Глава третья DE PROFUNDIS

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава третья

DE PROFUNDIS

За год с лишним до публикации «Стрэндом» «Его прощального поклона» в журнале «Лайт» (номер от 21 октября 1916 года) была опубликована статья Конан Дойла, в которой он говорил о том, что твердо и бесповоротно уверовал в жизнь после смерти и возможность общения с другим миром: «Или абсолютное безумие, или переворот в религиозной мысли – переворот, дающий нам бесконечное утешение, когда те, кто дорог нам, уходят за завесу мрака». Доктор, как мы знаем, склонялся к мысли о существовании иного мира давным-давно; его убеждения развивались постепенно в одном направлении, обрастая новыми доказательствами (не будем брать это слово в кавычки) и становясь год от года все крепче и крепче. И все-таки почему именно в 1916-м он перестал колебаться и сразу решил вслух объявить свое кредо? В кратких биографических очерках, где всё спрямляется для простоты, обычно пишут, что причиной послужили смерти близких ему людей – сына и брата. Но тогда они оба еще были живы и даже здоровы. Что же случилось?

Лили Лоудер-Симмонс – в отличие от Джин Дойл – полностью разделяла интерес доктора Дойла к потустороннему. Она и доктор проводили немало времени вдвоем – за телепатическими и спиритическими опытами. Знаем мы эти опыты, просто незамужняя девица поселилась в доме подруги и отбивает у нее мужа – так можно было бы рассудить, если бы не то обстоятельство, что Лили была влюблена в Малькольма Леки, брата Джин. Лили пыталась быть медиумом; большая часть опытов была посвящена так называемому автоматическому письму, когда рукой медиума водит некая потусторонняя воля. Этими опытами увлекался погибший на «Титанике» Стид. Конан Дойл в «Новом откровении» впоследствии признавал, что автоматическое письмо – вещь, очень подверженная обману и самообману и потому из всех форм медиумичества нуждается в наиболее жестком контроле. В отношении Лили он так до конца и не был уверен, высказывается ли через нее какое-то иное существо или же девушка впадает в самообман (мысли об обмане сознательном он не допускал). Он сам признавал, что многие из сообщений, написанных рукой Лили, были абсолютно бредовыми; но иногда они, казалось, соответствовали действительности. Он приводит пример: когда погибла «Лузитания» и утренние газеты ошибочно сообщали, будто жертв нет, Лили тотчас написала: «Это ужасно, ужасно и сильно повлияет на исход всей войны». Дойл считал, что Лили предугадала истину – нападение на лайнер повлекло за собой вступление США в войну, что, естественно, повлияло на ее исход. (Правда, Штаты вступили в войну очень нескоро после гибели «Лузитании»; правда, любой человек, услышав о катастрофе, сказал бы, что «это ужасно».)

Малькольм Леки зимой 1916-го был уже мертв, но семья не знала об этом. Он числился пропавшим без вести. Зато было известно, что погибли три брата Лили. И вот эти братья осенью 1915-го начали посылать ей сообщения. В них рассказывались различные военные подробности, которых Лили, по мнению доктора, знать никак не могла; в то же время он признает, что они изобиловали ошибками: «Это походило на то, как если бы пытаться услышать верную информацию по испорченному телефону». Нетрудно представить, в каком состоянии находилась девушка и насколько у нее были расшатаны нервы; неудивительно, что она периодически получала послания от своих погибших братьев; удивительно скорее то, что доктор Дойл не учитывал ее психологического состояния – и физиологического тоже: к тому времени она уже была тяжело больна.

А потом пришла весточка от самого Малькольма. Тут биографы расходятся: большинство из них настаивают, что медиумом на том сеансе была все та же Лили, но некоторые полагают, что это произошло уже после ее смерти, с посторонним медиумом. Сам Дойл ясности не внес; он просто замечал неоднократно, что именно этот «разговор» стал для него одним из наиболее весомых доказательств реальности потустороннего мира. Дело в том, что Малькольм, отправляясь военврачом на фронт, подарил своему деверю гинею «в качестве платы за хороший совет в выборе профессии», которую тот носил на цепочке часов; и вот теперь медиум, который, по словам Дой-ла, «не мог ничего знать об обстоятельствах, при которых монетка была подарена», упомянул об этом сувенире. При всей наивности доктора трудно представить, будто он не допускал мысли об осведомленности Лили в том, что касалось эпизода с монеткой. Так что, вероятно, медиум был уже чужой – потому-то доктор так и поразился. Хотя, с другой стороны, все возможно. Доверчивость его подчас не знала границ.

