Глава 30 КРИЗИС ЖАНРА
Глава 30
КРИЗИС ЖАНРА
Однажды в редакционную комнату, где я сидела, влетел активный персонаж, страстно обсуждающий сразу и назначения в правительстве, и эмиграцию, и демократию. Это был не совсем мой герой, но пассионарии меня возбуждали. В пять минут он изложил биографию, в которой были диссидентские тюрьмы, психушки, высылка в Штаты, выживание в эмиграции, победоносное возвращение, знойные романы, любовь к литературе и депрессиям. Я попросила его об интервью и дала понять, что у него есть шансы.
Звали его не Андрей, а, предположим, Игорь, и он сломал коллекционный порядок. Родив детей, я отдалилась от московской диссидентской тусовки и имела по этому поводу некоторое чувство вины. Ведь люди продолжали распространять антисоветскую литературу, устраивать квартирные выставки и вечера, садиться в тюрьму и писать туда письма, пока я стояла у плиты, читала вслух сказки и мазала зелёнкой детские коленки. Из-за этого диссидент представлялся мне персонажем, которому я должна по гроб жизни. Игорь увидел это за версту.
В принципе, он приехал в Россию писать книжку о собственной жизни, но увяз, погряз и занялся «демократическим бизнесом» — доходными статьями построения гражданского общества. Конечно, ни одной строчки книги он не написал, да и приехал из-за того, что болтался в Штатах, как цветок в проруби, и возлагал на демократизированную отчизну надежду найти смысл жизни, утерянный на чужбине.
Естественно, в финале интервью мы оказались в постели, но отношения начали развиваться как инфарктная кардиограмма. Будучи профессиональным драматургом и опытным «кукловодом», я совершенно потеряла управление сюжетом. Каждый раз Игорь впутывал меня в триллер. То картинно умирал от головной боли; то выяснял отношения и вопил, что выбросится из окна; то исподтишка напяливал на меня во время полового акта наручники; то рассыпал фотографии баб; то подводил; то упрекал; то бесстыдно врал. Уж я совсем не бедная овечка в отношениях с противоположным полом, но тут полностью села в лужу, а он доводил меня, как подросток доводит пожилую наивную классную руководительницу.
Как замечательно сказал потом об Игоре один шестидесятник: «По лагерям и психушкам он развил в себе психологическую гибкость, избыточную для нормального человека». Я этого долго не понимала, считая, что дело во мне и моём бестактном глумлении над героем, положившим психическое здоровье за демократию. Я начала копаться в информации, кто где и как сидел, почему одни садились, другие нет, кто как себя реализует теперь.
Совершенно случайно познакомилась с человеком, который шел по аналогичному делу и заложил товарищей. Звали его, положим, Афанасий, он был преуспевающим физиком из провинции, любимцем женщин и душой общества, хотя шлейф информации о предательстве тащился за ним из компании в компанию. Афанасий мне бы сто лет не снился, но, вступив с ним в жанр дружеского секса, я мгновенно нашла управу на Игоря.
— Как ты можешь общаться с ним? — орал Игорь. — Он же подонок, слизняк!
— Зато, в отличие от тебя, он не искалечил жизнь своей жене и своему ребёнку, — отвечала я. Это было правдой, за Игорем везде оставалась выжженная земля. В кителе народного героя Игорь был абсолютно циничен. А Афанасий, при всей своей напускной небрежности и легкомыслии, был романтичным провинциальным интеллигентом.
Не знаю почему, но на меня косяком пошли жёны и любовницы диссидентов, и то, что они рассказывали о жизни и судьбе, можно было записывать как заявки на фильмы ужасов. Гипотетически я понимала, что потребность бросаться и зубами рвать тело социализма так, чтобы тебя посадили, — такое же отклонение от нормы, как сотрудничество с органами, но то, что я узнавала, открывало новые горизонты. Практически все изученные персонажи приносили в жертву светлому будущему собственные семьи, не утруждая себя даже попыткой согласовать с ними свои поступки.
И опечалилась душа моя… Я ведь выросла на русской классике, в которой секс-символами были декабристы и декабристки. Всю предыдущую жизнь выводила диссидентов из зоны критики, ожидая увидеть в обычном диссиденте Сахарова; предполагая, что номер отсадочной статьи автоматически делает человека «умом, честью и совестью эпохи». Короче, сильно обломалась.
