Дружба

Дружба

Кто-то из друзей рассказал мне, что видел в Японии высеченную на камне надпись: «О дружбе не говори ни слова». И мне сразу захотелось говорить о дружбе и друзьях.

Природа наделила живые существа сердцем. Я имею в виду не пауков или ящериц, а собак, лошадей, тигров. И людей в том числе. В сердце помещается много чувств, даже удивительно каких разных. Там злоба и доброта, зависть, гордость, ненависть, любовь – всего не перечислишь. А кроме того – верность и дружба. Это необыкновенно важные чувства, на них держится мир.

Друзья мои дорогие, как я вас люблю! Спасибо вам за ту радость, что вы даете мне. При всех безобразных чертах наших характеров как мы терпели друг друга и сколько прощали, прощаем!

Как это получается, что чужие люди почему-то становятся друг другу совершенно необходимыми? И какое счастье – иметь друзей, говорить с ними, сидеть за столом, беседовать, «пока в нестройный гул сольются голоса», радоваться возможности быть вместе.

А иногда бывает и так: исчезнет из поля зрения человек – и потеряется навсегда. А что тут удивительного? Жизнь ведь такая сложная, каждый управляется с нею как умеет, прямо как с парусами в бурю: то так, то этак – надо учитывать направление ветра и его силу.

Конечно, бывает, что жизнь разлучает друзей навсегда. А бывает, что не видишься с друзьями долго – у всех свои дела, заботы, – но ты знаешь, что они тут и помнят о тебе, и это тебя поддерживает, как забор или стенка.

С женщинами дружить опасно. Такое утверждение, может быть, слишком решительно. Постараюсь объяснить. Женщины – существа особого рода, женского, что известно всем. Но необходимо об этом помнить всегда и ждать неожиданностей. Надо быть готовой ко всему и не удивляться, если приятельница очень серьезно и конфиденциально сообщит вам «нечто» и добавит: «Я вас прошу, только никому ни слова». И вы действительно, помня ее просьбу, – никому ни слова. А вскоре выясняется, что всем все уже давно известно от нее самой.

Другой пример. Мой друг – ленинградка, умная, настоящая женщина – как-то рассказала мне об одном ее давнишнем приятеле, что он ей в чем-то вовремя помог. Он тоже ленинградец. Идем с ней раз по Москве и его встречаем. Я как можно любезнее здороваюсь. Идем дальше. Она спрашивает меня удивленно:

– Почему это ты с ним так приветлива? Тебе же он всегда не нравился! – Я объясняю, что она же меня убедила, что он славный человек. Она просто вне себя:

– Как это славный?! Это просто подлец!! – И рассказывает новую историю, где его образ меняется в корне.

Через какое-то длительное время, встретившись с ним (она снова была в Москве, и мы опять шли вместе), я в ответ на его поклон еле-еле киваю головой и прохожу мимо, не останавливаясь. Она смотрит на меня и спрашивает, недоумевая:

– Слушай, в чем дело? Почему ты так странно поздоровалась с ним?

Я отвечаю:

– А как я должна с таким подлецом здороваться?

Она негодует:

– Откуда у тебя взялось такое представление?!

Я напоминаю ей ее последний рассказ. Она смеется надо мной:

– Да что ты вспомнила. Это все прошло! Мы давно помирились! Тогда я была на него сердита, а теперь все хорошо. – При этом она каждый раз искренне возмущается мною, и я никак не могу попасть в точку.

Вот так я выучила, что надо быть очень осторожной в своих высказываниях ввиду всевозможных изменений. Я перестала удивляться, когда близкие подруги беспощадно ссорятся между собой, а потом мирятся. Мне всегда казалось, что так поссориться можно только раз.

Все, что я пишу о женщинах, касается меня в той же мере, как всех остальных. Но я считаю, что мужской склад ума мне ближе, понятнее. Например, я иногда могу быть объективной хоть в чем-то. Для женщин совершенно недоступно понимание латинской поговорки audiator et altera pars[7] Они считают, что другой стороны нет; есть только одно допустимое восприятие – ее восприятие, другого быть не может. И еще. Меня удивляет, что женщины не понимают, насколько важно сегодня; для них почему-то важно то, что было или что будет потом. Они не умеют ценить настоящее. И тут иногда случаются крушения.

Давать контрастную оценку сейчас стало модно (а по-моему, старомодно) при помощи фразы-кода: зал был наполовину пуст – зал был наполовину полон. Многие, однако, не знают, откуда взялась такая фраза. Для них расскажу.

