Глава 27 ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ

Глава 27

ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ

После августовского путча весь Союз писателей сошёл с ума и начал делиться. Как только Ельцин слез с броневика, писатели разбились на армии демократов и патриотов, чтобы бороться за деньги и помещения. Пафос этой драматургии не был мне близок. Демократическая писательская элита, настаивая на том, что она «ум, честь и совесть», в первую очередь приняла списком в свои ряды «не принятых прежде за антисоветскость». Каждая вторая фамилия в списке принадлежала детям, жёнам, друзьям и любовницам писателей-демократов.

Избранный лидером писателей-демократов Черниченко сначала изругал с трибуны съезда Лимонова, потом собрал правление секций, в которое я входила, и сказал две взаимоисключающие друг друга вещи: «Можно ли поставить в кабинет вертушку? И как сделать, чтобы в принципе не нужно было здесь бывать?» Старики вылизывали его во всех местах, поскольку он был депутатом. То есть, возмущаясь до путча приёмом в рады Союза писателей автора «Малой земли», после путча собственноручно пригласили на царство точно такого же графомана.

Я не была поклонницей политической деятельности Лимонова. Но когда Черниченко выступал против него с трибуны писательского съезда, я зверела: Лимонов писатель, а Черниченко — нет. Как говорил Бродский: «Если Евтушенко против колхозов, то я — за!» Нас опять пытались накормить партийной борьбой вместо творческих обсуждений. Я в Союз писателей вступала как в распределитель благ и не вижу особенной разницы в том, с кем вместе получать путёвки в Дом творчества. Тем более, что выше путёвок планка для меня не поднимется никогда, а там, где делятся литфондовские дачи, квартиры и прочие солидные пряники, коррумпированные «патриоты» и «демократы» отлично сливаются в экстазе.

Когда Петра и Павла забрали с классом на месяц на погружение в английский, я слонялась по квартире и плакала. И вдруг поняла, что без них мне не о чем говорить со своим мужем. Что он заботливый друг, замечательный любовник, красавец мужчина, но совершенно необязательно проводить с ним всю оставшуюся жизнь. Как говорила Ахматова, «жить можно только с тем, без кого не можешь жить».

А мир вокруг сильно менялся, и муж за этим перестал поспевать. Растерялись все — привычные денежные ручейки начали таять, а потребности, в связи с наполнением рынка, расти. Люди начали менять профессии, чтобы догонять экономику. Это было не просто, и очень хотелось найти виноватого. Саша назначил виноватыми Ельцина и Гайдара и активно полемизировал с ними, вещающими с телевизионного экрана. Я мало анализировала тогда экономические модели, но понимала, что реформы — естественная плата за отмену социализма.

Российское народонаселение отчётливо поделилось на тех, кто круглосуточно возмущался, и тех, кто круглосуточно зарабатывал. Мои друзья по литературному цеху чётко сориентировались на западные рынки, остальные подруги начали своё дело в Москве. Вокруг практически не осталось людей, не поменявших или не видоизменивших профессию. А в нашей семье кто-то должен был отказаться от сибаритского социалистического амплуа. Ведь муж привык петь, не думая о том, будет ли у него зарплата; об этом думало государство, а я уже привыкла к жизни на театральные гонорары. Конечно, Саша мог пойти петь в кабак или церковь, но считал, что не царское это дело. Сидя в Ясеневе, я, видимо, тоже размазывала бы слёзы по лицу. Но я была уже в центре Москвы, ко мне вернулось забытое ощущение силы и свободы. И начала писать статьи о культуре, сначала за рубли, потом за доллары.

Конечно, это было обломом, но семью надо было кормить. Я думала, что скоро муж придёт в себя, найдёт нормальную работу, всё образуется, но… время шло. Постепенно я так погрузилась в гонку за деньгами, что стала с неудовольствием замечать, что Саша не берёт на себя полного объёма домашнего хозяйства.

