная, стала верным другом Довлатова, причем на всю жизнь. Их переписка открывает нам многие важные события жизни Сергея. Был с ним и веселый, умный и слегка циничный, как все мы тогда, Миша Рогинский — именно с такими рядом удобно и весело жить. Столь ценимый нами эстонский комфорт (натуральное дерево, запах хорошего кофе, уютная полутьма) царил в доступном лишь «своим» (тогда это особо ценилось!) баре в здании редакции. Довлатов скоро стал там королем, вокруг него толпились поклонники и поклонницы. Казалось — чего же еще?

Но блистательный и трагический «Компромисс» складывался именно тогда и именно из той жизни. Трудно даже представить, как это могло быть. Известен удивительный эпизод жизни Чехова, столь любимого Довлатовым. Было лето, на даче Чехова жили гости, Чехов часто ездил в лодке с барышнями на пикники, много шутил, смеялся, выглядел счастливым и беззаботным. И оказывается — именно в эти дни и часы он обдумывал и писал «Палату № 6» — одно из самых странных и трагических своих сочинений. Загадочный народ — писатели! Чего им в этой жизни не хватает?

Довлатовскому умению организовать «круг персонажей» из самых разных людей можно позавидовать — хотя завидовать бесполезно: не поможет. Гонорар этой «группе поддержки» (искаженное их изображение в прозе) придет нескоро, и в «валюте», для многих неприемлемой. Как всегда, он суров — особенно почему-то с «музами», трепетно помогавшими ему в тот или иной год. Следов сыктывкарской Светланы Меньшиковой на его страницах нет. Мелькает в «Ремесле», в таллинских страницах, некая Марина, у которой он оказывается лишь в минуту полного поражения и упадка. «Отражений» реальной Тамары Зибуновой, главной музы и хранительницы Довлатова на протяжении трех таллинских лет, в его книгах нет. Зато блистательно описаны другие женщины, отнюдь не играющие важной роли в его судьбе, а то и вовсе не существовавшие. Почему так?.. Потому! Тайна ремесла.

Для разъяснения могу вспомнить одну из «инструкций» замечательного Александра Володина, с которым я тогда общался так же жадно, как и Довлатов. «Никогда не пиши так, как было! — вскидывая, по своему обычаю, жестом отчаяния ладони перед лицом, восклицал Володин. — Пиши только наоборот! Если она была блондинкой — пиши брюнетку. Если была зима — пиши лето». Это призыв не к лживости — к совершенству. Только созданное тобой реально и ярко. Заимствованное, пусть даже у жизни, бледно и неубедительно. Сочинитель вкладывает в свои творения больше сил и таланта, у кого он есть, чем фотограф. И результаты резко отличаются. Фотографии, увы, бледны и быстро выцветают, а рукотворные шедевры — навсегда.

Так что до сих пор не выяснен до конца вопрос — должны быть счастливы или обижены те люди, чьими фамилиями Довлатов наделил своих, нужных ему героев, часто совсем не похожих на прототипы. Думаю, они и счастливы, и обижены одновременно.

Реальные обстоятельства таллинской жизни Довлатова приходится восстанавливать по крупицам. Прежде всего нужно отметить тот удивительный факт, что волшебный Таллин почти отсутствует в его сочинениях — никакой тебе романтики, за которой сюда ехали со всего Союза! Служба, квартиры, разговоры. Если выпивка — то отнюдь не комфортная. Колорит убран. Обычный, как любили говорить классики, «уездный город N», преимущество которого лишь в том, что он открыт взгляду, здесь легче оказываешься в центре жизни. В маленьком городе люди смотрятся заметнее и крупнее, отношения зримее, тебя быстрее узнают и оценят — в мегаполисе проходишь «непонят и непризнан» до седых волос, а тут все на виду. Правда, если беда — то здесь она тоже найдет тебя легче и быстрей, что и подтвердилось в случае Довлатова. Тут он взял и содержание и форму «в одном флаконе», тут они рядом, не то что в Питере, где все приходится долго искать. Таллинские страницы — самые яркие, выразительные, смешные и самые трагические в «Ремесле». А ведь здесь появился еще и «Компромисс» — урожайный город! Есть экстенсивное земледелие, как в России — большие пространства, и связь усилий и результата порой не проследить, а есть земледелие интенсивное: минимальная площадь, зато ей уделяется максимум внимания, легче сосредоточиться и виднее результат.

Так что Довлатов абсолютно безошибочно переехал в Таллин. Оглядевшись, понял: годится! Вот эту «миловидную крепость» я возьму… Но сладкого «воздуха Таллина», которым мы тогда бредили, в сочинениях Довлатова нет. Мир его тесен и герметичен — он содержит лишь самое необходимое, без чего нет результата.

Особая, деликатная тема, без которой, однако, не обойтись — сравнение реальных людей, с которыми Довлатов общался и даже дружил, с героями его сочинений. Тема это весьма болезненна. Он, как говорится, «кроил по живому». Сегодняшняя пресса полна жалобами и обидами конкретных людей, помещенных Довлатовым в свои сочинения под реальными фамилиями — но описанных весьма своевольно.