В маленький город приезжает театр. После спектакля появились две рецензии. В одной написано, что в театре есть хорошие актеры, но, к сожалению, не все; что спектакль смотрится, но мог бы быть более интересным и веселым и что зал был наполовину пустой. Другой рецензент хвалил спектакль, по его мнению, достаточно веселый; отмечал, что в труппе есть и прекрасные актеры, что зрители принимали спектакль тепло и зал был наполовину полон. Этот «зал» довольно часто упоминают в статьях. Но вот так можно и свою жизнь ощущать, оценивать по-разному: зал был наполовину полон или наполовину пуст. По формуле «зал был наполовину пуст» живут некоторые люди, особенно женщины. Часто можно услышать, как очень молодая женщина убежденно говорит:

– Все это не жизнь! Это безобразие! Все не так! Ничего я не добилась!

Она проклинает всех и всё. А через пять лет говорит:

– Что же я за идиотка! Было ведь все так прекрасно, и я могла столько сделать! А теперь мне за тридцать, ничего уже не успею. Ничего нельзя исправить! Никому я не нужна: тот ушел, а этот мне не нужен.

И так снова и снова, каждые десять непоправимых лет, всю жизнь. А вокруг человека столько прекрасного и важного – и событий, и друзей – и так много можно видеть, и узнать, и чувствовать, и делать.

Словом, при тех же условиях, «за те же деньги» можно жить и ощущать, что зал наполовину полон.

Но попадаются иногда такие прекрасные создания, что только диву даешься. Лидия Николаевна Щуко (впоследствии жена профессора Браудо) досталась мне как друг моей подруги Ирины Щеголевой. Но тут сначала нужно рассказать об Ирине.

Она была женой молодого ученого Павла Павловича Щеголева (он умер очень рано, а отец его – известный пушкинист П.Е. Щеголев). Ирина человек настолько невероятный, что подходить к ней нельзя ни с какой меркой.

Человеческий талант, дар общения с людьми, был отпущен Ирине природой щедро, и она раздавала его людям. Ее выдумки, фантазии, шутки заставляли смеяться всех. Наблюдательность и точность ее рассказов всегда просто изумляли меня. Она охотно высмеивала и высмеивает и себя. Письма Ирины я берегу и жалею, что она не хочет записывать свои наблюдения.

Не забуду встречу с ней на том новогоднем балу, у Толстых, в Детском Селе. Там были она и ее сестра Муся – жена прекрасного молодого архитектора и художника-карикатуриста Малаховского (в семьдесят восьмом году вышла книга о нем с его «острыми и заразительно смешными рисунками», как пишет в предисловии А.Д. Боровский[8]).

Обе сестры всегда были так ослепительно красивы, что глазам больно глядеть. Можно было писать с них хоть прекрасных блудниц, хоть мадонн.

И. Андроников в этой же книжке пишет: «Жена Б. Малаховского Мария Валентиновна и ее сестра Ирина Валентиновна были женщины неправдоподобной красоты и обаяния». Это сказано очень точно.

Шалости Ирины, в которых я, разумеется, принимала участие, не поддаются никаким описаниям. Но всегда это было так талантливо и неожиданно, что люди не могли ни сердиться, ни обижаться. На том балу у Толстых Ирина была в русском сарафане, а Муся – в костюме итальянского рыбака. Высокая, стройная, в брючках до колен и в белой рубашке с распахнутым воротом, она была похожа на мальчишку (их бабка – итальянка, и глаза у Муси на два номера больше, чем полагается). Чтобы быть похожей на рыбака, она приклеила на грудь в разрезе белой рубашки какие-то дурацкие волосы. Хохотали все над этим до слез.

Обе сестры дружили. Поклонники у них всегда были разные. Тема – кто красивее: Муся или Ирина – была предметом споров много лет. Жили они в Ленинграде на Ждановке, за Тучковым мостом, в большой старой квартире, с детьми и мамой, старой маленькой женщиной. Талант увидеть в обычном прекрасное или смешное, украсить жизнь, развеселить друзей во что бы то ни стало при самых трудных обстоятельствах привлекал к ним в дом самых различных людей. Наша неизменная дружба с Ириной длилась бесконечные годы. Правда, расстояние между Ленинградом и Москвой затрудняло встречи. Но летом нам с Ириной удавалось бывать вместе длительное время по причине ее бешеного характера: когда меня приглашали на концерты на юг и я приезжала туда, она находила меня везде, и вскоре я получала телеграмму. Текст был всегда одинаковый: «Плыву к тебе. Твоя рыбка». И вот «рыбка» приплывает, и конец моему покою. На нее невозможно не обратить внимания: на набережной, в ресторане, в столовой все восхищенно разглядывают ее, а мужчины, мимо которых она проходит, падают, как кегли.