Как всякий не реализующийся человек с амбициями, из лёгкого и остроумного он превратился в брюзжащего и поучающего. Уже потом я узнала, от психологов, что если один из супругов начинает хорошо вписываться в новую экономику, а другой — плохо, второй бессознательно тянет первого ко дну. Не из злого умысла, а из страха ощутить себя неудачником на фоне успешности близкого.

Брак был в кризисе, это видно из пьесы «Дранг нах вестен», которую я тогда написала о движении русских к западным моделям жизни. Это была первая моя пьеса, страшно не понравившаяся Саше. Обычной угрозой семье был персонаж треугольника, и мы научились отыгрывать это. Когда третьим оказался экономический шок, мы растерялись.

А тут приехал молодой немец, предложивший принять участие в организации каравана культуры; и крохи, которые он платил в течение года, в переводе на наши деньги гарантировали семье стабильную жизнь. Конечно, мне тоже казалось, что несолидно действующему писателю бегать по организации даже такого благородного дела, но выхода не было. Многие люди моего круга в это время просто пошли мыть полы, возить шмотки из Турции и сидеть с детьми новых русских.

В это время альманах «Современная драматургия» напечатал мою пьесу «Алексеев и тени», прежде напечатанную в альманахе «Тёплый стан», а театр-студия «Дети райка» начал делать спектакль по «Виктории Васильевой глазами посторонних». Обаятельная главный режиссёр Неля Клеменко в головокружении от успеха по поводу того, что сумела выбить из муниципалитета собственный театр, решила сама ставить и сама играть главную роль.

Вид ничем, кроме критики правительства, не занятого мужа раздражал; и я убедила Нелю Клеменко дать ему небольшую роль в моей пьесе. А поскольку я ещё и планировала организацию фестиваля женского искусства, то предложила Сашу главной режиссёрше молодого оперного театра. Та прослушала, осталась довольна и взяла на Берендея в «Снегурочке». Пока я носилась и зарабатывала деньги, муж репетировал в моей пьесе героя-любовника и пел Берендея в золотых сапогах за символическую зарплату.

Всё и было бы стабильно, все и были бы при деле, но он комплексовал, а я стала ловить себя на том, что отношусь к собственному мужу как к одной из проблем. Побыстрей накормить, побыстрей выслушать, побыстрей дать задания и побыстрей убежать к главному в жизни.

Два автономных партнёра в семье должны создавать друг другу психологический и прочий комфорт, но при этом не паразитировать друг на друге эмоционально. А когда один целый день работает, а другой целый день готовится к его приходу, пара не может быть психически стабильной. Всё это я понимаю теперь, а тогда просто зверела. И то, что муж не только не может зарабатывать деньги, но ещё и изо всех сил мешает делать это мне, казалось садизмом. Он заявлял, что я слишком много трачу, бессознательно сопротивлялся реальным ценам, сравнивая их с застойными. И когда я сообщила, что у нас долгов на огромную сумму, произнёс сакраментальную фразу, в основном решившую судьбу брака: «Я этих долгов не делал!».

Теперь, когда ко мне обращаются за психологической консультацией, я объясняю, что существует «абберация ценового сознания в маргинальной ситуации». Но тогда я не была так подкована, восприняла это как партнёрское предательство и ответила, что мои эрогенные зоны после такого заявления отключились от розетки и спать я с ним больше не смогу никогда. Я никоим образом не связывала в жизни секс с финансами, но грубые подставы делали для меня мужчину сексуально непривлекательным в принципе. Вероятно, это такая форма защиты. Как говорят англичане, «если человек обманул меня однажды, значит, он плохой человек. Если человек обманул меня второй раз — значит, я глупый человек». В нашем союзе сексуальная компонента была определяющей. Я вообще долгое время была убеждена, что людям в принципе нечего делать вместе, если им неинтересно в постели.