Надвигался июнь, а с ним новая Любимовка. Это был совершенно любовный фестиваль, удивительно, но все приехали с пьесами о любви. Ровно год понадобился молодой драматургии, чтобы ненадолго, но всё же вылезти из истерики, пародии и насилия. Римейки представляли собой пошитые к новому сезону «лавстори» Обломова, Екатерины Второй и Кассандры, остальное драматургическое любовное пространство было в равной пропорции занято авангардистами, православными и лесбиянками.
На этот раз в Любимовку приехал немецкий переводчик, по имени, скажем, Клаус. Он уже перевёл несколько пьес молодых драматургов и в данный момент переводил мою пьесу. Клаус был сорокалетний фактурный восточный немец с профсоюзным прошлым и бойкой попыткой занять переводчицкую нишу в русской драматургии. Он был романтичный, депрессивный, пьющий, тонко организованный господин, и я не увидела ни одной причины, которая помешала бы флиртовать с ним. Меня немедленно заклеймили за попытку в постели продвинуть пьесу на Запад, а ему бесконечно стучали на моё богатое сексуальное прошлое, наличие двоих детей и острое желание уехать за границу.
— Скажи, Маша, ты действительно хочешь жить в Германии? — осторожно спрашивал Клаус.
— Только по приговору народного суда, — отвечала я.
— Суда? Многих диссидентов выслали в Германию после суда. Ты тоже так хочешь? — недоумевал он.
На этот раз играли мою пьесу «Пробное интервью на тему свободы». Посмотреть ее приехал Игорь, я их познакомила. Игорю не приходило в голову, что перед ним удачливый соперник, а Клаусу я чётко объяснила:
— Приедет любимый мужчина, чтоб ты при нём был ко мне холоднее льда! Он сумасшедший, ему ничего не стоит задушить из ревности, а в тюрьму его как борца за демократию за это не посадят!
Клаус был тише воды и ниже травы. Он хорошо говорил по-русски, но плохо понимал интонацию и боялся моих выходок. После спектакля я проводила Игоря и ушла ночевать к Клаусу. Утром он был очень напряжён и сосредоточен.
— Маша, там в пьесе есть фраза, когда героиня спрашивает подругу про мужчину: «А он клёвый? А ноги у него длинные?» — сказал Клаус.
— Ну? — спросонья промычала я.
— Что это значит? Я не понял…
— Оценивают внешние данные мужика, — объяснила я.
— А для русских женщин это так важно? — нахмурился Клаус.
— Для всех женщин, у которых в порядке зрение.
Повисла пауза, а потом плейбой Клаус с интонацией ребёнка, которого поставят в угол, спросил:
— А я клёвый? А ноги у меня длинные?
— А как ты думаешь? — спросила я ехидно.
— Ну для немецких женщин, да. Но здесь у вас всё как-то по-другому…
После Любимовки Клаус приехал ко мне в гости и нарвался на бывшего мужа. Поскольку Саша наведывался ежедневно, придумывая какой-нибудь дурацкий повод, то никто на это сильно не реагировал. На этот раз поводом была гениальная идея распилить наше супружеское ложе — не с целью завладеть его законной половиной, а с целью переделать в складной диван. Так что поставленная на попа арабская кровать типа «сексодром», хрипела и извивалась под безжалостной пилой. Я в этот период жизни была предельно гуманистична к бывшему мужу и не реагировала на его приколы и фокусы, лишь бы не лез в мою весёлую жизнь.
— Кто этот человек? — спросил Клаус.
— В какой-то мере муж, — ответила я.
— Что он там делает? — разнервничался гость.
— Пилит кровать. Переделывает её в диван, — честно ответила я.
— Он мастер по дереву?
— Нет, певец.
— А для чего ему это делать? — напрягся Клаус.
Я понимала, что мой постельный сюжет с Клаусом гораздо короче истории, которую можно рассказать в ответ, и решила не изнурять себя.
— Понимаешь, у нас у русских, когда люди разводятся, принято пилить кровать пополам, — сказала я.
— Но я никогда не читал об этом…
— Новая традиция. Постсоветская.
На Клауса это произвело глубокое впечатление.
Наступил день моего рождения. Он в июле, и всегда бывает море цветов. Он предъявляет значимость приглашаемых. Всю ночь накануне я дисциплинированно «итожу то, что прожил» и придумываю «планов громадьё» на следующий год. Пришла масса гостей, выпила уйму вина, прочитала кучу поздравительных стихов. Я веселилась изо всех сил, но… Лева не позвонил из Парижа, а Игорь не приехал из загорода.
