Лиля

Лиля

Как и для всякого девятилетнего мальчишки, трёхлетняя сестрёнка была для меня обузой. Порой она донимала меня так, что не «дать сдачи» я просто не мог. Но что делать? Не бить же её! И я разработал изощрённый метод расправы. Когда терпение моё лопалось (а лопалось оно легко), я устраивал «концерт по заявкам»: я пел! «Постой, паровоз, не стучите, колёса, кондуктор, нажми на тормоза», — со слезой в голосе копировал я Георгия Вицына — и моя доверчивая, моя чувствительная, моя отзывчивая сестра преображалась как по команде (а это и было командой). В глазах у ней проступали и набухали две огромных слезины, лицо перекашивалось, губы отвисали — и ребёнок ударялся в рёв. Надо ли говорить, что, созерцая это живописное зрелище, я испытывал скромную гордость творца, художника, создающего что-то из ничего. Как сейчас вижу: мы сидим в детской на полосатом шерстяном ковре, Лиля плачет-заливается, я садистически любуюсь делом своих рук, — но контроля над ситуацией не теряю. Заслышав встревоженный топот (это мама бежит из кухни узнать, что случилось с ребёнком), я немедленно включаю: «Три танкиста, три весёлых друга — экипаж машины боевой!» Всё: концерт окончен. Плач прекращается в один миг, благодарная слушательница расплывается в лучезарной улыбке, и только две-три слезинки на щеках и на подбородке (плакала она обильно) указывают на недавние страдания. Верьте не верьте, но я успевал «переключать» сестру секунд за пять-семь, не больше: путь от плиты до детской в нашей хрущёвке был несколько метров. В результате повторений мы оба научились делать это ещё быстрее. Лиля, спасибо за сотрудничество и извини за эксперименты.

* * *

Кстати о ковре, на котором я только что устроил этот небольшой спектакль. Он мне чрезвычайно нравился. Небольшой, полтора на два метра, с бахромой на концах, необыкновенно плотный, тканый из грубой овечьей шерсти, узорно-полосатый, бело-синий. Однажды я чуть было не испортил его непоправимо. Как уж я ухитрился пролить чернила, не знаю. Может быть — заправлял первую в моей жизни авторучку: мы переходили на них в конце четвёртого класса. Чернила для авторучек продавались в шестигранных флаконах с этикеткой «Радуга» на боку.

Помню тот (специфически детский) ужас, который испытал при виде роскошного синего пятна, украсившего середину ковра. Я не сомневался, что за это и убить можно. Как во сне метнулся я в ванную, притащил пачку стирального порошка, засыпал пятно, сбегал за одёжной щёткой — и начал тереть. Долго ли, коротко ли я возился, — но еле видное остаточное пятнышко я показал маме через много лет. Вот что делает с коврами, детьми и взрослыми обыкновенный животный страх. Мне ведь, оставь я всё как есть, ничего и не было бы.

* * *

Ещё о сестре. Лиля ходила в детские ясли, а потом в садик — прямо перед окнами нашей квартиры. (Я уже рассказал, как спасался в нём от одноклассников.) В один ничем не примечательный вечер мама зашла за ней после работы. И когда одевала, обратила внимание на её пальчики: все ноготки были окаймлены засохшей кровью. Оказалось, в этот день надзирательницы стригли детям ногти…

* * *

Ниже нас, на втором этаже, в кв. 66 жила семья офицера. У них в спальне на ковре висел настоящий кортик в ножнах — предмет не из нашей жизни. У меня сердце буквально замирало, когда я его трогал. От этой семьи в памяти осталось ещё восхитительное, какое-то запретное, иностранное и неприличное одновременно слово: «манлихер». Спустя годы я узнал, что так назывался австрийский пистолет конца XIX — начала ХХ века. Их сына-дошкольника Геру помню играющим с Лилей в какие-то прятки. Как-то раз моё внимание привлекла сосредоточенная тишина. Решив глянуть, что с детьми (обычная их возня бывала далеко не беззвучной), я обнаружил их за телевизором: один (не помню кто) стоял на четвереньках и показывал голую оттопыренную попку другому. Тоже уроки анатомии.

О маме-офицерше по имени Эмма наверно что-то могла бы рассказать наша мама. Однажды я услышал, как родители на кухне обсуждали её внезапное появление на работе у папы — в райкоме партии.  Кто-то из коллег отца охарактеризовал её: «Конь с яйцами». Я легко могу вообразить себе эту реакцию выходца из низов — с его культом чинопочитания и с двумя прочитанными книжками в качестве «культурного багажа»[11]. Они всю жизнь вкалывали, напивались и даже оправлялись «руки по швам» — и появление на райкомовском паркете развязной и размалёванной дамочки не могло вызвать у них ничего, кроме реакции глубочайшего отторжения. Не думая о том, что сами они со своими тугими желваками, пещерным кругозором и странной «профессией» ещё более диковинны, чем она[12], эти ребята, конечно, были шокированы.