Глава 2 Следы ведут на «Лубянку»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2

Следы ведут на «Лубянку»

Делец или провокатор?

С В. Н. Войновичем трудно было бы спорить, если бы предложенная им классификация диссидентов являлась исчерпывающей. Между тем он забыл еще об одной их категории, вероятнее всего, самой малочисленной, но сбрасывать которую со счета никак нельзя. Речь идет об агентуре КГБ.

На основании опубликованных данных можно утверждать, что для сбора информации КГБ использовал два источника: секретных агентов и доверенных лиц. Секретные агенты давали подписку о сотрудничестве и расписку о неразглашении, им присваивалась кличка, на каждого из них заводилось специальное дело. Жалования они не получили, но могли пользоваться содействием КГБ в продвижении по службе и т. д. В качестве доверенных лиц выступали люди, которые, контактируя с сотрудниками КГБ, делились с ними имевшейся у них информацией или же оказывали определенные услуги, но не выполняли специальных заданий, не ходили на конспиративные встречи и не имели кличек, на них не заводилось личное дело, иначе говоря, они не оформляли свои отношения с КГБ документально (1).

Если доверенные лица играли роль информаторов от случая к случаю, то секретные агенты исполняли свои обязанности регулярно, более того, их могли внедрять в диссидентское движение, участвуя в котором, они, по сути дела выступали в роли провокаторов. Известен не один десяток таких лиц (2).

Поэтому если рассмотренный материал позволяет нам исключить А. И. Солженицына из числа убежденных диссидентов, то это вовсе не значит, что он принадлежал к категории «рассчетливых дельцов». На самом деле мы стоим перед другим более сложным вопросом: делец или провокатор?

Обвинения А. И. Солженицына в связях с советскими спецслужбами возникли давно. Сам Александр Исаевич и его поклонники пытаются создать видимость, что в основе этих обвинений лежит его собственное признание о вербовке в осведомители на Калужской заставе (3), которое затем после высылки писателя за границу было использовано КГБ для его дискредитации и что именно КГБ стал раскручивать эту версию, не останавливаясь даже перед использованием фальшивок (4).

Однако это не совсем так. А. И. Солженицын сам указывает, что впервые подобное обвинение в его адрес было высказано еще в 1971 г. на страницах издающейся в Америке газеты «Новое русское слово» эмигрантским профессором-филологом Н. А. Ульяновым (5). Когда Александр Исаевич оказался за границей, подобные подозрения усилились, и 11 мая 1974 г. (обращаю ваше внимание на дату) издаваемая Общероссийским монархическим фронтом в Аргентине газета «Русское слово» писала: «И об Иване Солоневиче был пущен слух, что он посланный советский агент. Теперь между прочим такие же слухи ходят и про Солженицына» (6). Тогда же появился упоминавшийся ранее памфлет Бориса Солоневича, утверждавшего, что А. И. Солженицын — агент КГБ и отправлен за границу с целью разложения российской эмиграции (7).

Только после этого в конце лета-начале осени 1974 г. вышел из печати второй том «Архипелага» и его читатели узнали о вербовке автора книги на Калужской заставе (8).

Таким образом, обвинение А. И. Солженицына в связях с КГБ появилось до того, как он поделился откровениями на счет его вербовки.

В любом случае, коль скоро данная проблема поставлена, она должна быть решена. Если высказанные в адрес писателя обвинения лишены оснований, от них следует отказаться, и люди, распространяющие их без каких-либо новых аргументов должны заслуживать осуждения. Если эти обвинения возникли не случайно, то как в отношении А. И. Солженицына, так и в отношении всех тех (и людей, и организаций), кто помогал и помогает ему, следует сделать соответствующие выводы.

«Мастер конспирации»

Если обозреть жизнь А. И. Солженицына, начиная с пребывания в ГУЛАГе и кончая высылкой за границу, мы прежде всего увидим, что на протяжении почти двадцати лет его литературная деятельность находилась в резком противоречии с канонами советской идеологии. Со временем это противоречие приобретало все более и более непримиримый характер. Одновременно писатель вступает в открытую схватку с советской системой, устанавливает связи с зарубежьем, становится кумиром диссидентского движения.

Где же на протяжении всех этих лет были органы госбезопасности? Что они делали, чтобы не допустить, пресечь или же парализовать подобную деятельность? Ничего.

Согласитесь — странно.

Признавая это «чудо», Александр Исаевич объясняет его, с одной стороны, своим конспиративным искусством, которое якобы позволило ему долгое время держать КГБ в неведении о характере его литературного творчества и скрывать от него свои связи с зарубежьем, с другой стороны — полной бездарностью КГБ, который лишь совершенно случайно летом 1973 г. обнаружил «Архипелаг» и только тогда понял, с кем имеет дело (1).

Удивительно, учреждение, имевшее огромный и успешный опыт борьбы с иностранными разведками, оказалось бессильным перед непрофессиональным подпольщиком. Что же за приемы использовал он?

По свидетельству А. И. Солженицына, на путь конспирации он встал еще за колючей проволокой, когда начал тайно сочинять стихи. А чтобы скрыть это от глаз надзирателей не только сочинял все в уме, лишь изредка прибегая к бумаге, но и на протяжении семи лет хранил сочиненное в памяти, в результате чего к началу ссылки набралось 12000 строк.

В ссылке, он не только приобрел домик на окраине поселка, не только не стал жениться, но и, освоив искусство «заначек», начал хранить все написанное в тайнике, которым для него служил посылочный ящик с двойным дном, а когда уезжал в Ташкент, то спрятал свои рукописи в бутылке из-под шампанского, закопав ее на огороде. Затем он приобрел фотоаппарат и начал свои рукописи микрофильмировать. Микрофильмы не только проще было укрыть в тайнике, их можно было заделывать в обложку книг. Так, если верить Н. А. Решетовской, в 1956 г. ее муж вывез некоторые свои рукописи из ссылки (2).

