Глава 37 МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ

Глава 37

МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ

«Идет ток-шоу „Я сама“. Героиня рассказывает о том, что у неё муж и два любовника. Оля говорит: „Какая безнравственность!“. Маша говорит: „Дай бог, не последние!“. Юля спрашивает мужчину из загончика: „А вы как считаете?“. Мужчина: „Если б я считал любовников героини, разве б я до сих пор был её мужем?“».

(Анекдот, рассказанный во время передачи мужчиной «из загончика»).

Интерес телезрителей не предполагал уважения частного пространства, и не было такого свинства, которого бы с тобой не позволили. Экспериментально я установила, что меньше узнают в жару, в сумерки и в час пик. Что зима, время нормальной жизни, когда шапка и шарф до носа обеспечивают полную неузнаваемость. Летом, когда в парике жарко, а переносица болит от тёмных очков, я, будучи феминисткой, завистливо подумывала о чадре. Моей основной задачей по жизни было подсматривать за человечеством и описывать это, а телевидение заставило работать в обратном режиме. Я оказалась вуаеристом, из которого насильно лепят эксгибициониста.

Существуют три формы полноты, как и популярности: первая вызывает зависть, вторая — смех, третья — жалость.

Обществу оказались не интересны мои пьесы и моя проза. В любимый образ уместились только распущенные волосы, фирменный пиджак, экспертные тривиальности разной степени напора и разной степени цветистости. Я мрачно шутила: «Телевидение принадлежит народу. Так ему и надо».

Я понимала, что мои заслуги минимальны, и работает попадание образа в своевременную нишу. В своё время отказавшись от образа комиссара, страна искала героя. Диссиденты были слишком серьёзны и не умели говорить с народом, потому началась мода на эстрадного обличителя, в которой стали звёздами сатирики, прежде занимавшие скромную нишу в отечественной культуре. Демократы ничего не объясняли народу, и взошли толпы эстрадных экономистов, отстающих от мировой экономической науки, но добрых и понятных, как ведущие передачи «Спокойной ночи, малыши!». Потом измотанный реформами человек посмотрел на себя в зеркало и за отсутствием психологической помощи в стране возжаждал эстрадного психолога. Я оказалась именно таким персонажем, да ещё и с правозащитным пафосом.

Конечно, к человеку, который сидит в кресле и работает «старухой Изергиль», нельзя относиться серьёзно. Но, с другой стороны, шокирует, когда подходят интеллигентного вида люди и спрашивают: «Вы действительно феминистка или вам за это на телевидении платят?». Эдакое совковое пещерное представление, что убеждения не форма осознания себя в мире, а способ заработка. На это я всегда вспоминаю слова Буаста: «Люди, считающие деньги способными всё сделать, сами способны всё сделать за деньги».

В американских банках, когда аппаратура уже не может отличить доллар от подделки, зовут старого квалифицированного эксперта, и тот «смотрит президенту в глаза». Потому что подделать выражение президентских глаз на купюрах так же трудно, как подделать улыбку Джоконды.

В передаче я ощущаю себя этим самым экспертом и вынуждена ловить подделки в историях героинь. Дело не в том, что кто-то лжив, а кто-то правдив. Человек имеет право видеть жизнь именно так, как именно он её видит, моя задача расслаивать факты и мифы. Мы живём в переходный период, когда реальность меняется быстрее, чем готово адаптировать её сознание. Например, женщина говорит: «Я живу за спиной мужа… Настоящий мужик — это тот, который обеспечивает семью…» А фактура рассказа свидетельствует, что деньги зарабатывает сама, решения принимает сама, за семью отвечает сама, да и спит-то с ним раз в год по обещанию. Почему это называется «за спиной у мужа?». Потому что мама и бабушка ей объяснили, что «за спиной у мужа» — это символ женской успешности. Вот она и мучается всю жизнь в этих ножницах, не понимает — почему несчастна, и не умеет сказать самой себе правду.

