«Нежная и неистовая Лиля, добрый вечер!»
«Нежная и неистовая Лиля, добрый вечер!»
Пятидесятые годы. День бывал занят — редакционные дела, корректура, работа над архивом, ответы на письма, встречи с переводчиком, хозяйственные дела…
Вечерами играли в карты с Гринкругом и Жемчужным. Но после инфаркта ЛЮ запретили играть — из-за волнения: придет или не придет туз пик? А играла она много лет, и играла хорошо. Но не так страстно, как Маяковский когда-то.
Часто ходили в театры, в консерваторию, в кино — на избранные вещи, ТВ еще было редкостью. Любили балет, театр Сатиры Плучека, «Современник», иногда Вахтангова.
Но больше всего Лиля Юрьевна любила дом и принимать людей, которые ей интересны.
Задолго до прихода гостей она, не торопясь, накрывала на стол самодельную ситцевую пеструю скатерть (таких нет в других домах) или узбекское сюзане. Красиво! Ставила дивные поповские тарелки, клала до блеска начищенное серебро, старинные бокалы и розовые стопки для водки. Кстати, когда поповские тарелки все перебили, она купила фаянсовые плоские хлебницы, расписанные цветами, и использовала их как тарелки. И все говорили: откуда такая красота? «Напротив из магазина русских изделий за 85 копеек. Завались».
Вот здесь будет стоять пирог с капустой, здесь крабы, облитые майонезом, квашеная капуста и корнишоны, рядом заливная осетрина, ростбиф или холодная индейка — в пятидесятые годы это было не очень накладно и свободно продавалось. Водку ЛЮ любила настаивать на лимонных корочках, а весной — на черносмородинных почках. Бутылка красного вина. Сама ЛЮ на моей памяти не пила, только чокалась.
Вообще ЛЮ была необыкновенно хлебосольна, внимательна к гастрономическим вкусам людей, помнила, кто что любит и кто чего не ест. Кулешову она не забывала предлагать водку и селедку с картошкой. Для Симоновых всегда было шампанское и тоник. Якобсон не обходился без гречневой каши. Кому-то посылали в Париж вареную колбасу. Зархи не любил свежую зелень в супе, и ЛЮ каждый раз боялась забыться и бросить ему щепотку укропа. Пабло Неруда и его жена Матильда обожали борщ.
Если человек был не специально приглашен, а заходил по делу среди дня, ЛЮ всегда спрашивала: «Вы не голодны?» И если следовала хоть секундная заминка, то тут же делали глазунью и заваривали кофе.
Любила праздновать Пасху, Масленицу, отмечала чужие дни рождения у себя — Крученыха, Гринкруга. Домработницы умели отлично готовить, работали подолгу и уходили по старости. ЛЮ платила им пенсию до конца жизни. Вообще она знала, что с чем едят, знала, как надо готовить, но сама не любила этим заниматься и лишь давала толковые советы на кухне.
В начале пятидесятых в моду вошел магнитофон, им увлекались, записывая большей частью застольные разговоры. Лиля Юрьевна каждый раз спрашивала разрешения присутствующих, чтобы это не выглядело подслушиванием. Некоторые пленки со временем оказались ерундой, но некоторые — бесценные и лежат в специальном архиве.
…1954 год. Слышен смех, звонит телефон, кто-то здоровается, журчит вода из чайника — вам покрепче? По поводу приезда Эльзы и Арагона в квартире ЛЮ и ВА собрались гости — Эренбург с Любовью Михайловной, Кирсанов с Раей, Назым Хикмет и Пабло Неруда, Симонов. Слышно, как Кирсанов спрашивает:
Лиличка, а как колли Бори Кузнецова? (У общего знакомого академика Бориса Григорьевича Кузнецова была на последнем издыхании любимая собака.)
Я ему сегодня позвонила справиться о ее состоянии, а он ответил, что собака очень плоха и он так ее любит, что предпочел бы, чтобы многие его знакомые были на ее месте, а колли выздоровела бы… И я подумала, что среди этих его знакомых, вероятно, и мы с вами, и поскорее попрощалась.
После общего разговора все поэты читали стихи или переводы чужих стихов. Эренбург прочел Цветаеву «Все чаще думаю». Немного помолчали, затем Любовь Михайловна рассказала, как она в августе 41-го года пошла в Мосторг, на ней был серебряный дутый браслет, единственный подарок Цветаевой. Она попала в водоворот толпы, браслет соскользнул, она, к счастью, успела его подобрать, но он переломился на две половины. Приходит домой, Эренбург говорит: «Телеграмма из Чистополя. Марина повесилась…»
В этот вечер впервые в дом пришел Неруда, его привела Эльза. ЛЮ очень подружилась с ним, полюбила его стихи, и во время его приездов они всегда виделись. Она говорила: «Вчера был Неруда, с ним два испанских поэта. Все читали стихи. Я половину не поняла, но чувствуется, что вещи красивые. Талантливые люди». Или: «Звонил Пабло из Рима, он завтра прилетает, и мы условились, что вечером повидаемся». А однажды: «Вчера вдруг приносят двенадцать бутылок кьянти, перевязанных зеленой и оранжевой лентами, и с запиской от Неруды. Очень было приятно. Вскоре он позвонил и сказал, что двенадцать чилийских поэтов написали стихи в мою честь и что он мне их прочтет, как только вырвется с какого-то конгресса, на котором он выступает. Он вечно где-то выступает! Представляешь, двенадцать поэтов. Откуда их столько в Чили?»
Он дарил ей свои книги с нежными надписями, национальные соломенные и керамические игрушки, сохранилось его письмо на изысканной японской бумаге с камышами и птицами и стихотворение, ей посвященное:
«Живы, еще живы — и любовь поэта из бронзы, и хрупкая, более хрупкая, чем яйцо перепелки, тоненькая, как свист дикого кенаря,
Лиля Брик. Она мой друг, мой старый друг.
Я не знал костра ее глаз
и только по ее портретам
на обложках Маяковского угадывал,
что именно эти глаза, сегодня погрустневшие,
зажгли пурпур русского авангарда.
Лиля! Она еще фосфоресцирует, как горстка угольков.
Ее рука везде, где рождается жизнь, в руке — роза гостеприимства.
И при каждом взмахе крыла — словно рана от запоздалого камня, предназначенного Маяковскому.
Нежная и неистовая Лиля, добрый вечер!
Дай мне еще раз прозрачный бокал, чтоб я выпил его залпом — в твою честь за прошлое, что продолжает петь и искрится, как огненная птица».
Перевод Ю.Добровольской.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.