Когда все разошлись, я зажгла свечи, налила шампанского, села к зеркалу и начала сортировать проблемы на причины и следствия. Мне тридцать пять, я не подла, умна, красива, успешна, свободна. Почему мужики, которых я выбираю последнее время, распускаются в общении до крайних пределов свинства? Поскольку они ведут себя одинаково, можно утверждать, что это не их проблемы, а мои проблемы. Как говорила одна журналистка: «Если четвёртый муж бьёт вас по морде, то дело не в муже, а в морде».
Не потому ли, что, расставшись с бывшим мужем, я не вышла из образа мамки и няньки и готова так подробно понять всякую мужскую душу, что эта душа, вместо того, чтобы начать самостоятельно работать со своими проблемами, вываливает мне их на голову в полном объёме. Ведь я же такая тонкая и умная, я же всё пойму.
— Ага, — сказала я самой себе. — Точка. С завтрашнего дня ты живёшь по-новому.
Через пару дней приехал Игорь, заехал за мной и мы куда-то поехали. Он начал канючить, что не появился на день рождения потому, что в доме отдыха смертельно заболел, у него опухли глаза, уши, нос, хвост и т. д. Видя, что я вообще никак на это не реагирую, а вроде как должна демонстрировать обиду, он осторожно обронил, что секретарша, с которой он туда поехал, собираясь работать, практически работала при нём медсестрой. Это, видимо, должно было спровоцировать разборку, после которой я бы хлопнула дверцей его автомобиля, а он бы ехал за мной и оправдывался, как в итальянском кино. Он обожал такие вещи. Но я уже «жила по-новому» и не могла соответствовать. Я весело сказала:
— Ничего не имею против твоей секретарши, если, конечно, у вас при себе были презервативы. Какие у меня могут быть претензии, если ты так тактичен по отношению к тому, что Афанасий — мой любовник. Не может же быть, чтоб тебе ещё этого не донесли…
Игорь чуть не врезал машину в столб. Конечно, ему такое и в голову не приходило. Ведь он был национальный герой, а Афанасий — человек второго сорта.
— Но он же… Он же сломался в ходе следствия! Его же сломали следователи! — завопил Игорь.
— Да и они его ломали теми же приёмами, что ты меня.
После этого мы ещё какое-то время ходили куда-то вместе, а потом я уехала на Украину, собираясь писать там пьесу о диссидентах. И понимая, что, возвратившись, забуду об Игоре, как о страшном сне.
Сентябрь обрушился кучей проблем. Общество начало новый этап освоения феминизма, в газете «Мегаполис — экспресс», которая тогда ещё не была жёлтой, вышло интервью со мной. На обложке по этому поводу была помещена фотография женщин в военной форме, противогазах, а огромные буквы сообщали: «Женский путч. Феминистки России вступают в смертельную схватку с обществом мужских ценностей». Мой телефон раскалился, знакомые и незнакомые люди звонили, спрашивая, правда ли я организовала военизированную женскую партию, отстреливающую мужиков-подлецов, и как в неё вступить.
Многие, особенно пожилые писатели, требовали дискуссии. Кто-то объяснял, что, видимо, я стала лесбиянкой, но что не надо идеализировать жизнь, у лесбиянок свои проблемы. Когда я просила собеседников раскрыть газету и прочитать в ней само интервью, сделанное Светланой Бестужевой-Ладой, — «Феминистки, или о Праве женщин всходить на эшафот» — они отвечали, что такую гадость и читать не станут, что им достаточно обложки, потому что они представляют, какие там ужасы, если обложка такая.
Несмотря на то, что тогда же вышло ещё несколько спокойных интервью в других крупных изданиях, я на какое-то время превратилась в образ «дамы в противогазе».
— Вы? Без противогаза и автомата Калашникова? Право, как это странно, — сказал, целуя мне руку, знакомый поэт в ЦДЛ.
— Я их сдала в гардероб, — вяло ответила я.
У детей начались проблемы уже в новом лицее. А Саша продолжал болтаться как цветок в проруби. Вернуться ему уже было некуда, мне он уже не был нужен ни одной секунды, хотя изо всех сил демонстрировал, что его семья здесь, и во всё лез с советами и участием. Я использовала его по хозяйству и сохраняла хрупкий мир. Конечно, у меня было чувство вины, что за время самостоятельной жизни я так развернула крылышки, а он так опустил. Постсоветская баба, выбившаяся в люди, содержащая детей, и ещё изнурительно виноватая перед бывшим мужем за его неудачи, по причине его же пассивности — одна из характернейших примет конца века.