Самым, пожалуй, ярким таллинским персонажем довлатовской прозы стал журналист Буш. Всех нас охватывает восторг, когда этот весьма затейливый герой в момент достижения им порога успешной, благопристойной жизни вдруг наносит удар ногой по подносу с рюмочками, который выносит супруга начальника…

«…Потом Буш встал. Широко улыбаясь, приблизился к Зое Семеновне. Внезапно произвел какое-то стремительное футбольное движение. Затем — могучим ударом лакированного ботинка вышиб поднос из рук ошеломленной женщины…»

«Эх, и мне бы так! — мысленно восклицает читатель, измученный унижениями на работе — Да кишка тонка!»

Реальный Эрик Буш существовал — и тоже был человеком весьма затейливым, — но вот этот, «кульминационный» удар ногой совершил лишь в сочинении Довлатова. Хотя натворил в жизни немало. Вспоминает Тамара Зибунова:

«Конечно, Буш существовал на самом деле! Это был человек непредсказуемый, экстравагантный, красивый, элегантный. И фарцовщиком был, и журналистом — кем он только не был!.. Действительно, в то время он жил с милой скромной женщиной заметно старше себя. Кажется, она хромала».

Кое-что к характеристике Буша добавляет Михаил Рогинский, один из главных «свидетелей» таллинской жизни Довлатова:

«К сожалению, Буш как журналист слишком много врал. Главным образом из-за этого его никак не брали в штат. Помню, мы готовили специальный выпуск газеты, посвященный ВДНХ. Я был назначен главным по этому выпуску: я отбирал все материалы, правил их. Буш в какой-то пивной услышал, что прорыт новый канал. Он, не задумываясь, тут же написал об этом статью. И только в последний момент я догадался его материал перепроверить и тут же выкинул из номера. Такое с Бушем, к сожалению, случалось очень часто. Но писал он талантливо — этого не отнимешь. У него был свой стиль».

В сети Довлатова, естественно, не мог не попасть и сам Рогинский, близкий довлатовский друг. Досталось и ему — правда, под измененной, но узнаваемой фамилией Шаблинский.

«— Мишка, я не ханжа. Но у тебя четыре дамы. Скоро Новый год. Не можешь же ты пригласить всех четверых.

…Шаблинский подумал, вздохнул и сказал:

— Если бы ты знал, какая это серьезная проблема!»

Думаю, Рогинский бы не обрадовался, если бы это произведение Довлатова тут же появилось в печати. К счастью и для Рогинского, и для Довлатова, да и для самого произведения, оно было написано лишь через несколько лет, а опубликовано еще позже — когда появления в прозе Довлатова можно было уже не бояться, а скорее уж гордиться этим.

Михаила Рогинского из всей таллинской компании я знал наиболее близко, встречал его то в Таллине, то в Москве. Он всегда был великолепен, ухожен и успешен — сначала в журналистике, а потом и в бизнесе. Всегда приятно видеть его интеллигентное, тонкое, красивое лицо. С друзьями он всегда предупредителен, добр. И с годами делается только лучше.

Когда дочь Довлатова Катя позвонила мне в Петербург, чтобы пригласить в Москву на празднование шестидесятилетия Довлатова, а я стал ссылаться на всяческие возрастные немощи, Катя весело сказала:

— Да бросьте! Знаю я вас. Вот Рогинский только что взял жену на сорок лет моложе его!

Так что некоторая точность в изображении этого персонажа имеется. Другие герои таллинской эпопеи, узнав (или не узнав) себя в своих однофамильцах, обиделись на Довлатова значительно больше. Действительно, надо признать — многие попали благодаря Довлатову в вечность в абсолютно неузнаваемом виде. Реальные события искажены в прозе Довлатова на девяносто процентов — если не на все сто. Много чего не было — да и не могло тогда быть… Однако мы теперь именно через довлатовские «очки» видим то время так, как нам велит он. Не было, скажем, той завлекательной алкогольно-эротической поездки в образцовый совхоз с фотографом Жбанковым, не было уморительного письма Брежневу, которое там писали… Все это Довлатов нафантазировал из случайных разговоров коллег о весьма заурядных, нормальных событиях в служебных командировках. Случись все те безобразия — уволили бы всю редакцию! Тем-то литература и привлекает, что там доступно все, о чем в реальной жизни крепко задумаешься — и побоишься, не сделаешь. Этой безграничностью эмоциональных возможностей Довлатов и дорог нам. Эх, так бы и мне! Если бы не… Все эти «бы» Довлатов смело убирает с дороги — герои его живут на пределе возможного и разрешенного и выходят за эти пределы. Такова писательская участь — все время пробуешь на прочность сук, на котором сидишь, а потом уже и пилишь его — а иначе вроде бы и сидеть на нем не имеешь морального права. И подпилишь, и рухнешь, в конце концов. Но если этого — жизни на пределе — в книге нет, то ее и читать не станут. Кровь — единственные чернила. Кровью обязательно пахнет в любой сильной прозе — даже если прямых трагических событий в ней нет.