Как конспирировал А. И. Солженицын свою литературную деятельность в Мильцево, мы не знаем, но, вероятно, ничего нового в технике его конспирации не было, иначе он поведал бы нам об этом.

«В Рязани, — пишет Александр Исаевич, — я придумал хранение в проигрывателе: внутри нашел полость, а сам он так тяжел, что на вес не обнаружишь добавки. И халтурную советскую недоделку верха шкафа использовал для двойной фанерной крыши» (3).

В связи с этим «важней всего» для него был «объем» рукописи, «не творческий объем в авторских листах, а объем в кубических сантиметрах. Тут, — пишет Александр Исаевич, — выручали меня еще не испорченные глаза и от природы мелкий, как луковые семена, почерк: бумага тонкая, если удавалось привезти ее из Москвы: полное уничтожение (всегда и только — сожжение) всех набросков, планов и промежуточных редакций: теснейшая строчка к строчке (не в один интервал, два щелчка, но после каждой строчки я выключал сцепление и еще сближал от руки), без всяких полей и двусторонняя перепечатка: а по окончании перепечатки — сожжение и главного беловика рукописи тоже: один огонь я признавал надежным еще с первых литературных шагов в лагере» (4).

«Безопасность, — читаем мы далее, — приходилось усиливать всем образом жизни: в Рязани, куда я недавно переехал, не иметь вовсе никаких знакомств, приятелей, не принимать дома гостей и не ходить в гости — потому что нельзя же никому объяснить, что ни в месяц, ни в год, ни на праздник, ни в отпуск у человека не бывает свободного часа» (5).

А когда Александр Исаевич решил частично выйти из подполья и опубликовать свою повесть «Один день Ивана Денисовича», он стал передавать свои рукописи на хранение другим. Так в 1959–1962 г. он сделал по крайней мере пять «захоронений»: два в Москве, два на Урале и одно в Крыму (6). Со временем круг хранителей увеличился.

Затем появились связи с заграницей. Первоначально, если верить Александру Исаевичу, они шли только через Н. И. Столярову (7). Потом появились другие опосредованные каналы (8). Наконец, он начал контактировать с иностранцами сам.

«Теперь, — пишет он, — имею возможность открыть, во что поверить почти нельзя, отчего и КГБ не верило, не допускало: что многие передачи на Запад я совершал не через посредников, не через цепочку людей, а сам, своими руками… но по вельможности своего сознания, по себе меря, не могли представить ни генерал-майоры, ни даже майоры, что нобелевский лауреат — сам, как мальчишка, по неосвещенным углам в неурочное время шныряет со сменной шапкой (обычная в рюкзаке), таится в бесфонарных углах — и передает. Ни разу не уследили и ни разу не накрыли — а какое бы торжество, что за урожай» (9).

И далее Александр Исаевич живописует, как ловко все было продумано:

«Из Рождества можно было гнать пять верст по чистому полю на полустанок, да одеться как на местную прогулку, да выйти лениво в лес, а потом крюку и гону. Из Жуковки можно было ехать не обычной электричкой (на станции то и дело дежурили топтуны) — а в другую сторону и кружным автобусом на Одинцово. Из Переделкина — не как обычно на улицу, а через задний проходной двор, где не ходили зимой, на другую улицу и пустынными снежными ночными тропами — на другой полустанок, Мичуринец. И перед тем по телефону с Алей — успокоительные разговоры, что мол спать ложусь. И — ночной огонек оставить в окне. А если попадало ехать на встречу из самой Москвы, то либо выехать электричкой же за город, плутать в темноте и воротиться в Москву, либо, либо… Нет, городские рецепты пока придержим, другим пригодятся» (10).

Был по словам Солженицына продумана и связь. Условный звонок по телефону и ничего не значащий вопрос, например: это праченая? А день и место встречи уже назначены (11).

Какая конспирация без кличек? Поэтому Е. Д. Воронянская именовалась Кью , А. Б. Дурова — Вася, Н. В. Кинд — Царевна, Э. Маркштейн — Бетта, Н. Д. Светлова — Аля, Н. А. Столярова — Ева, Н. А. Струве — Коля, С. Н. Татищев — Эмиль, Милька, Ф. Хееб — Юра, Е. Ц. Чуковская — Люша, А. И. Яковлева — Гадалка (12).

Таким образом, если верить А. И. Солженицыну до высылки за границу ему удалось не только сохранить все написанное, но и обеспечить как полную тайну своего литературного творчества, так и зарубежные связи.

«Всегда они меня не дооценивали, — пишет он, имея в виду КГБ, — и до последних дней, пока не взяли „Архипелаг“, в самом мрачном залете воображения, я думаю, не могли представить: ну, что уж такого опасного и вредного мог он там сочинить?» (13).

Насколько же искусна была солженицынская конспирация?

Прежде всего, многое, о чем он пишет на этот счет, существовало только на бумаге и с самого начала было предназначено не для того, чтобы переиграть КГБ, а для того, чтобы обмануть доверчивого читателя.

Ранее уже были высказаны сомнения относительно достоверности нарисованной им картины литературного творчества за колючей проволокой. Напомню только одну деталь. Долгое время он повторял, что невозможность для узника ГУЛАГа записывать сочиненное заставляла его заниматься только поэтическим творчеством и хранить все в памяти. Между тем совсем недавно нам стала известна его незаконченная повесть, над которой он работал в 1948 г., дошла до нашего времени и ее рукопись, которую сохранила не кто-нибудь, а сотрудница МГБ.

Запутался Александр Исаевич и в своей ссыльной конспирации. Первоначально он утверждал, что вернулся к обычному литературному творчеству весной 1954 г., когда Н. И. Зубов научил его делать тайники, затем стал датировать этот факт весной 1953 г., наконец, перенес его на осень того же года. Чему же верить? Очень сомнительной представляется история с бутылкой из-под шампанского. А если бы А. И. Солженицын действительно отправил из заброшенного в степи казахского поселка свои крамольные рукописи в Соединенные Штаты Америки на имя А. Л. Толстой, на этом вся его подпольная литературная деятельность и закончилась бы.