Муж начал ответную войну. С поздним приходом, с запахом дешёвых цветочных духов. Помнится, я и разборки толковой не устраивала, поскольку интересен был его следующий ход. Он начал изображать сложные внутренние метания и делать многозначительные заявления, что некоторые думают только о деньгах, а вот другие — о духовности.

Дело было восьмого марта, после традиционных цветов и подарков. Позвонила расторможенная дама, настаивая на встрече с ним именно сегодня, я взяла другую трубку и предложила ей структурировать отношения. Дама приехала, оказавшись исполнительницей роли в моей пьесе во втором составе. Вела себя как дурно воспитанная артистка провинциального поза, кем, собственно, и являлась всю жизнь до этого. Была такой же профессионально невостребованной на данный момент, как и Саша. А главное, двадцать лет тому назад училась с ним вместе и, видимо, имела виды.

Они вели себя как идиоты, предлагая мне одновременно роль обманутой жены и заботливой мамы. То есть дама всхлипывала, что между ними ничего не было, но, что она, в отличие от меня, готова сделать его счастливым. Я предложила начать ей это немедленно и сразу же унести добычу в зубах, поскольку женщине с её данными только раз в жизни предоставляется возможность оторвать такого красивого мужика.

Она переходила на бытовые сложности, и я честно предупреждала её, что у нас для их счастья нет жилой площади, а на снятие квартиры он не заработает. Дама искренне спрашивала, не помогу ли я найти им жилье, ведь это так сложно. Как профессиональный паразит, она быстро углядела во мне опекающую мамку. По ходу дела она сообщила, что живёт в огромной квартире, но там всё решает мамаша, которая просто зверь. В остальном даму не останавливало ничего, вплоть до того, что Саша не проводил её даже до метро, спокойно сев за праздничный семейный ужин.

Я намекнула, что для такого спектакля он мог найти что-нибудь получше некрасивой провинциальной дуры. Он что-то начал про её несчастную жизнь и свою роль спасителя. То есть совсем не врубился, что будет отвечать за её визит по полной программе, а, напротив, предлагал мне удочерить ещё и это чучело. Это легко пришло в голову. В последнее время я действительно обращалась с ним как мамашка с великовозрастным сыном-баловнем, и он считал, что мы продолжаем брачный пинг-понг в новом составе. А я совершенно твёрдо решила отправить его к новым горизонтам.

— Сегодня ты пойдёшь устраиваться на новую работу и искать квартиру, — жёстко сказала я утром и ушла из дому. Вечером никаких признаков поиска работы и квартиры не обнаружилось. И тогда, развив колоссальную энергию внушения и выталкивания, я умудрилась провести телефонные переговоры с дамой и её мужем.

Муж дамы недавно родил ребенка на стороне и потому вёл себя более чем покорно, он мало ощущал себя действующим лицом нашей пьесы, хотя и уходить в новую жизнь не собирался. Быстро удалось убедить его в необходимости жить в одной квартире с моим мужем.

— Я не против, — сказал муж дамы. — Но у нас всё решает мама.

Я потребовала, чтобы дама, как честный офицер, забирала Сашу. Она щебетала, что «конечно, конечно, но хорошо бы не сейчас, потому что мама к этому ещё не готова». Прелесть интриги состояла ещё и в том, что в моей пьесе она репетировала жену, приходящую к любовнице, а Саша репетировал её мужа. Но на сцену её, как второй состав, так и не выпустили, поскольку в первом составе работала известная артистка МХАТа. Так что, обидевшись на жизнь, она решила сыграть пьесу наоборот, да ещё и самим автором. Короче, нарвалась.

Я напомнила, что уже взяла на себя переговоры с её мужем, уж пусть хоть с мамой разберётся. Она попросила подождать у телефона, потом сообщила, что «мама согласна». Времени было около двенадцати. А мой муж при этом обиженно лежал в супружеской постели и никуда не собирался уходить.