Не думаю, что Довлатов сразу решился на столь резкое преображение таллинской действительности в сторону трагедии… но наша действительность ему помогла. В этом отношении она никогда не подводит!

Тамара Зибунова сделала, причем скромно и не выставляя себя на вид, самое главное для Довлатова дело. В издательстве «Ээсти раамат» («Эстонская книга») редактором русского отдела была жена ее сокурсника и хорошая приятельница Эльвира Михайлова. Она отвела туда Сережу, и Эльвира согласилась взять его рукопись. Он был счастлив и сразу же стал работать над будущей книгой — подбирать рассказы для публикации, переписывать, дорабатывать.

Глава издательства «Ээсти раамат» Аксель Тамм, известный писатель и достойный человек, очень хотел издать хорошую книгу местного русского автора и бился за Довлатова упорно. Надежды, связанные у Довлатова с Таллином, вроде бы начинают сбываться: корректура его книги, сначала называвшейся «Пять углов», а потом «Городские рассказы, появляется с нереальной для российских издательств быстротой. Европа! Налаживаются и другие дела. Вспоминает Тамара Зибунова:

«В начале 1974 года гостивший в Таллине сотрудник журнала “Юность” предложил Сергею Довлатову написать рассказ про рабочий класс, приложить к нему еще один — пригодный к публикации, приличный. И прислать все это ему в “Юность”: “В таком сочетании скорее всего и будет результат”. Из своих годных к публикации рассказов Сергей выбрал “Солдаты на Невском”. Про рабочий класс долго и упорно писал. Сюжет определился быстро — “Интервью”, из журналистской практики. А вот слова подбирались тщательно и долго. Переписывал несколько раз. Рассказы торжественно были отправлены в Москву. Вскоре пришло радостное известие — ждите шестого номера. А шестой номер в тот год должен был быть пушкинским. Сто семьдесят пять лет исполнялось Александру Сергеевичу.

В конце июня в Таллин прибыл долгожданный номер. Опубликован был только рассказ про рабочего! Это был удар! Да еще дошли слухи, что Полевой, в то время главный редактор "Юности”, рекомендовал второй рассказ свернуть трубочкой и засунуть автору в задницу. Много лет спустя мне рассказали в Москве, что это была его постоянная рекомендация неугодным авторам. Как бы шутка.

С горечью Довлатов рассказал про аналогичный случай со “Звездой”. Для этого журнала он в свое время тоже написал рассказ про рабочего — “По собственному желанию” — и послал его в редакцию вместе с рассказом “Дорога в новую квартиру”. Сюжет прост — молодой рабочий увольняется с завода, но по мере заполнения обходного листа влюбляется в свой завод. И остается. Результат был тот же, что и в “Юности”. Объяснение по поводу отказа в публикации “Дороги в новую квартиру” тоже имелось. Возможно, чисто литературное. Кто-то из сотрудников, прочтя рассказ, влетел в кабинет к редактору со словами восхищения:

— Наконец-то будет опубликован прекрасный рассказ про блядь!

Через некоторое время пришел гонорар из “Юности”. Целых четыреста рублей, по тем временам солидная сумма. С утра пошли на почту получать. Послали алименты в Ленинград. Раздали долги. Зашли в ювелирный. Купили очередные часы. И отправились по своим рабочим местам. Часы я забрала, чтобы отнеси к граверу. Написать — “Пропиты Довлатовым».

Вечером Сергей дома не объявился. Только позвонил:

— Почему не забрала у меня деньги? Мне же пришлось поставить на службе. Ну и продолжить! Хочешь, приезжай!

Но я не хотела. Дня через два он объявился в конце рабочего дня у меня на работе. С повинной:

— Томушка, милая! Я почти все прогулял… Осталось только пятьдесят рублей. Мы даже тебе ничего не купили… Давай пойдем что-нибудь купим. И на ужин. Мне обязательно надо сто пятьдесят грамм водки. А то умру… Ты же этого не хочешь?

— Нет, Сергуня. Мы пойдем в универмаг и купим Мане (Маней он звал за глаза мою мать) пылесос. Она нас накормит. И тебя опохмелит на радостях.

И мы пошли в таллинский каубамая («Дом торговли», центральный универмаг). Пылесосы стоили от 29 рублей до 49. Я предложила купить самый дорогой (он же лучший). А оставшийся рубль потратить на такси. СД испуганно:

— А если не опохмелит?

— Обязательно опохмелит!

Всю дорогу очень волновался. Но там прослезились. Накормили. Бутылку поставили. Да еще с собой еды дали. И по-моему, денег. Пылесос работает до сих пор».

Письмо Довлатова Люде Штерн:

«Август 74 года.

Милая Люда!