Описывая свое возвращение из ссылки, Александр Исаевич сообщает, что вслед за ним по почте прибыли три посылочных ящика, которые выслал ему Н. И. Зубов из Кок-Терека. Что было в них в них, Александр Исаевич, как опытный конспиратор, умалчивает, но подготовленный им читатель уже догадывается, что это были ящики с двойным дном и в них, конечно же, находились крамольные рукописи (14). Но вот перед нами фрагменты из дневника Л. З. Копелева за 1956 г., из которых явствует, что свои рукописии А. И. Солженицын привез из ссылки в обычной сумке (15).

В «Теленке» рассказывается о том, как осенью 1965 г. он, «угрожаемый автор», «скрывался» от КГБ на даче К. И. Чуковского, как именно в это время здесь появилась вернувшася из Парижа Н. И. Столярова. «Мы, — пишет Александр Исаевич, — сделали вид, что незнакомы, и Корней Иванович снова знакомил нас» (16). Вот, что значит конспирация. Н. И. Столярова не оставила описания этого эпизода, но он нашел отражение в дневнике К. И. Чуковского, который позволяет не только датировать эту встречу — 1 октября — но и проверить искренность Александра Исаевича. «Вчера, — гласит запись в дневнике Корня Ивановича, — была милая Столярова, привезшая мне подарки от Вадима Андреева. Она оказалась секретарем Эренбурга. С[олженицын] хорошо знаком с ней» (17).

Для чего же Александру Исаевичу понадобилось освещать этот эпизод иначе? Чтобы читатель лишний раз убедился, каким опытным конспиратором он был: ведь он скрывал от К. И. Чуковского не знакомство с секретарем И. Г. Эренбурга, а тот единственный канал связи, который был у него тогда с зарубежьем.

Подобный характер имела его конспирация и зимой 1965–1966 и 1966–1967 гг. на хуторе под Тарту. «Обе зимы, — пишет Александр Исаевич, — так сходны были по быту, что иные подробности смешиваются в моей памяти… В семь вечера я уже смаривался, сваливался спать. Во втором часу ночи просыпался, вполне обновленный, вскакивал и при ярких лампах начинал работу. К позднему утреннему рассвету в девятом часу у меня уже обычно бывал выполнен объем работы полного дня и я тут же начинал второй объем — управлялся с ним к 6-часовому обеду» (18).

Когда должен работать подпольный писатель? Конечно же, по ночам.

Но вот какая незадача. И Х. Сузи, приезжавшая на хутор по выходным дням, и Н. А. Решетовская, которая провела там полторы недели, свидетельствуют, что по ночам Александр Исаевич спал, как все, и работал тоже, как все, днем (19). К тому же, по свидетельству Натальи Алексеевны не то, что ночью, но даже в сумерках работа осложнялась, так как имевшаяся в доме лампочка испускала очень слабый свет (20). И это вполне объяснимо: ведь речь идет не о городской квартире, а о хуторе.

Если одни виды конспирации существовали только на бумаге, то другие, хотя действительно использовались, но были рассчитаны не на КГБ, а на окружающих. Вспоминая свою переписку с А. И. Солженицыным врач Эммануил Владимирович Орел пишет: «У меня хранится несколько писем и открыток от Солженицына… Ни на одном из них нет ни обратного адреса, ни фамилии отправителя. Привычка старого зэка к конспирации» (21). Спрашивается, а что в данном случае нужно было конспирировать? Ведь переписка, судя по воспоминаниям, имела самый невинный характер.

Другой такой же эпизод. Александру Исаевичу нужно послать в редакцию «Нового мира» свою повесть «Раковый корпус», на которую у него уже был заключен договор с журналом. Что сделал бы на его месте обычный неискушенный в конспирации писатель. Пошел бы на почту и отправил рукопись, указав свой домашний адрес. Не таков был Александр Исаевич. Послал, пишет он, «Раковый корпус» «якобы из рязанского леса» (22).

Еще более конспиративный характер имела его переписка с Н. И. Зубовым. Так получив восторженный отзыв А. Т. Твардовского по поводу его повести «Один день Ивана Денисовича», А. И. Солженицын сразу же написал в Крым Н. И. Зубову: «Вас очень удивит, если я скажу, что (по стеснительности даже от Вас) я немного баловал литературой в свободное время, т. е. имел дерзость пытаться писать. Так я написал некую повестушку „Один день Ивана Денисовича“. И после XXXII съезда мне показалось, что как раз самое время ее напечатать бы — и отправил в „Новый мир“. Реакция превзошла самые радужные ожидания. Сочли, что я какой-то там самородок… Все это меня удивило» (23).

Можно допустить, что А. И. Солженицын, опасаясь непрошеных читателей, стремился отвести подозрения от семьи Зубовых на счет их осведомленности о его литературном творчестве в Кок-Тереке, но для этого вполне достаточно было просто сообщить, что «написал некую повестушку». И все.

А вспомним, как Александр Исаевич описывает свою работу на пишущей машинке: «…теснейшая, строчка к строчке (не в один интервал, два щелчка, но после каждой строчки я выключал сцепление и еще сближал от руки), без всяких полей и двухсторонняя перепечатка» (24). Сразу же нужно отметить, что отключать после каждой строчки сцепление и рукой сближать строчки — бесмысленное занятие, которое могло дать совершенно ничтожную экономию бумаги. Но дело даже не в этом. Можно допустить, что подобная техника печатания использовалась для хранения рукописей в тайнике, объем которого был ограничен. Но почему таким же образом Александр Исаевич печатал и те свои произведения, которые передавал в редакцию «Нового мира» для публикации? Разве их нельзя было напечатать обычным способом? Конечно, можно. Но кто догадался бы тогда, какой он искусный конспиратор?