Пришлось использовать запрещённый приём, снова звонить ей и говорить: «Ну, вот видите, я же предупреждала вас, что вы ему были нужны как статистка в наших разборках».

Отступать ей было некуда, и она, быстро пообещав ему по телефону покончить с собой сразу всеми известными способами, помогла географическому перемещению в свою квартиру. Как у меня всё это получилось, сама не знаю. Такая везуха бывает раз в сто лет. Видимо, я настолько не могла лечь к нему в постель, что готова была ради этого сдвинуть горы.

Подробно я описала эту оперетту в романе «Визит не старой дамы» и до сих пор, как драматург, восхищаюсь архитектурой этих двух дней. Итак, я стала свободна…

Говорят, на адаптацию после развода уходит два года. Мне хватило меньше. Через два года я уже была со вторым своим мужем. Хотя адаптационный период оказался не простым. У четырнадцатилетних сыновей был сильный стресс, но они безусловно приняли мою сторону. Первую неделю я просто летала. Как поёт Гребенщиков: «Как хорошо проснуться одному в своём уютном холостяцком флете, ни перед кем не будучи в ответе, и будучи не должным никому». Но через пару недель началась страшная ломка.

Как всегда, в разлуке, хорошие качества бывшего мужа начали расти в моей памяти в геометрической профессии, а плохие в той же профессии уменьшаться. Я впала в страшную депрессию и, чтобы пережить её, по совету мудрой Эрнандес, с вечера писала себе жёсткий график занятости на следующий день. В нём не должно было быть щелей для тоски. Я начала ходить в бессмысленные гости, делать бессмысленные вещи, занимать время бог знает чем.

Вскоре после того, как Саша нарисовался в квартире избранницы, то её «всё решающая мама», тоже провинциальная артистка, на старости лет взятая в столицу за простонародный выговор и все силы положившая на добычу огромной квартиры, выставила сладкую парочку на улицу, оставшись с зятем и внучкой. Бедолаги, совершенно не способные быть самостоятельными, впроголодь жили то у алкаша за бутылку, то у инвалида за уход. С Саши мгновенно слетел лоск, из декоративного красавца он в месяц превратился в тяжко борющегося за жизнь мужчину неопределённого возраста и амплуа.

Он ежедневно пробирался домой в отсутствие детей, поскольку долго не мог справиться с чувством вины перед ними. Мылся, чистился, переодевался. Я, как сердобольная мамка, кормила и жалела. Он замысловато описывал трудности новой жизни и ронял фразы о том, что ещё не принял решения по поводу дальнейшего, поскольку у дамы такая сложная ситуация, а я, во-первых, большая и сильная, а во-вторых, сама им всё это хождение по мукам устроила. Вещи он, естественно, не забирал. И интереса к тому, насколько мне тяжело и бытово, и финансово вытаскивать двух подростков, не проявлял.

То есть, как полстраны, мы играли любимый советский фильм «Осенний марафон». В котором возвышенный страдалец ходит от одной бабы-мамки к другой, да ещё так, чтоб всем его было жалко. Вся отечественная мораль так сильно построена на дефиците мужиков, отстрелянных и посаженных в прошлых поколениях, что любой представитель сильного пола, попав меж двух баб, надувается как мыльный пузырь и проживает свои звёздные часы, при полном одобрении общества и начисто забывая о собственных детях.

Я сама полжизни разрывалась меж двух мужиков, но, как всякая нормальная баба, о том, что у меня есть дети, а у них есть проблемы, забывала только на время полового акта.

Подруги говорили: «Вот, допрыгалась со своим феминизмом, мужик ушёл к дурочке, рядом с которой он себя чувствует графом Монте-Кристо!».

Они ещё не знали тогда, как будут завидовать мне через несколько лет, напоровшись на точно такие же процессы в собственных семьях, годами волоча на спине не адаптирующихся к новой реальности мужей. И не имея такого королевского повода выгнать.