…Все по-прежнему. Книжки мои где-то в типографии. Полторы тысячи аванса мигом улетели… А вот пиджака и обуви нет. Рад, что лето кончилось. Было много гостей плюс мама с Катей. Я устал. Теперь работаю с утра до ночи…

В Ленинград я вернусь окончательно не позднее мая 75 года. Многое зависит от книжных дел, но только в сроках, а не принципиально. Даже если бы все мои надежды здесь осуществились, это не совсем то, к чему я стремился. Положение издающегося литератора в Эстонии не выше (объективно) окололитературного статуса в Ленинграде. Если бы я здорово верил в себя и надеялся, издав книжку, обрести тотчас же всесоюзную аудиторию, тогда другое дело.

Женя Рейн читал корректуру моего сборника, но восторга не проявил, хотя из 14 рассказов штук 7 мне нравится. А подлинно халтурных только два…

Я думаю, что молодость прошла и все стало очень серьезным».

Письмо это важное. Я бы сказал — «судьбоносное». Оно показывает чрезвычайно жесткое восприятие Довлатовым реальной ситуации. И в этом — одна из главных причин будущего головокружительного успеха: необыкновенно трезвый взгляд, без эйфории, свойственной некоторым писателям («жизнь удалась!»), но и без распространенного в те годы высокомерия лентяя (мол, добиться в этой стране все равно ничего нельзя, поэтому и пытаться не стоит). Нет — это трезвый взгляд настоящего практика, работника. Становится все более-менее видно и нам.

Довлатов «переместился» гениально, как всегда. Конечно, Таллин — не Ленинград, «колыбель революции», где идеологическое целомудрие блюли строго, как нигде. В таллинском «Ээсти раамат» пост главного редактора издательства занимает уважаемый писатель с хорошим литературным именем — Аксель Тамм. Его не сравнить с нашими нахмуренными начальниками, почти не выходящими из своих кабинетов «к народу», — их чередой присылал Смольный на литературные «посты». Именно в такого однажды кинул чернильницу отчаявшийся Марамзин. Аксель Тамм на такого начальника вовсе не походил и честно сражался за Сережину книгу. Эстонские писатели отличались от российских вольностью одежды, поведения, мнений. У них былевой закрытый для незваных гостей «подвальчик», где они чувствовали себя свободно, и никто со стороны (во всяком случае, явно) не мог вмешиваться в происходящее там. Помню, как меня, уже после отъезда Довлатова, с гордостью привел туда мой эстонский друг, писатель Тээт Каллас. Дверь он открыл своим ключом! «Ключ-чи т-только у нас!» Это уважение к писательскому званию со стороны властей много значило, вселяло какую-то самоуверенность, самоуважение. Пусть это вольнодумство было показным (показной порой называли и эстонскую вежливость) — но от этого не менее приятным. «Стоило приехать, чтобы почувствовать это!» — помню, мелькнуло у меня в голове. «Ну, что ты хочешь — виски, джин?» — спросил Тээт. Европа! «У меня деньги есть!» — я полез за пазуху. «Я, конечно, не грузин, а эст-тонец — но эстонцы т-тоже могут-т угост-тить!» — произнес Тээт, явно довольный тем впечатлением, который подвальчик произвел на меня.

Да и литература там тогда была неплохая: какая-то по-эстонски упрямая, смурная, загадочная, не без черного юмора. Помню, какой успех в Ленинграде имел сборник переводов современных эстонских писателей — Унт, Ветемаа, Каллас, братья Туулики и другие, каждый со своим своеобразием — сборник совершенно странный и в то же время, я бы сказал, абсолютно жизненный, современный… такой вот эстонцы затейливый народ!

Так что место Довлатов выбрал правильное, литературное. Другое дело, что он в эстонские писатели попасть никак не мог — менталитет не тот. Но и у русскоязычной литературы там были шансы получше. В Таллин было приятно приезжать — и я помню, как Каллас однажды с большим энтузиазмом (как бы и не свойственным спокойным эстонцам) показал мне весьма экстравагантную первую книгу Михаила Веллера «Хочу быть дворником». Дальнейшая головокружительная карьера Веллера всем известна. Так что Таллин был отличной «стартовой площадкой», и не только стартовой: именно здесь Веллера настиг и всероссийский успех. Писатели они с Довлатовым, конечно, разные — да и люди абсолютно непохожие. Насколько я знаю Веллера — он всегда непоколебимо уверен в успехе, и постепенно эта его энергия побеждает всех.

Довлатов был человеком более критичным — и к окружающему, и, самое важное, — к себе. Поэтому его взгляд на таллинскую ситуацию более пессимистичный и в то же время, я бы сказал, — более проницательный. Свой возможный успех здесь он правильно оценивает весьма невысоко — при всем уважении к окружающей его реальности. Сколько он смеялся над тупыми названиями советских книг — но, честно говоря, «Пять углов» (так же как и «Городские рассказы») кардинально не отличаются от других типичных названий той поры — скажем, «Ветер с Невы» или «Университетская набережная». При всем уважении к нему, «золотое клеймо» ему здесь явно не светило, даже при самом благополучном исходе. В сиянии будущих его блистательных книг таллинская выглядела бы неудачей. Или еще обиднее — полуудачей: «Эх, такой талант — и не дотянул, свалился в болото…»

Вот два письма Эре Коробовой:

«9 сентября 1974 года.