Вся наша шайка молодых женщин или уходила далеко от людных мест, или купалась на медицинском пляже. Ирина, высокая, ровно загорелая, разгуливает по морю или по берегу как ожившая кариатида. Если я приходила на пляж после репетиции, то находила ее сразу: все головы были повернуты в одну сторону.

Жили мы иногда в гостинице, иногда неизвестно где – на квартире, смотря что мне предоставляла дирекция. Существовали мы с Ириной на то, что я зарабатывала. Тратили все, кроме тех денег, которые я аккуратно посылала в Москву маме Надежде Федоровне (теперь она была моей дочкой). Потом, зимой, Ирина возвращала мне долг, пересылая самые неожиданные суммы: то 13 рублей, то 21, то 2 рубля 80 копеек. И я знала, что она не успокоится, пока не пришлет все до копейки. А Надежда Федоровна мне даже не сообщала о переводах. Просто все, конечно, уходило на хозяйство. Потом Ирина в письмах спрашивала, получила ли я последние 3 рубля 40 копеек. Я ее благодарила, и так до следующего сезона, когда мы снова мчались на другой край света.

Когда Ирина вышла замуж за художника Натана Альтмана (после длительного пребывания за границей он навсегда вернулся на родину), я работала в программе театра в Сочи. В гостинице у меня был прекрасный номер. Рано утром – стук в дверь. Входят Ирина с Альтманом.

– Ты зачем? – удивилась я.

– Мы к тебе приехали специально. Я хотела посмотреть, какое у тебя будет выражение лица, когда ты увидишь меня с Натаном.

Задушевных подруг у меня никогда не было. В детстве были задушевные мальчишки: с ними было проще договориться и уговориться, и играть в лапту, и бегать за шарманщиком с Петрушкой или попугаем из двора во двор, а если услышим музыку (солдаты идут где-то!), бежать на другую улицу и наслаждаться, пока пройдет все: музыка, и все до одного солдаты – и еще потом долго бежать за ними по пыли босиком. В гимназии тоже были подруги обыкновенные. А в театральной школе и в театре были друзья разные – близкие и далекие. Так что Ирина как бы попала в специально приготовленную для нее должность задушевной подруги.

Разумеется, мне было невыгодно находиться с ней рядом: она настоящая красавица, и рядом с ней сразу делаешься какой-то неубедительной – и нос не тот, и рост не подходит. Но, конечно, ничего не поделаешь, тем более что я воображала себя очень умной и интересной. А если мне надо было назначить свидание, а Ирина требовала, чтобы я взяла ее с собой, она обещала быть некрасивой – не красила губы, натирала нос, чтобы он был красный, и… приходилось брать ее с собой. Я говорила, природа не поскупилась для Ирины: если у всех женщин были глаза, то у Ирины – очи; если у других был рот или ротик, то у нее – уста; остальные обходились туловищем, у этой красавицы был стан. И все это вместе чаровало вас, и вы любовались ею.

Особенно она была хороша, когда ела. Я правду говорю. Ирина устраивалась удобно в столовой или ресторане и ела с таким удовольствием, что глаза ее начинали светиться каким-то особым мягким светом, а уста улыбались. И не дай бог, чтобы этот взгляд или улыбку увидел кто-то и принял на свой счет: такой человек вставал и шел за ней куда угодно в надежде, что он еще раз увидит эти глаза. Я ее просила во время обеда глядеть в окошко или на потолок, объясняла ей, какая это опасность для человека – подумать, что ее улыбка относится к нему. Она же никакого значения своей красоте не придавала, и это делало ее еще милее.

Однажды известный режиссер В. Пудовкин встретил меня и сообщил, что в тот же день едет в Ленинград (тогда ходила только одна «стрела» Москва – Ленинград, сейчас их пять ежедневно). Он спросил меня, не надо ли что-нибудь кому-нибудь передать в Ленинграде. Я сказала ему, что могу передать привет одной даме, но боюсь, что у него изменится план работы от силы впечатления, которое произведет на него объект. Пудовкин посмеялся. Я сказала:

– Спорим на пять рублей! – Он согласился. Потом я позабыла о нашем пари. А какое-то время спустя Пудовкин пришел к нам в театр, зашел за кулисы и, подойдя к моему гримировальному зеркалу, молча положил на стол пять рублей. Я ни слова не спросила, взяла деньги и положила в сумочку.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.