Подобный же характер имела его конспирация и зимой 1968–1969 гг., когда в деревне Давыдово под Рязанью он встречался с бывшим генералом П. Г. Григоренко. Разумеется, встреча была назначена на ночь, генерал приехал последним автобусом. Разыскав нужный ему дом, он постучал в окно и по ошибке — в хозяйское. «…Но, — вспоминал П. Г. Григоренко, — раньше нее подбежал к окну Александр Исаевич. Видимо упреждая меня, не давая возможности назваться, он проговорил сквозь стекло: Федор Петрович? А я Петр Иванович. Сейчас открою Вам. Иди к сеням» (25).

Вот, что такое конспирация. Непонятно, правда, от кого и зачем. Ведь бывший генерал, которого звали Петр Григорьевич и который до этого ни разу не встречался с писателем, не разобравшись в потемках, мог подумать, что его с кем-то путают, а услышав, что он имеет дело с неведомым ему Петром Ивановичем, решить, что ошибся адресом. Ну, а если бы проснулась хозяйка и услышала, что по ее дому разгуливает неизвестный ей Петр Иванович, могли быть и неприятности. Но все спали, и никого это не интересовало. Только бывший генерал мог понять, с каким великим конспиратором он имеет дело.

Если одни виды конспирации существовали только на бумаге, если другие использовались в расчете на окружающих, то третьи, хотя и могли иметь практический характер, но были, что называется, шиты белыми нитками.

Вспомним, как конспирировал Александр Исаевич в Рязани. Но с самого же начала им были допущены по крайней мере два крупных просчета. Прежде всего — неполная загруженность в школе: сначала 15, потом 12, затем 9 часов неделю. Факт редкий и сразу же привлекавший к себе внимание. Еще более должен был привлечь к себе внимание стук пишущей машинки, который слышали не только соседи по коммунальной квартире, но и жители всего дома, имевшего лишь два этажа, особенно весной, летом и осенью, когда были открыты окна, да и зимой при открытой форточке. И действительно, как Александр Исаевич ни конспирировал свою литературную деятельность, оказывается, его коллеги по школе знали о ней и гадали только о том, чем конкретно он занимается? (26).

Можно, конечно, было прятать рукописи в патефон, можно было сделать для их сокрытия в платяном шкафу двойной верх. Однако Александр Исаевич сам же отмечает, что «все эти предосторожности были, конечно, с запасом» (27), т. е. если бы сотрудники КГБ действительно пришли с обыском, то был бы выпотрошен и патефон, и профессионально осмотрен платяной шкаф. Тогда для чего же все это делалось? Разве что для сокрытия рукописей от соседей или же непрошеных гостей.

Никак нельзя назвать удачным и то, как хранил Александр Исаевич свои рукописи за пределами дома. Сейчас нам известно несколько десятков человек, которые принимали в этом участие: Н. М. Аничкова, Лембит Аасало, И. Борисова, Е. Д. Воронянская, сестры А. М. и Т. М. Гарусевы, И. И. Зильберберг, Н. И. Зубов, Л. А. Капанадзе, Ю. В. Карбе, Н. И. Кобозев, А. И. Крыжановский, Л. Крысин, Н. Г. Левитская, Е. Бианки-Ливеровская, С. Осеннов, М. Г. Петрова, Б. А. Петрушевский, И. Д. Рожанский, Л. А. Самутин, Н. А. Семенов, Х. Сузи, три ее подруги (Руть, Элло, Эрико), В. Л. Теуш, Г. Тэнно, Г. Н. Тюрина, Е. Ц. Чуковская, М. Н. Шеффер, Г. Е. Эткинд, А. И. Яковлева (28). Через А. А. Угримова Александр Исаевич хранил рукописи у лиц, которых не знал сам (29). Есть подозрения, что некоторые его бумаги Н. И. Столярова держала в архиве И. Г. Эренбурга (30).

Рассредоточение рукописей безусловно открывало возможность сохранить одни при провале других, но с увеличением мест хранения возрастала опасность утечки информации, а значит, и угроза провала. Более того, можно сказать, что опасность провала возрастала прямо пропорционально увеличению количества мест хранения. Неужели этого не понимал человек, который периодически с целью конспирации то отращивал, то сбривал бороду, человек, который не выходил на улицу, не взяв с собою сменную шапку?

Но Александр Исаевич использовал своих знакомых не только для хранения собственных рукописей. Начиная второе дополнение в «Теленку», А. И. Солженицын писал: «…Первое, что вижу: не продолжать бы надо, а дописать скрытое, основательней объяснить это чудо: что я свободно хожу по болоту, стою на трясине, пересекаю омуты и в воздухе держусь без подпорки. Издали кажется: государством проклятый, госбезопаностью окольцованный — как это я не переломлюсь? как это я выстаиваю в одиночку, да еще и махинную работу проворачиваю, когда-то ж успеваю и в архивах рыться, и в библиотеках, и справки наводить, и цитаты проверять, и старых людей опрашивать, и писать, и перепечатывать, и считывать, и переплетать, — и выходят книга за книгой в Самиздат (а через одну и в запас копятся!) — какими силами? каким чудом? И миновать этих объяснений нельзя, а назвать еще нельзее. Когда-нибудь, даст Бог, безопасность наступит — допишу» (31). Это было сделано в Пятом дополнении — «Невидимки», в котором А. И. Солженицын назвал «более ста» фамилий (32).

Верхом наивности было бы думать, что все перечисленные лица являлись конспираторами. При таком разветвлении связей утечка информации была еще более неизбежной.

О бездарности КГБ

Сколько усилий потратил Александр Исаевич для того, чтобы показать, как ловко он дурачил КГБ зимой 1965–1966 и 1966–1967 гг., как ему удалось со сбритой бородой незамеченным скрыться из Москвы и с помощью Арнольда Сузи найти прибежище на хуторе под Тарту, чтобы там вдали от всех написать первый вариант «Архипелага».