Милая Эра! Спасибо за поздравление. Надеюсь, все у Вас хорошо. У меня все по-прежнему…

Мой ничтожный юбилей ознаменовался запоем и дракой. Вывихнут палец, необходимый для сочинительства, указательный на пр. руке.

Рукопись прошла две корректуры, сейчас она у эст. цензора, потом, если все пройдет благополучно — сигнал, затем — Московский главлит, и тут, я уверен, конец моим надеждам. Книжка, может быть, средняя, но очень дерзкая и крикливая.

В отличие от Вас, милая Эра, я мрачный и слабый человек. Уже не помню, когда и чему радовался.

Обнимаю Вас».

«29 сентября 1974 года.

Милая Эра! Я звонил Вам перед отъездом в жутком состоянии… Я очень завидую Вашему оптимизму, т. е. умению хорошо держаться… даже почерку Вашему отчасти.

Мои дела, как Вы уже, наверное, привыкли, обстоят скверно. Книжка не понравилась цензуре, хотя ее урезали и обезобразили предельно, т. е. настолько, что в одном месте вычеркнули слово “киргиз”. Это, видите ли, может быть воспринято как намек на национальные проблемы Эстонии… Киргиза упоминать нельзя. Рядовой цензор обругал книжку. Но не конкретно, это бы еще куда ни шло, а за тональность, за настроение. Рукопись передали главному цензору республики — Адамсу. Его называют — “бревно с глазами”. Он тупица и сталинист. Дело будет обсуждаться в ЦК на следующей неделе. Защищать рукопись взялся сам Аксель Тамм, большая здесь, но благородная и невооруженная инстанция — глав. ред. издательства. Он говорит, что не все еще потеряно. Создалась ненужная отрицательная помпа и ажиотаж. В наших делах это крайне пагубно. Я убежден, что все решится скоро и отрицательно. Поверьте, есть основания так считать. Тогда меня здесь будут удерживать только долги. <…>

Эра! При всем моем уважении к Марамзину, Голявкину, О. Григорьеву и особенно — к В. Попову, я для детей писать не умею и не буду. Не мое это дело. Спасибо за хлопоты.

…Я много думал, отчего мне не удалось закрепить дружеские или приятельские отношения с интеллигентными талантливыми людьми, которых уважаю и которыми дорожу. Мне обидно, что я всю жизнь окружен подонками и рванью. Помимо личных недостатков моих, дело еще и в неумении общаться, это просто наказание. Но поверьте, дорогая Эра, я очень многое принимаю близко к сердцу, очень многое люблю до мучения, перед многим благоговею искренне и прочно. И никаких радостей, никаких перспектив. Это даже как-то странно. Простите за нытье. Но Вы один из немногих внимательных, как мне кажется, ко мне людей.

Дай Вам Бог счастья и покоя за Вашу доброту.

Целую Ваши руки».

Предчувствие Довлатова, высказанное в этом письме, что все «решится скоро и отрицательно», сбылось лишь наполовину, но на половину самую главную. Отрицательно — но не скоро. Во всяком случае — не сразу. Жизнь даже в советское время, а может быть, в советское время особенно, не была однозначна и одномерна, особенно в Таллине. Даже инструктор ЦК Иван Трулль тут был особенный, не такой, как у нас:

«Однажды мне позвонил завсектором Маннерман и сказал: “Мне из издательства прислали смакетированный сборник Довлатова, но на него наложено вето, цензура не пропускает. Не прочтешь?” Я прочитал эту книгу — мне понравилось. Дальше следовало обсуждение в ЦК — Довлатов потом жалел, что не присутствовал на нем. Я высказал свое благожелательное мнение о книге, упомянул, что ее можно сопоставить с рассказом “Один день Ивана Денисовича” Солженицына. После этого все запреты с книги были сняты».

Довлатов (который на заседании ЦК, естественно, не присутствовал) изобразил выступление Трулля несколько иначе:

«…Можно, конечно, эту вещь запретить. Но лучше — издать… Выход книги будет частью ее сюжета. Позитивным жизнеутверждающим финалом…»

Но жизнеутверждающего финала, несмотря на столь удивительное совпадение благоприятных факторов, не произошло. Хочется воскликнуть: как же так? Казалось бы, какие теперь могут быть преграды, после ЦК? Ноу Довлатова — и в Таллине, и везде, — был особый талант на неприятности. И это «золотое клеймо неудачи» превращает его жизнь в сплошную трагедию, а сочинения — в шедевры. Именно трагедия сделала и «Ремесло», и «Компромисс» шедеврами — и трагедия была уже, увы, не за горами.