Или бесконечное: «Вы, мужчины, — все развратные! Мы, женщины, — все порядочные!». Вопрос: с кем развратные мужчины изменяют порядочным женщинам? Друг с другом или к ним инопланетянки прилетают? Или «Мы, мужики, деньги зарабатываем, а вы, бабы, их только тратите!». Берёшь статистику, и видишь, что, за исключением финансовых магнатов, конвертировавших советские чины в капиталы, вся возрастная группа от тридцати до пятидесяти держится на бабьих заработках. По последним исследованиям, средний доход (прошу не путать с зарплатой) россиянина в полтора раза ниже дохода россиянки. При этом стоны про женскую безработицу. А на самом деле бабы быстренько получают на бирже труда пособие и зарабатывают деньги ещё в пяти местах. А мужикам вроде стыдно идти на биржу, им полгода не платят зарплату, а они всё равно ходят на работу. И им легче пойти на забастовку, чем на биржу труда.

Или, например, женское нытьё на тему: «Велика Россия, а переспать не с кем!». А как только начинаешь подробно разбираться с озвучивающей это, выясняется, что за текстом стоит страх предложить себя в качестве сексуальной партнёрши, и надежда, что мужчина сделает за неё всё в процессе «договаривания». То есть отсутствие второй половины прежде всего упирается в неумение одиночки строить хоть немного уважительный диалог с предметом желаний.

Ко мне регулярно подходят мужчины с текстом: «Я против вас лично ничего не имею. Но после передачи у нас с женой скандал, я бы такую передачу запретил!». То есть после передачи баба начинает понимать, что где-то её сильно накололи. В каждой семье, как говорят англичане, «свой скелет в шкафу», а мы раз в неделю достаём его и разглядываем. Когда в передаче «Профессия» мне сказали: «Как вам не стыдно, вы всех призываете развестись!», — я призналась: «Если брак может рухнуть под натиском телепередачи, стоит ли его сохранять?».

В массовом сознании я «подружка-советчица», потому что это единственная упаковка, в которой страна сегодня готова слушать советы по правам человека. Феминизм связан с новым гуманитарным стандартом, а человек панически боится нового сантиметра свободы как нарушения психологического баланса. Есть анекдот: «Две женщины просидели в одной камере двадцать лет, вместе вышли и ещё двадцать минут за воротами тюрьмы разговаривали».

То, что декларирую я, интересно только сегодня и только в России, для цивилизованных стран это прошлогодний снег. То, что в отношениях мужчины и женщины выдаётся за русское традиционное благолепие, уходит корнями в варварство «домостроя», а я не отношусь к людям, гордящимся варварством собственной страны.

В этой жизни я всегда ощущала себя писательницей, которую, в силу моего темперамента, постоянно путали с кем-то другим. Когда-то о Мопассане в служебной характеристике написали: «Он хороший чиновник, но плохо пишет». Он так расстроился, что бросил службу и стал знаменитым писателем. Я более философски отношусь к подобным оценкам. Не удивляюсь, когда жёлтая газета сообщает: «По слухам, феминистка Маша из передачи „Я сама“ решила написать пьесу. Наверное, это будет история одной из героинь ток-шоу». Когда звонят из очередного издательства с просьбой написать книгу о передаче «Я сама», предлагая литературного обработчика. Когда сборник прозы «Меня зовут женщина» представляют как текст ток-шоу, в котором я принимаю участие в качестве героини. Когда ровно половину интервью, сделанных со мной, приходится переписывать за интервьюеров, чтобы не выглядеть полной идиоткой. Я давно не удивляюсь многому…

Однако, с навязанной ролью всё равно что-то придётся делать. Джон Апдайк утверждал: «Интервью разрушают мозг писателя, превращают тебя в кретина. Ты повторяешь одно и то же вновь и вновь, и когда это повторение начинает доставлять тебе удовольствие, ты становишься кретином или политиком». С этим трудно не согласиться, и, поскольку здесь видится только два пути, я надеюсь в ближайшее время стать политиком.