Прошло время, и обнаружилось, что приезжавшая к нему на хутор по воскресеньям дочь А. Сузи Хели находилась в поле зрения КГБ (1). Но если КГБ проявлял интерес к ней, тем более его должен был интересовать ее отец: и потому, что во время войны он рассматривался как кандидат на министерский пост в эстонском правительстве, и потому, что за его плечами была неснятая судимость, и потому, что один из его сыновей жил за рубежом. Но в таком случае через семью Сузи в поле зрения КГБ должен был оказаться и А. И. Солженицын.

Если с Хелли Александр Исаевич встречался только на протяжении двух зим, то со Н. И. Столяровой — около пятнадцати лет. Между тем, оказывается, она тоже находилась под наблюдением органов КГБ, которые держали под контролем всю ее переписку (2) и располагали «неопровержимыми данными» о ее связях с «дипломатическими сотрудниками Франции»: С. Н. Татищевым, Клодом Круай, Ивом Амманом, Ж. Филиппенко и другими (3). Очевидно, что КГБ не мог не отслеживать ее контакты и с А. И. Солженицыным.

Следили и за другими лицами, входившими в окружение писателя. В своем августовском интервью 1973 г., посвященном вопросу «о стеснениях и преследованиях», которым он подвергался, Александр Исаевич прямо заявил: «Слежка доходит до того, что даже в отношении соприкасающихся со мною людей 5-е управление КГБ… и его 1-й отдел… дают письменные указания „выявлять посещаемые ими адреса“, т. е. спираль уже второго порядка» (4). Об этом же позднее он писал и в «Теленке»: «Следило ГБ за приходящими ко мне, за уходящими, и с кем они там встречались дальше» (5). Причем следили настолько бдительно, что некоторые встречи снимались на кинопленку. Так, когда в сентябре 1974 г. В. Н. Курдюмова вызвали на Лубянку, обнаружилось, пишет А. И. Солженицын, что там «отлично знали о нашей встрече в молочном магазине, даже фильм предлагали показать» (6).

КГБ использовал также систему прослушивания тех квартир, за которыми велось наблюдение. Причем если на счет квартир В. Л. Теуша и Ю. Г. Штейна мы можем лишь строить предположения (7), то относительно квартиры Н. Д. Светловой на углу улицы Горького и Козицкого переулка имеются не только мемуарные (8), но и документальные свидетельства (9).

Как уже отмечалось, А. И. Солженицын использвал для хранения своих рукописей несколько десятков человек, а к его подпольной литературной деятельности было привлечено более ста человек. Вряд ли все они были конспираторами, но существовала и другая проблема. Чтобы понять ее, необходимо вспомнить анекдот, который рассказывали в советские времена. Если встречаются три американца, один из них обязательно — бизнесмен. Если встречаются три француза, один из них обязательно — ловелас. Если встречаются три русских, один из них обязательно — стукач. Этот анекдот возник неслучайно. До 1991 г. в нашей стране существовал тотальный контроль над обществом. Сам Александр Исаевич утверждает, что по его статистике в городах вербовали каждого четвертого[51] (10). Неужели в многочисленном окружении писателя не было лиц, связанных с КГБ?

Александр Исаевич не только не исключает такой возможности, но и сам высказывает некоторые подозрения на этот счет. Резюмируя их, А. Флегон отмечал: «Через 10 лет, когда его последняя любовница превратилась в его жену, он написал в одном из своих пасквилей, — читаем мы у А. Флегона, — что его прежняя жена — агент КГБ. Зильберберг и Чалидзе, по словам Солженицына, — агенты КГБ. Братья Медведевы — агенты КГБ. Его бывший соавтор по ГУЛАГу Якубович — агент КГБ. Ростропович и его жена, которые спасали Солженицына в России и дали ему возможность писать книги, по заявлению Солженицына — агенты КГБ» (11).

Действительно в публикациях Александра Исаевича имеются намеки и даже утверждения о возможности сотрудничества с КГБ целого ряда лиц: А. Дольберга (Д. Бурга) (12), И. И. Зильберберга (13), Л. З. Копелева (14), П. Личко (15), братьев Ж. А. и Р. А. Медведевых (16), Н. А. Решетовской[52] (17), Л. А. Самутина (18). В. Чалидзе (19), М. П. Якубовича (20). В печати высказывались подозрения относительно и некоторых других лиц, с которыми прямо или опосредованно контактировали писатель: это В. Е. Максимов, М. В. Розанова, А. Д. Синявский, Е. Г. Эткинд (21).

О том насколько все эти подозрения и обвинения обоснованны, судить непросто. Поэтому ограничимся только некоторыми фактами, которые позволяют делать на этот счет более или менее определенные выводы.

Прежде всего это касается Г. П. Вишневской. Обнаружить в публикациях А. И. Солженицына обвинения ее в связях с КГБ не удалось. Между тем, из воспоминаний знаменитой певицы явствует, что на заре туманной юности она, как и ее великий квартирант, тоже согласилась быть осведомителем (по ее словам, «через вербовку проходили все солисты Большого театра») и некоторое время даже писала доносы, разумеется, как утверждает она, самого невинного содержания. И только благодаря вмешательству тогдашнего главы правительства Н. А. Булганина ей удалось освободиться от этой обязанности (22).

Не избежал вербовки и А. Д. Синявский. Об этом он впервые поведал в 1984 г. со страниц автобиографического романа «Спокойной ночи» (23), а затем признал данный факт в той полемике, которая развернулась вокруг этой истории (24). Разногласия вызывали и вызывают два вопроса: удалось ли органам госбезопасности завербовать Андрея Донатовича? и если удалось, то действительно ли он сотрудничал с ними?