История гибели довлатовской книги широко известна — и в то же время загадочна. Или, точнее, иррациональна. Конкретного злодея, поставившего своей жгучей целью именно уничтожение книги Довлатова, не найти. Злодеем, можно сказать, было время, сам «климат» нашей жизни. Злодейства вроде бы никто не планирует — но сам ветерок тянет в эту сторону, и все туда как-то медленно, но неуклонно плывет. Сырость, в общем, такая, что все портится. А ведь могло и проскочить, но… У приятеля Тамары Зибуновой Володи Котельникова дядя жены работал в Государственном комитете по кинематографии. Возникла идея дать рукопись книги Довлатова этому родственнику. Рукопись лежала у Котельникова. И вдруг у него произошел обыск, и довлатовскую рукопись забрали вместе с запрещенными тогда книгами Солженицына, Мандельштама, Гумилева — замечательная компания! А ведь перед этим Тамара заглядывала по пути к Котельникову и подумала: «А не забрать ли Сережину рукопись?» Но — не забрала. «Золотое клеймо неудачи»!

Потом все «пошло по кругу» — КГБ, ЦК, издательство… Точнее — пошло по кругу «мнение». Это у нас замечательно поставлено — никто не берет на себя обязанность палача, но «вопрос» все набухает, становится тяжелей. Поставленный — вот абсурд! — в том же виде второй раз вызывает раздражение у людей даже терпимых — сколько же можно? Поставленный в третий раз внушает уже всеобщую ненависть: что этот тип со своей книгой, не бог весть какой, все лезет и лезет, жить не дает? Механика известная и отработанная. И вопрос этот, всем надоевший, снимается… ко всеобщему облегчению. Уже после «смерти вопроса» (а порой и автора) пойдет встречная волна: «Ай-яй-яй! Как же так! Мы ж ничего плохого не хотели — наоборот, пытались помочь!» Редакторша Эльвира Михайлова позвонила Тамаре и с отчаянием воскликнула: «Сережину книгу запретили! Больше говорить не могу!»

Довлатов, конечно, не мог не делать каких-то попыток спасти рукопись, но делал это как-то вяло, без энтузиазма… Он пошел к Труллю. Тот в своих воспоминаниях обижается на Довлатова, хотя и не так сильно, как другие персонажи: «Мы, конечно, говорили с Довлатовым не в туалете, как пишет он, а в моем кабинете»… Вполне допускаю, что и упомянутый Довлатовым чекист тоже напишет, что он-то как раз был «за», но, к несчастью, должен был уехать в деревню к больной матери. Ситуация типичная, я бы сказал — универсальная. Злодеев нет, а зло побеждает. И упрекать вроде некого. Все хотели как лучше. Это и повергает в особенное отчаяние.

Ленинградский поэт Александр Кушнер, оказавшись в это время в Таллине на выступлении с журналом «Аврора», пытался помочь Сергею и привел к нему в гости Елену Клепикову, весьма влиятельную и тогда еще не запятнанную своими пасквилями редакторшу «Авроры». Но какой помощи можно было ждать от нее, ясно из ее записок об этой встрече:

«Темная и пахучая — заскорузлым жильем — лестница. Мы вошли в большую, почти без мебели комнату. В углу, по диагонали от входа — сидел Довлатов. Он сидел на полу, широко расставив ноги. А перед ним — очень ладно составленные в ряд — стояли шеренгой бутылки… В нелепой позе поверженного Гулливера сидел человек, потерпевший полное крушение своей жизни…»

Тамара Зибунова пишет о той встрече не столь ярко — но, думаю, более достоверно:

«Я очень любила свой дом. Я прожила там почти 50 лет! Квартира была небольшая, но уютная. Там выросла и моя Саша… И я хорошо помню тот визит Кушнера. Он и раньше приезжал к нам. Это был единственный раз, когда он у нас не остановился. Он был в командировке. И поселился в гостинице. Это была зима 1975 года. Над Сережиной книжкой сгустились тучи, но были еще надежды. Главный редактор “Ээсти раамат” Аксель Тамм не сомневался, что книга выйдет. Саша зашел к нам сразу по приезде. Он предложил Сереже привести сотрудников “Авроры” и попытаться опубликовать там один из рассказов выходящей книги. Это был как бы светский прием. Сергей был трезв. Меню я, конечно, не помню, но обычно в те годы я подавала гостям или курицу-гриль, или горячую буженину. На столе было только сухое вино. Это я помню точно. Саша привел эту Елену (Клепикову. — В. Я.), и она взяла несколько рассказов…»

