Часть IV Подмосковное поле

Часть IV Подмосковное поле

На закате

На предложение Арагона после смерти Эльзы переехать жить в Париж, оставив на родине все бытовые неурядицы, материальные затруднения и мелкие гадости, она повторила то, что сказала газете «Монд»: «Мой дом — там. Там все мои несчастья и воспоминания, там Брик и Маяковский». Она всегда считала, что дом без вещей, принадлежащих именно тебе, — вакуум. Она любила свой дом и не могла жить без него, наполненного ее прошлым, всеми этими книгами и фотографиями, сотнями писем со всего света — со штемпелями полувековой давности, со старинными креслами, где когда-то сидели и разговаривали с ней люди, которых она любила и голоса которых для нее еще звучали в этой комнате, люди, которые составляли ее жизнь, как составляют сотни разнообразных лоскутков такое теплое, такое привычное и любимое лоскутное одеяло.

Она считала, что, если человек не хочет умереть интеллектуально, он должен разделить жизнь своего общества, чувствовать себя его частицей, какое бы оно ни было. «А для меня, — говорила она, — жизнь была разной: и новой, и неожиданной, и радостной, и трагичной». «Трагедия не в том, что стареешь, а в том, что остаешься молодым», — прочитала она нам как-то афоризм Станислава Леца, и мы поняли, что это не просто так.

И если человека старит пассивность — столько пережито, чего еще ждать? — то Лиля Юрьевна до последних дней не отказывалась по мере сил от борьбы, и пассивность была вне ее сути. Конечно, как большинство пожилых людей, она страдала и гипертонией, и сердечным заболеванием, но никогда не жаловалась на это, хотя принимала огромное количество лекарств. «Благодаря им я и живу», — говорила она, хотя скорее она жила благодаря своей неувядаемой активности, потребности в интересных людях и интересу ко всему окружающему.

…Ей уже восемьдесят шесть лет. Она сидит с вами за столом — в парижском платье, с фуляром на плечах, она любит украшения, и вы обязательно заметите необычное ожерелье — на золотой цепочке два кольца, одно внутри другого — перстень Маяковского и ее колечко, которыми они обменялись при знакомстве, давным-давно. Рыжие волосы заплетены в косу с коричневым бантом (в восемьдесят шесть лет!), яркий макияж, ухоженные руки с драгоценным кольцом. Она наливает вам чай, угощает:

Вы любите крепкий? А может быть, выпьете мартини? И очень вкусный пирог с капустой. Берите пастилу — она свежайшая.

Она интересуется: что нового в театре? вы читали эту бездарную статью в «Октябре»? чем кончились выборы в Праге, что говорит радио? а в чем была жена Элюара?

Говорит: «Счастливец, он видел «Амаркорд!», «Увы, Слуцкий еще не читал мне новые стихи, обещал в воскресенье».

Она одинаково приветливо принимала и знатного иностранца, и безвестного студента. И все же человек, попавший к ней в дом, в первые моменты тушевался. Действовала магия имени и необычный облик этой женщины. У нее была особая структура красоты, которая не имела ничего общего с запоздалыми ухищрениями зрелости. Ее глаза оставались неизменными, они пристально смотрели на собеседника, оценивая и понимая. В ее взгляде было неприятие всего банального и бесполезного, но он и возвеличивал того, кто был этого достоин.

В ней ничего не было от «реликвии», хотя многие стремились лицезреть ее именно в ореоле великой возлюбленной. И бывали приятно разочарованы — никакой величавости. Войдя к ней в дом, вы с первых же минут видели с ее стороны внимание и любезность. Но все же было в ней нечто, что заставляло вас соблюдать дистанцию — чувствовалось, что она значительна истраченной на нее страстью и поэтическим даром гениального человека. Это ощущали все. Она прожила жизнь в сознании собственной избранности, и это давало ей уверенность, которая не дается ничем иным. И в то же время вас поражала ее простота, та самая, которой обладают люди воспитанные и внутренне интеллигентные.

Марина Цветаева была уверена, что «внушать стихи — больше, чем писать стихи, больший дар Божий, большая богоизбранность». А Борис Пастернак писал:

Быть женщиной — великий шаг,

Сводить с ума — геройство!

Лиля Брик была из тех, кто и внушал стихи, и сводил с ума. Такой она навсегда вошла в жизнь Маяковского с первых минут, как он ее увидел. В ней так и осталась загадка — что это за женщина, о которой говорят вот уже скоро сто лет? Что же в ней было такого? За долгие годы сменилось поколение, кто помнил ее молодую, рыжеволосую, рядом с поэтом. Судя по фотографиям, стихам и воспоминаниям, она была красавица и очень умна. Даже враги, а недостатка в них Лиля Юрьевна никогда не испытывала, не оспаривали ее интеллект, очарование и красоту. Виктор Шкловский, который никогда ее не идеализировал, вспоминал: «Она умела быть грустной, женственной, капризной, гордой, пустой, непостоянной, влюбленной, умной и какой угодно. Такой описывал женщину Шекспир». Несмотря на комплиментарную характеристику, ЛЮ не раз говорила, что «Витя многое путает».

«Это одна из самых замечательных женщин, которых я знаю», — сказал Валентин Катаев.

Зачем же он так много наврал про всех в «Траве забвения»?

Но он так хорошо написал там о вас.

Ну и что? Я ведь не падка на лесть.

Николай Пунин, по учебнику которого «История искусств» училось не одно поколение, писал: «Зрачки ее переходят в ресницы и темнеют от волнения. У нее торжественные глаза. Есть что-то наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками… Эта самая обаятельная женщина много знает о человеческой любви и любви чувственной».

Воспоминаний о ней еще при жизни, да еще на разных языках, были написаны горы. Прочитав комплиментарные, она, иногда, усмехаясь говорила: «Может быть». Но сердилась, когда лгали, путали годы, имена, цитаты стихов или даже города, не столько из-за себя, сколько из-за Маяковского. Поскольку они с поэтом были навсегда крепко связаны, скручены стихами, это не могло оставлять ее равнодушной. Временами мне казалось, что она больше любила его поэзию, чем его самого. Повторяю — казалось.

А вот Леонид Зорин, уже из нового поколения, общаясь с ней раз-другой в последние годы, удивительно точно уловил ее суть, написав лишь абзац:

«Лиля Юрьевна была яркой женщиной. Она никогда не была красива, но неизменно была желанна. Ее греховность была ей к лицу, ее несомненная авантюрность сообщала ей терпкое обаяние; добавьте острый и цепкий ум, вряд ли глубокий, но звонкий, блестящий, ум современной мадам Рекамье, делающий ее центром беседы, естественной королевой салона; добавьте ее агрессивную женственность, властную тигриную хватку — то, что мое, то мое, а что ваше, то еще подлежит переделу, — но все это вместе с широтою натуры, с демонстративным антимещанством — нетрудно понять ее привлекательность».