В романе А. Д. Синявский писал, что его главный герой, прототипом которого являлся он сам, был завербован (25), но в упомянутой полемике заявил лишь то, что его «пытались» завербовать, не конкретизируя, как, где, кто и когда (26). По свидетельству М. В. Розановой (Кругликовой), в 1948 г. ее муж, будучи студентом филологического факультета МГУ, не только получил со стороны органов госбезопасности предложение о сотрудничестве, но «согласился» на него. Оправдывая этот шаг, она отмечает: «В сталинские времена могущественной Лубянке не отказывали» (27). Данный факт подтвердил ближайший товарищ А. Д. Синявского того времени, тогда тоже студент МГУ, Сергей Хмельницкий, по свидетельству которого они были завербованы оба и имели одного куратора (28). Поэтому первый вопрос можно считать решенным.

Сложеннее обстоит дело со вторым вопросом. По свидетельству А. Д. Синявского, когда органы госбезопаности вербовали его, то перед ним ставилась только одна задача — следить за однокурсницей Элен Пельтье, бывшей дочерью адмирала, французского военно-морского атташе в Москве. Однако Андрей Донатович сообщил Элен о сделанном ему предложении, и они разыграли сцену размолвки, после которой отношения между ними прервались, возможность слежки за нею со стороны А. Д. Синявского исчезла и органы госбезопасности оставили его в покое. Снова вспомнили о нем только в 1952 г. В романе описывается, как главный герой на военном самолете был доставлен в Вену, куда именно в это время должна была приехать Элен. Цель его необычного путешествия заключалась в том, чтобы свести Элен в ресторане с одним из сотрудников Л. П. Берия. Эту случайную встречу предполагалось зафотографировать, чтобы затем шантажировать или саму Элен, или ее отца. Но главный герой романа снова поставил свою бывшую подругу в известность о планах советских спецслужб, на чем его контакты с этими службами прекращаются (29). Вскоре по выходе романа в свет оба факта были подтверждены Элен Пельтье (в замужестве Замойска) (30).

На основании этого защитники А. Д. Синявского утверждают, что ни о каком его сотрудничестве с органами госбезопаности не может быть и речи (31). Вывод явно поспешный. Прежде всего необходимо отвлечься от истории с Элен Пельтье и установить, в каком качестве Андрей Донатович был завербован: в качестве доверенного лица или тайного агента? Если органы госбезопасности пытались использовать его как доверенное лицо, то нарисованная им картина вполне вероятна. Если же он был завербован как тайный агент, то его деятельность в таком качестве не могла ограничиваться только одной Элен и розыгранный разрыв отношений между ними не мог быть основанием для прекращения его отношений с органами госбезопасности.

Как мы уже знаем, тайного агента от доверенного лица в советское время отличало не только то, что сотрудничество первого с органами госбезопасности было регулярным (а не от случая к случаю), но и то, что оно закрепялось специальными документами, из которых нам известны по крайней мере два: подписка о сотрудничестве и расписка о неразглашении (32). Были ли отношения студента А. Д. Синявского с органами госбезопаности оформлены документально? Да. По словам М. В. Розановой, согласившись на сотрудничество, ее муж «дал» необходимые «подписки» и «расписки» (33).

Из этого можно сделать вывод, что он был завербован как тайный агент и история с Элен Пельтье — лишь один из эпизодов в его взаимоотношениях с органами госбезопаности. Что же касается его ареста 1965 г. и семилетнего приговора 1966 г., то это вполне могло быть расправой за двойную игру.

А затем, как явствует из опубликованных документов, КГБ попытался вернуть А. Д. Синявского в ряды своих агентов и с этой целью начал склонять его на подачу прошения о помиловании. Сам Андрей Донатович на такой шаг не решился, но его жена вступила в переговоры и достигла соглашения, на основании которого ее муж был освобожден досрочно (34).

«…Упоминание этих документов в русской печати, — пишет В. К. Буковский, — вызвало совершеннейшее бешенство госпожи Синявской. Нимало не смущаясь забавного противоречия, она тотчас — и, как всегда, безапелляционно — заявила (в „Московских новостях“), что документы: а) „украдены“, б) „подделаны“, в) что Андропов все переврал… Затем, опять же не переводя дыхания, взяла и сама опубликовала те же самые документы — вот она, дескать, „вся правда“, не украденная и не подделанная. Наконец, в длиннющей статье в „Независимой газете“, на два номера с продолжением, по целой газетной странице в каждом поведала о своих необычайных подвигах: о том, как она, умная и бесстрашная женщина, объегорила глупый и трусливый КГБ…» (35).

В начале 1992 г. покидавший пост главного редактора журнала «Континент» В. Е. Максимов перепечатал воспоминания С. Хмельницкого (36), после чего А. Д. Синявский и М. В. Розанова потребовали от редакции опровержения. Однако новый главый редактор журнала И. Виноградов предложил им на выбор: или опубликовать собственное письмо с опровержением воспоминаний С. Хмельницкого, или же подать на журнал в суд (37).

И тут как по мановению волшебной палочки вдруг появился документ, который, как считают некоторые, наконец, позволил поставить в этом вопросе точку. Он был опубликован под названием «Из журнала планирования 5-го управления КГБ СССР на 1976 г.». Вот его текст:

«С целью пресечения одного из возможных каналов проникновения противника в среду творческой интеллигенции, по ДОР (дело опреративной разработки) на выехавшего с семьей из СССР Доктора (Синявского А. Д.) продолжить мероприятия по компрометации объекта и его жены перед окружением и оставшимися в Советском Союзе связями, как лиц, поддерживающих негласные отношения в КГБ, совместно с 9-м отделом 5-го Управления осуществить мероприятия по внесению разлада между Доктором и Доном (Даниэлем Ю. М.), ранее привлекавшимся к уголовной отвественности по одному делу. Срок исполнения — в течение года. Ответственный товарищ Иванов Е. Ф.» (38).