А Пётр и Павел отвязывались изо всех сил. Как потом они рассказали мне через много лет, шли утром как два зайчика в лицей, встречали лицейских же дружков, покупали около университета водку и до вечера философствовали на Воробьёвых горах о смысле жизни. Любой человек должен пройти подобный период, и чем раньше это наступает, тем менее кроваво проходит. Многие матери становятся в подобных ситуациях сыщиками и полицейскими, в результате чего ломают отношения на всю оставшуюся жизнь. Я, конечно, понимала, что дети не учатся, но должна была дать им возможность выйти из ситуации самостоятельно. Это был предпоследний класс, и мальчикам нужны были авторитеты, а практически все тётки, преподававшие в лицее, были советскими давилками.
— Поколение, которому сейчас больше пятидесяти лет, вызывает у меня ужас, потому что они жили в такой стране, в которой нельзя было жить. Я никогда не считал нормальным то, что считают нормальным они, — сказал как-то Паша. И с этим было трудно спорить, ведь в девяносто третьем году всё, что составляет нашу сегодняшнюю бытовую, правовую и духовную жизнь, не было ещё легитимным для старшего поколения.
А ещё были бесконечные проблемы «прикида». Пётр и Павел одевались как «панки-интеллектуалы», стильные кожаные жилетки, сшитые Сашей, декорировались килограммом булавок, а чёрные косынки с черепами украшали головы. Футболки с эмблемой группы «Секс пистолс», значки со словом «Анархия» и ботинки-хакинги дополняли образ. Классический «дестрой» на голове, заключающийся в полном отсутствии причёски. Потом Петя побрил на голове всё, кроме трёх косичек, а Паша выбрил полголовы и в таком виде сфотографировался на паспорт.
Это приводило многих в трепет. В число многих входили представители российской педагогики и гопники. Гопниками называлась молодёжь из простых неблагополучных семей. Экипированная в спортивные костюмы и «бритые под батон» головы. Эта сила самоутверждалась на том, чтобы уничтожать «инакомыслие». Они шныряли компаниями по городу, избивали и брили наголо панков с молчаливого согласия милиции — для милиции гопники были свои, социально близкие.
Панки вызывали у гопников ярость нарушением запретов, которые гопникам было слабо нарушить. Поскольку они слушали разную музыку, гопники поджидали панков перед концертами и зверски избивали. Когда на концерт в метро ехал вагон панков и вагон гопников, милиция обыскивала первых и не трогала вторых. Не считано панков, погибших в этой гражданской войне. Но защитой панков были «волки», двадцатилетние рокеры в кожаных куртках-косухах, на мотоциклах, волосатые и бородатые. Перед концертами они выстраивались в ряд с железными цепями и защищали панковское право слушать музыку, которую хотят, от тупых гопников.
Но волки не всегда поспевали, сыновья неоднократно приходили избитыми. Однажды Пашу привели с серьёзным сотрясением мозга. Он был без сознания после нападения гопоты, и компания друзей-мальчишек испугалась и привезла его домой. Они просто не знали, что в таком состоянии везут в больницу. Я видела, что дети ходят по краю, но не меньше понимала, что механизмы запретов работают здесь в обратную сторону. Любой человек, начинающий жизнь, должен иметь опыт молодёжного протеста, иначе материнская пуповина потянется за ним до старости. Я умирала от страха, но предлагала детям делать самостоятельный выбор, поэтому они со временем сделали его правильно.
Я решила навести порядок в своих паспортных данных и пошла подавать на развод. Саше это было не надо, он до сих пор юридически считается женатым на мне. Во-первых, ему психологически нелегко расстаться с нами, во-вторых, это облегчает его заграничное гастрольное оформление. Опять всё должна была делать я. Саша мне уже был никто, но, когда я вошла в здание суда, у меня чуть не подкосились ноги, подобный ужас я испытывала только перед операциями и абортами. Ведь в этот момент женщина разводится не с реальным персонажем, а со всей своей прошлой жизнью, и страх перед новой гирями виснет на её ногах.
Однако, перешагнув порог кабинета судьи, я мгновенно успокоилась, и экзистенциальный развод уступил место реальному. Судья вяло поуговаривал меня помириться, зевнул и попросил прийти вместе через неделю. Мы пришли и ворковали как две гули, шокируя остальных разводящихся. Судья посмотрел на нас с большим интересом и назначил развод на четвёртое октября 1993 года.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.