Но и это, как известно, закончилось ничем. Как вроде бы и вся таллинская одиссея. Это сейчас, когда знаешь уже о блистательном взлете Довлатова, можешь спокойно рассуждать: а наверно, и к лучшему, что та «средняя, но очень дерзкая и крикливая» книжка не вышла? Но каково ему было тогда! Неудача снова, в который раз, летела к нему на крыльях. Хотел ли он этого? Конечно, не хотел. Покажи каждому далеко идущему, какой тяжкий и долгий путь ему предстоит пройти, в скольких лужах вымокнуть, — любого охватит отчаяние, захочется прилечь, отдохнуть, а то и повернуть назад. Но дорога Довлатову вышла большая — все станции на его пути, кроме последней, оказывались «полустанками», сойти и остаться там не удалось. Не было бы счастья — да несчастья помогли. «Золотое клеймо неудачи» ставят только на Олимпе. В очередной луже — не ставят. Но сколько, господи, надо пройти, через сколько же неудач, которые все мелькают и мелькают, и нагоняют отчаяние. Ведь самого «золотого клейма» Довлатов так и не увидел, хотя умер уже при относительном успехе — но золотая его вершина засияла позже. Для окончательного торжества понадобилась еще одна «маленькая трагедия» — смерть… Да если бы и узрел вдруг Довлатов тогда, в Таллине, весь свой будущий путь, вряд ли это наполнило бы его ликованием.

Но главный вопрос, который нас эгоистически интересует: а насколько тогда уже был готов прославивший Довлатова значительно позже таллинский «Компромисс»? Могли он к тому времени быть уже готовым? Ведь все герои повести, столь сильно преображенные автором, были рядом. Пиши, заканчивай! Ведь скоро — все к тому шло — с Таллином придется расстаться, и натура уйдет! И в то же время ответ совершенно очевиден: нет, к моменту трагедии «Компромисс» не был готов. Жестокий парадокс состоит в том, что для того, чтобы описать близких людей так, как надо тебе, необходимо с ними порвать. Вырваться на свободу, где ты сам себе властелин, и никакие путы ежедневных общений и обязательств тебя не вяжут. Чтобы увидеть героев и героинь глазом художника, надо перестать видеть их взглядом друга, мужа, собутыльника, сослуживца. Под их укоризненными взглядами — «как же ты с нами так?» — не напишешь так, как надо тебе. Все порвать — только тогда решишься. Вывод прост и жесток: чтобы закончить «Компромисс», нужно было уехать из этого комфортного сказочного города. Тем более что обстоятельства этому благоприятствовали. Самое главное произошло в конце: трагедия, полный крах, погибло все! Именно чувство трагедии, особо сильно проявившееся в конце таллинских дней, придает «Компромиссу» такую горечь, такой убедительный вес! Без него эта повесть, как и «Ремесло», выглядела бы просто фельетонами, «записками на манжетах». Говоря языком Солженицына той поры — «так, смефуечки». И только трагедия, отныне скрепившая собой все страницы повести, с первой до последней, придала им весомость золотого слитка.

У Довлатова трагедия всегда происходит с присущим ему размахом — «на разрыв аорты». Очередное крушение писательской карьеры (вряд ли он понимал тогда, что это выигрыш) — завязано еще и с личной трагедией. Он вынужден покинуть Таллин, понимая, что это навсегда, а Тамара как раз ждет от него ребенка. Да, умеет Довлатов напрячь жизнь! Ни себя не жалеет, ни… это многоточие вмещает все.

Конечно, перед Тамарой предстоящий отъезд изображен как необходимый, деловой. Книгу рассыпали, из газеты выгнали — а ведь будущего ребенка надо кормить, а дела и деньги могут быть теперь только в Ленинграде. И в то же время оба они понимают, что прощаются, в сущности, навсегда.

Бог ведет избранных самым тяжелым путем. Такой напряг мало кто выдержит. Довлатов уезжает в Питер — и с этого момента уже идет настоящий его крик, к счастью для нас. зафиксированный в письмах:

29 марта 1975 года.

«Милая Тамара!

Ты не ответила ни на одну из моих открыток. У меня все по-прежнему. В доме грязный тягостный ремонт. (За время отсутствия Сергея Лене и Норе Сергеевне удалось обменять их комнаты в коммуналке на отдельную квартиру, на той же улице Рубинштейна. — В.П.). Подобная же атмосфера в душе. Работой пока не обзавелся. Присматриваюсь, говорю с людьми. Мой братец и Грубин ввергли меня было в колоссальный запой, но я откололся. Все еще очень переживаю. Досада, злость и мстительные чувства. А надо смириться и писать. Ко мне заходил Олег. Он стойко держится. Леша милый, рассудительный, спокойный. Тамара, напиши мне, не ленись. Напиши откровенно, что и как. Что бы ни случилось, тебе не придется стыдиться меня. Как все-таки несправедлива жизнь… <…>

До свидания, родная. Поздравлю тебя с днем рождения. Что тебе пожелать? Ты умная, добрая и красивая. Желаю тебе счастья вопреки всему.

Преданный тебе Сергей.

P. S. Если достану рупь 5-го апреля, пришлю телеграмму.

P. P. S. Привет Светлане, Вите, Люде, всем. С.»

5 апреля 1975 года.