Когда В. Е. Максимов ознакомился с выпиской из «журнала планирования 5-го управления», он принес супругам Синявским свои извинения (39). Но, откуда же так своевременно появился этот документ, который даже сейчас в архиве ФСБ должен был бы храниться как совершенно секретный? Может быть, органы госбезопасности опубликовали его официально, чтобы, наконец, внести ясность в данный вопрос? Нет, оказывается, В. Е. Максимов получил его от М. В. Розановой, а ей с мужем, «их ближайшим друзьям и нескольким московским журналистам» документ был передан «для ознакомления» «одним непоименованным сотрудником КГБ» (40).

Следовательно, ни происхождение, ни подлинность этого документа нам неизвестны. И единственная характеристика, которая применима к нему — это филькина грамота, появление которой можно рассматривать лишь как дополнительный аргумент в пользу выдвинутого и до сих пор не опровергнутого обвинения А. Д. Синявского в сотрудничестве с КГБ.

Контактировал А. И. Солженицын и с людьми, чьи связи с органами госбезопасности не вызывают сомнений. Как мы знаем, когда летом 1966 г. он решил обратиться с покаянным письмом на имя Л. И. Брежнева, его куратором оказался журналист Эрнст Генри.

Долгое время считалось, что под этим псевдонимом скрывался Семен Николаевич Ростовский. (41). И лишь совсем недавно стало известно, что Семен Николаевич Ростовский — это Леонид Аркадьевич Хентов, который родился в Витебске в 1904 г. и был сыном владельца спичечной фабрики. В начале Первой мировой войны его отец оказался в Германии и здесь был интернирован (42).

Осенью 1917 г. Э. Генри жил в Москве (43). К этому времени он уже закончил четыре класса гимназии, проявив особые успехи в иностранных языках (44). В 1918 г. после подписания Бресткого мирного договора уехал к отцу. «По заданию Коминтерна и Коммунистического интернационала молодежи (КИМа), — пишет его биограф Л. П. Петровский, — начиная с 1919 г. он вел нелегальную работу в Германии, Великобритании, Франции, Польше, Бельгии, Турции и других странах… Почти 15 лет провел в подполье Германии, находясь там с 1919 по 1933 г.» (45). Именно в Германии в 1922 г. Л. А. Хентов сменил свою фамилию и получил в советском посольстве паспорт на имя С. Н. Ростовского (46). Вступив в КПГ, входил в состав ее ЦК, сидел в Моабите, а также в тюрьмах Полицейпрезидиума и Плетцензее. После прихода Гитлера к власти, бросив архив, бежал в Англию (47). С середины 1930-х по 1951 г. работал в Лондоне в советском посольстве (48).

Был ли Генри советским разведчиком? — задается вопросом Л. П. Петровский и дает на него положительный ответ (49). По собственному признанию Э. Генри, он работал за границей под руководством Отдела внешних сношений, который представлял собою одну из самых секретных структур Коминтерна и взаимодействовал как с ОГПУ-НКВД, так и с Разведывательным Управлением Генерального штаба (50).

В печати уже давно появились сведения, что во время пребывания в Англии Э. Генри имел непосредственное отношение к знаменитой кэбриджской пятерке (А. Блант, Г. Берджес, Д. Маклин, К. Филби) (51). Долгое время он не признавал, но и не отрицал этот факт, а в 1986 г. сообщил, что в тридцатые годы участвовал в вербововке выпусников Кембриджского университета и был связан как с профессором этого университета М. Доббом, так и с его учеником Г. Берджессом (52). В 1951 г. вместе с Д. Маклиным он вынужден был покинуть Британские острова (53).

В 1953 г. Э. Генри арестовали, и он пробыл в заключении до 1955 г. После освобождения и реабилитации посвятил себя журналисткой деятельности. Стал членом Союза писателей СССР. В 1965–1969 гг. принимал активное участие в организации общественных выступлений, направленных против возможной реабилитации И. В. Сталина (54).

Среди ближайших друзей Э. Генри после его освобождения из заключения можно назвать бывшего дипломата Е. А. Гнедина (55) и историка Я. С. Драбкина (56). А поскольку Е. А. Гнедин принадлежал к числу ближайших друзей Л. З. Копелева, не исключено, что именно через него Э. Генри познакомился с А. И. Солженицыным. К сожалению, их контакты до сих пор остаются покрыты покровом тайны. Однако для понимания интереса Э. Генри к писателю необходимо учитывать известное изречение «Бывших разведчиков не бывает».

Более серьезного внимания заслуживает и Н. И. Столярова.

Известно о ней пока немного. Жила она без семьи сначала в коммунальной, потом в однокомнатной квартире. По свидетельству лиц, знавших ее, была очень деловым и целеустремленным человеком, деньги и материальное благополучие ее не интересовали, отличалась хладнокровием и конспиративностью, не любила вести праздные разговоры, имела широкий круг знакомств, среди которых преобладали или люди уже с именем, или диссидентская молодежь, поддерживала отношения со многими иностранцами, в своем кругу подчеркнуто демонстрировала антисоветские взгляды. Несмотря на то, что вращалась среди деятелей литературы и искусства, особого интереса к литературе и искусству не проявляла, была либерально настроенной патриоткой, что отделяло ее и от Сахарова, и от НТС (57).

Как мы уже знаем, Н. И. Столярова находилась в поле зрения КГБ и ее связи с иностранными гражданами были хорошо известны. «Возникает вопрос: — пишет Чехонин, — почему, зная обо всем, органы не пресекали подобную деятельность Столяровой и французских дипломатов? Его как раз и задал я сотрудникам Пятого управления КГБ. Ответили весьма логично: хотели и дальше через Столярову прослеживать все связи с диссидентами за рубежом и в СССР» (58).