Какой была бы история семьи, не вмешивайся в неё то, что Венедикт Ерофеев сформулировал о памятнике Веры Мухиной у ВДНХ: «Рабочий подходит и бьёт меня молотом по голове, потом крестьянка — серпом по яйцам»?

Предположим, моего деда Гаврила не выгнали бы из партии во время чистки; будучи блестящим управленцем, он бы мог успешно возглавить более солидные структуры. И оставшись социально востребованным, не ощущал бы себя несправедливо обиженным, дольше прожил и больше пользы принёс стране.

Предположим, мой дед Илья не вышел бы из партии со скандалом, не ездил на работу из Москвы, а сразу защитил диссертацию, вместо того, чтобы всю жизнь зарабатывать деньги написанием чужих. Стал бы настолько заметным учёным, что ему бы простили двух братьев за границей и одного расстрелянного, не оказался бы «умным евреем при русском царе» (инструкторе ЦК, за которого писал книжки), а превратился со временем в научного патриарха. У него ведь и помимо 12 языков было много преимуществ над коллегами.

Предположим, в этом случае, бабушка Ханна не дёргалась бы за мужем из Москвы и сделала бы педагогическую карьеру. Больше отдаваясь работе, она бы меньше сил тратила на контроль за моей мамой, и мама была бы менее задавленной и неспособной строить собственную жизнь.

Предположим, мой сводный брат Юра не погиб, отец жил бы ради него с первой женой, и к моменту встречи моих родителей мальчику было бы 16 лет. Вряд ли он стал бы препятствием к женитьбе отца. Тем более, что первая жена даже не желала регистрировать брак. Предположим, отец какое-то время метался бы между двух женщин; но не сомневаюсь, что мама одержала бы победу. Потом, предположим, отца бы не выслали в Муром, а оставили преподавать в военной академии. Со временем он бы защитился, стал заведовать кафедрой и т. д.

Предположим, мама не рванула бы за отцом в Муром, а защитила диссертацию и сделала бы научную карьеру. Мы с братом родились бы в центре Москвы, воспитывались спокойными добропорядочными няньками, занятая делом мама не доставала бы отца, он бы дольше прожил.

Предположим, отец бы не умер, когда мне было десять лет. Я начала бы показывать ему стихи. В четвёртом классе я переложила на стихи несколько глав Гюго, но показать отцу сначала стеснялась, а потом — не успела. Я была однозначно литературно одарённым ребёнком, и ему, в отличие от остальных, наверняка было бы на это не наплевать.

Годам к восемнадцати он помог бы мне стать многообещающим дарованием. К двадцати (учитывая его редакционно-издательские связи) — издать книжку и вступить в Союз писателей, как это делали всем писательским детям. В тридцать — я бы рубила воздух ладонями, как Марина Кудимова, напускала на себя многозначительность, как Юнна Мориц, пила и меняла мужей, как Белла Ахмадулина.

В сорок, то есть сейчас, била бы себя в грудь и стонала: «Упаси вас бог родиться с душой и талантом в России!». Относилась бы к происходящему в стране, как вкладчик «МММ» к Мавроди, писать стихи могла бы только желчью и отчётливо понимала бы, что жизнь не удалась.

Большинству людей в нашей семье, а может быть, и в нашей стране не хватало удачи. Есть такой тост: «Я не буду желать здоровья, а пожелаю удачи, потому что на „Титанике“ у всех было отличное здоровье».

Я оглядываюсь назад, на эти сорок лет с удовольствием, напоминая одну высокородную особу, просидевшую 25 лет в лагерях. Ей переломали руки, ноги, потом Красный Крест выцарапал её из России и поселил в благотворительный приют. Она ездила на инвалидной коляске, улыбалась и говорила: «Подумать только, в какое интересное время мы живём!» Впрочем, небесному диспетчеру виднее, когда, куда и зачем расселять нас во времени и пространстве.

Мне сорок лет… иногда кажется, что всё уже было. Иногда кажется, что всё ещё только начинается.

17. 10. 98.