«Милая Тамара! Спасибо за письмо, которое передал Кушнер. Зачем ты сунула туда деньги?! Что еще за ерунда?! Благодарю тем не менее. Мои дела идут по-прежнему. Ремонт заканчивается. Был в “Авроре”, обещали командировки. Пытаюсь сочинить пьесу для кукольного театра. Леша (Лосев, он же Лифшиц) очень советует. Он же консультирует меня. Люди вокруг симпатичные. Все хотят помочь, да нечем. Штатной работы пока не искал, жду заключения экспертизы. Небольшие домашние заработки мне твердо обещаны. Плюс командировки. Хотелось бы не падать духом и всё начать сначала. Но это трудно. Какая-то трещина образовалась после того, как запретили книжку. Не пытайся меня утешить и обнадежить. Я работаю, сочиняю, живу. Думаю о тебе очень часто. Все время. Это правда. <…>

Привет всем знакомым.

Не горюй. Целую тебя.

Твой Сергей».

26 мая 1975 года.

«Дорогая, милая Тамара!

В Михайловское я не уехал. Все-таки это новая профессия. И новая обстановка. И какое-то есть в этом кокетство. Да и не очень звали. Кое-что пишу, болтаюсь по редакциям. Вот увидишь, скоро начну зарабатывать. А в сентябре — приеду. Не горюй. Будь взрослой. Сейчас главное — благополучно выродить птенца. Пиши мне обязательно. Хоть матом, хоть в благородном духе. <…>

Целую тебя. Если ты напишешь мне изящное письмо, я тебе отвечу длинно и задушевно.

Твой Сергей.

P. S. Привет милым Люде и Вите».

8 июля 1975 года.

«Милая Тамара, здравствуй!

Ты спрашиваешь, зарабатываю ли я на хлеб. Дела обстоят так. Вот уже четыре месяца мой средний заработок — 30–40 рублей. Мать дает на папиросы и на транспорт. И немного подкармливает. Все эти месяцы я занимал, где только можно. И вот образовался долг — 250 рублей по пятеркам и десяткам. Недавно я через Борю занял у композитора Портного 250 рублей целиком, до 1 августа. Очень рассчитываю на деньги из издательства, кажется, их уже перевели. Настроение и перспективы хаотические. Но мелкие гнетущие долги отданы. Люди меня разочаровывают, все подряд. Так всегда бывает в несчастье. Обидно, что кто-то может нормально жить, когда у меня все плохо. Утешает меня чтение и роман, который нравится, хоть это и нескромно. Есть много обстоятельств, о которых писать не следует. Приеду — расскажу. В сентябре, если ничего не наладится (вряд ли!), пойду работать куда угодно. <…> В общем, все плохо настолько, что хуже быть не может. А значит, будет лучше. Я надеюсь.

Целую тебя и обнимаю. Всем привет. Не печалься, если можешь.

Твой Сергей».

Август 1975 года.

«Милая Тамара! Здравствуй!

В делах мало что изменилось. Работы пока нет. Кое-что узнавал Лурье, обнадежил меня, и сорвалось. Хотел идти в мастерские Эрмитажа, учеником чеканщика, но мне там не понравилось, строго, охрана многочисленная. Пишу действительно много. Отчаяние как-то стимулирует. Кроме того, известно, что мои вещи понравились, ну, скажем, в Армении, и должны иметь успех. Об этом расскажу лично. Кукольную пьесу вернули из двух театров, а Министерство (через Лешу) требует несложных переделок. Этим я займусь. В “Аврору” я показал 9 рассказов (все наиболее мирные) и половину романа. В отделе прозы нравится, но Торопыгин, говорят, страшно испугался: “Богема, разврат, пижонство… ” Они не понимают все элементарной вещи: если Мопассан изображает развратную низкую жизнь (как правило), значит, ему доступно кое-что выше разврата, оттого он и рисует эти картины. Ведь это же ясно, глупо объяснять. В “Костре” мне дружелюбно помогают заработать 40–45 рублей в месяц. На это я и живу. Даже выпиваю иногда (Леша, Уфлянд, брат, Валерий Грубин). Денег из Таллина не шлют. Но их-то я вырву. Настроение, как ни странно, приличное. Наверное, оттого, что пишу. Третью часть романа привезу в сентябре, думаю, будет готово. <…>

Днем я хожу по делам и пишу. А вечером — мама купила телевизор. В целом, Ленинград печальный город. Ну, ладно, пока все. Не грусти. Пиши мне. Крепко тебя целую и обнимаю. Привет Вите, Мане, Мишам.

Твой повелитель и он же лакей Довлатян».

12 сентября 1975 года (записка в роддом).

«Вышла легкая промашка.

Ждали сына, а затем,

Родилась на свет букашка

С опозданьем дней на семь.

Не с Луны она, не с Марса.

День примерно на седьмой

Нам с проспекта Карла Маркса

Привезут ее домой.

Нету большей мне награды.

Чем ребенок общий наш.

Все мы очень, очень рады,

До свиданья, твой алкаш.

…Милая Томушка, поправляйся, ждем тебя и букашку.

Маня экспроприировала все мои жалкие деньги, так что пить не буду, жду, люблю, целую. Всегда твой С. Д.»

1 октября 1975 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.