Между тем в окружении И. Г. Эренбурга ее подозревали в связях с КГБ и, как выразился один из ее знакомых, смотрели на нее как на «Мату Хари» (59). Чем же она вызывала подозрения? Оказывается главным образом тем, что свободно ездила за границу (60). К сожалению, хроника ее поездок пока неизвестна, но можно назвать несколько дат из нее: осень 1965 г. (61), 1970 г. (62), осень 1976 – весна 1977 г. (63), 1981 г. (64), 1983 г. (65). В 1984 г. в возрасте 72 лет она умерла (66).

Когда в 1977 г. срок визы Н. И. Столяровй уже подходил к концу, у нее возникло желание остаться за границей, но после некоторых колебаний она вернулась в Советский Союз. Сообщая об этом А. И. Солженицыну Наталья Ивановна писала: «Из-за Вас мне выпало никому не достающееся счастье — спокойно, свободно, сильно, глубоко выбрать, с сознанием, не обремененным ни принципами (Бог с ними, ни разу не понадобились), ни „чувством долга“ (противопоказанная мне категория), ни даже сознанием пользы, которую могу принести (даже к себе не отношусь утилитарно)» (67).

Как же человек, который не был «обременен приниципами», человек, который никогда не испытывал «чувство долга», человек, который не думал о приносимой им «пользе», мог на протяжении нескольких десятилетий заниматься деятельностью, которая не только требовала времени, но и была связана с немалым риском?

Ответ на этот вопрос, по всей видимости, дают материалы полиции 30-х годов, которые недавно были опубликованы во Франции. Из них явствует, что в годы молодости Наталья Ивановна находилась в поле зрения французских спецслужб. Чем же она заинтересовала их? Оказывается, она «была связана в Париже с левыми евразийцами, уже завербованными тогда советской разведкой». Более того, опубликованные материалы свидетельствуют, что Наталья Ивановна «играла роль связной между этими евразийцами и разведкой» (68).

Если в начале 30-х гг. Н. И. Столярова сотрудничала с советскими спецслужбами,[53] то уже только по этой причине, а так же в силу своего происхождения, родственных и приятельских связей, а также близости к И. Г. Эренбургу, она не могла не представлять интереса для КГБ после того, как она вышла из заключения.

Но если допустить, что Н. И. Столярова была связана с КГБ, тогда следует признать, что КГБ не только был очень хорошо осведомлен о деятельности А. И. Солженицына, но и во многом способствовал ей. Именно с помощью Н. И. Столяровой были переправлены за границу его рукописи осенью 1964 г., именно она принимала участие в организации его встречи с О. Карлайл весной 1967 г., с ее легкой руки было опубликовано за границей «Письмо к съезду писателей», при ее участии летом 1968 г. был переправлен за границу «Архипелаг», она свела А. И. Солженицына с Н. Д. Светловой,[54] благодаря ей он познакомился с Э. Маркштейн, а та вывела его на Ф. Хееба, именно она играла важную роль в осуществлении связей РОФ с заграницей. Через нее шли связи во французское посольство.

Таким образом, те немногие сведения, которыми мы сейчас располагаем, свидетельствует, что а) органы госбезопасности держали в поле зрения по крайней мере часть лиц, с которыми контактировал А. И. Солженицын, по этой причине он тоже дожен был оказаться под его наблюдением и б) КГБ мог иметь своих людей в окружении писателя и располагать о нем самой конфиденциальной информацией.

Показательно, что когда в 1967 г. возникло Пятое управление КГБ и внутри него был создан специальный отдел за наблюдением и разработкой наиболее видных диссидентов, одно из первых мест среди них сразу же занял А. И. Солженицын (69).

В результате, по воспоминаний последнего председателя КГБ В. Бакатина, отложившиеся в архиве этого учреждения материалы наблюдения за писателем составляли к августу 1991 г. 105 дел (70). Это значит, что органы госбезопасности следили буквально за каждым его шагом.

Что они знали о нем?

Поскольку А. И. Солженицын утверждает, что органы госбезопасности впервые получили представления о его подпольной литературной деятельности только в августе 1973 г., когда была арестована Е. Д. Воронянская, а затем обнаружена рукопись «Архипелага», начнем с этого года.

Из записки КГБ в ЦК КПСС от 17 июля 1973 г.: «19 июня с.г. в беседе с СУПЕРФИНОМ… и его другом БОРИСОВЫМ СОЛЖЕНИЦЫН призывал их изменить тактику борьбы с существующим в Советском Союзе государственным и общественным строем и перейти к активным формам враждебной деятельности». Далее в записке говорилось: «Аналогичную беседу СОЛЖЕНИЦЫН провел 16 июня с.г. с литератором КОРЖАВИНЫМ, которого убеждал в необходимости организованного противодействия мероприятиям государственных органов в отношении лиц, занимающихся антиобщественной деятельностью». В записке также передавались слова, сказанные А. И. Солженицыным 2 июля «неродному сыну Дмитрию», которые, по мнению автора записки, свидетельствовали об «озлобленности» писателя в отношении советской власти. Особую тревогу КГБ вызывало, то что «проводя работу по антисоветскому воздействию на лиц из своего окружения СОЛЖЕНИЦЫН установил и расширяет с этой целью контакты в различных городах страны. Его единомышленники выявлены в Крымской области, Рязани, Тамбове, Новочеркасске и в других городах». Из числа его стороников за пределами Москвы были названы ленинградцы «доктор филологических наук ЭТКИНД Е. Г.», бывший власовец «пенсионер САМУТИН Л. А.», «пенсионерка ВОРОНЯНСКАЯ Е. Д.» и «преподаватель музыки ИВАНОВА Е. В.». К записке были приложены «Фрагменты из воспоминаний Воронянской Е. Д.», в которых содержалась характеристика «Архипелага» (1).

Следовательно, уже к лету 1973 г. КГБ знал о существовании «Архипелага» и имел ясное представление о той позиции, которую занимал А. И. Солженицын. Поэтому арест Е. Д. Воронянской позволили КГБ получить лишь дополнительные документальные данные на этот счет (2).