У меня не было распространённых женских страхов, что вот мужа увели, а другого не найду. Я отлично понимала, что никто никого не увёл, что это стопроцентно удачно поставленный спектакль.

Пётр и Павел вели себя как взрослые тактичнейшие люди. Очень переживали, но за всё время, боясь ранить, не задали мне ни одного вопроса. Вытаскивали меня гулять к Новодевичьему монастырю и ходили со мной на светские мероприятия, хотя им не всегда это было интересно.

С учёбой детей начались проблемы. Конечно, благотворительность с отдыхом преподавательницы на нашей даче не прошла безнаказанно. Пиететная часть отношения Петра и Павла к педагогам была необратимо разрушена. Они вступили в самую горячую часть переходного возраста, и проблемы в семье сделали их достаточно неуправляемыми. Для педагогов с навыками это не было бы неожиданностью, но в лицее работали сексуально не обслуженные климактерические тётьки, внутренний потенциал которых был рассчитан на девочек с косичками, пишущих круглым почерком стихи в тетрадку.

Пётр и Павел не то чтобы хамили, а просто не позволяли хамить себе, что обычно расценивалось советской педагогикой как вызывающее поведение. Они хорошо учились, но много прогуливали. Писали замечательные литературоведческие работы, но имели собственное мнение. Курили, из чего я не делала трагедии — я ведь курила сама и считала аморальным, сидя на кухне с сигаретой, заставлять их прятаться по подъездам.

Ещё до разборки их резко потянуло в музыку. И, отказавшиеся в своё время учиться на военных дирижёров, они начали неистово осваивать инструменты. Павел всё лето терзал гитару и стал басистом школьного ансамбля, а Петр стучал на барабанах и просил денег на дорогую ударную установку. То есть в ту секунду, когда в доме смолкло Сашино пение, в нём начались репетиции лицейской рок-группы.

Дети отвязывались, неприятности копились. В июне весь класс поехал на практику в Ростов Великий на реставрационные работы. Там их компанию застукали за распитием бутылки вина. Казалось бы, делов-то, дети кончили девятый класс. Но вылилось в страшную драму: тётки собирали собрания, верещали, боролись за чистоту рядов. Особенно неистовствовала дама, которая круглосуточно цедила горилку на глазах моих сыновей в Пастырском.

Вопрос об исключении именно Петра и Павла выглядел совершенно нелогично — пили-то все мальчики. Когда меня вызвали на педсовет и объявили об аморальном поведении сыновей, я не стала дискутировать, угрожать и торговаться. За плечами была война в прошлой школе, я не могла подвергать сыновей новой обструкции профнепригодных дур. И я забрала документы детей.

Рухнула последняя зона семейной стабильности. Плюс к поискам себя в новой ситуации и к поискам заработков добавились поиски новой школы, которая бы отвечала нашим запросам. К счастью, на базе Дворца пионеров начали организовывать лингвистический лицей, и Петра и Павла пообещали взять туда при условии, что в сентябре они сдадут собеседование на английском.

Я осваивала перестроечную страну и незамужнюю жизнь одновременно. Крыша съезжала от количества внезапно разрешённого. Пошла полоса, в которой все проекты одобрялись и реализовывались. Никто не контролировал оценками и замечаниями.

Все вокруг бросились заниматься бизнесом, но, с одной стороны, деньги не заводили меня, с другой, я была чистоплюйкой и видела, что это связано с махинациями. Я понимала, что свобода — серьёзное испытание для советского человека, и старалась осторожно взбираться по её ступенькам; много народу возле меня неслись наверх сломя голову и с криком падали вниз, поскользнувшись, ломая руки, ноги и позвоночники.

Все истерически быстро становились православными или иудеями, дворянами или дианетиками, депутатами или бомжами, меняли сексуальную ориентацию, образ жизни и образ самих себя.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.