Но отнюдь не только записи, сделанные Лили, и беседы с Малькольмом Леки окончательно убедили Дойла в существовании иного мира. Вполне возможно, что главной причиной стала изданная в 1916 году работа другого давнего приверженца спиритизма – сэра Оливера Лоджа. Его сын Рэймонд был военным инженером; в 1915-м он погиб на фронте. Отец написал книгу под названием «Рэймонд, жизнь и смерть», в которой, помимо теоретического материала, касающегося проблем спиритизма, содержатся послания, которые Рэймонд – через посредство живого медиума миссис Леонард и умершей девушки по имени Теда – отправлял своим убитым горем родителям. Книга странная, но очень трогательная; это прежде всего книга о бесконечной, нежной любви – родительской и сыновней. «Не так много, на мой взгляд, существует трогательных в своем простом юношеском красноречии страниц, – писал Конан Дойл, – как те, на которых Рэймонд описывает чувства погибших на войне юношей, желающих послать весть родным и встречающих постоянной помехой этому стену невежества и предрассудка в умах последних. "Вам мучительно думать о том, что сыновья ваши умерли, и все же множество людей думает именно так. Мне еще более мучительно слышать, как мальчики говорят мне, что никто больше не хочет с ними разговаривать. Это ранит меня очень больно».

С Оливером Лоджем тоже «никто не хотел разговаривать»; в лучшем случае его жалели, в худшем – издевались над ним. В его книге Рэймонд приводит громадное множество подробностей, рисующих картину загробной жизни во всех деталях; многие из этих простодушных подробностей как критики, так и обычные читатели сочли просто дурацкими – например, когда Рэймонд рассказывает о «тамошних» ученых-химиках, которые, подобно своим здешним коллегам, могут синтезировать различные вещества: спирт и табак, в частности, чтобы те духи, которые не могут обойтись без этих вредных вещей, не страдали. Подобные фрагменты из книги вызывали у публики смех. Доктор Дойл этого смеха – смеха над пожилой четой, чья любовь оказалась не способна смириться со смертью, смеха над заслуженным, серьезным ученым – перенести просто не мог. Он нигде не говорит этого впрямую, но, зная его, представляется несомненным, что это было ему так же больно, как если бы чужие люди посмеялись над его чувством к Кингсли. «Мальчики говорят мне, что никто больше не хочет с ними разговаривать!..»

Книгу Лоджа всегда называют одним из теоретических источников спиритической религии Конан Дойла – как философию Гегеля для марксизма. Но нам кажется, что это был в первую очередь не теоретический источник, а эмоциональный; и к ряду тех униженных и оскорбленных, за которых сэр Артур кидался заступаться, следует отнести и сэра Оливера. Дойл выступил в «Лайт» потому, что хотел встать на защиту Лоджа и доказать ему, что он не одинок, – и то, что на той же самой неделе он опубликовал в «Стрэнде» статью «Прав ли Оливер Лодж? Да!», а в «Обсервере» – самую сочувственную и хвалебную рецензию на книгу Лоджа; то, что он практически в каждой своей спиритуалистической работе вспоминал Рэймонда и его друзей, с которыми «никто не хочет разговаривать», и с неугасающей свирепостью ругал тех, кто не понимал его отца, ругал и тогда, когда книгу Лоджа давно забыли, наверное, подтверждает наше предположение.

«Я спрашиваю: „Но как же ты пришел? Ты же умер!“

– Да, умер, очень надо было – отпустили.

– А что там, где ты? – спрашиваю.

– Ни-че-го.

– Но из ничего нельзя прийти.

– Узнаешь потом. Ты никогда для меня не имела времени, я тебе был не нужен.

– Как, я же тебя так люблю».

Эта цитата – не из книги Лоджа. Книга эта русская, современная, она называется «Магия мозга и лабиринты жизни», ее автор – Н. П. Бехтерева, внучка «того самого» Бехтерева, знаменитый нейрофизиолог, академик РАН, много лет возглавлявшая Институт мозга РАМН. В этой книге Наталия Бехтерева рассказала о том, как после смерти своего мужа неоднократно разговаривала с ним – находясь, по ее предположению, в «измененном состоянии сознания». Любители мистики и эзотерики растащили книгу на цитаты. Серьезные люди над ней посмеиваются: «Была ученым, стала мистиком, активно пропагандирующим ненаучный подход». Жаль, что доктор Дойл этой книги не читал: не приходится сомневаться, что он бы первым кинулся на защиту Наталии Павловны.

В октябре 1917-го Дойл выступал на заседании Лондонского спиритуалистического общества, где председательствовал Лодж, и заявил, что считает себя обязанным нести миру новый свет. После этого он начал выступать в кружках спиритуалистов постоянно. «Когда мир бился в агонии, когда всякий день мы слышали о том, что смерть уносит цвет нашей нации, заставая молодежь нашу на заре многообещающей юности, когда мы видели кругом себя жен и матерей, живущих с пониманием того, что их любимых супругов и чад более нет в живых, мне вдруг сразу стало ясно, что тема, с которой я так долго заигрывал, была не только изучением некоей силы, находящейся по ту сторону правил науки, но что она – нечто действительно невероятное, какой-то разлом в стене, разделяющей два наших мира, непосредственное, неопровержимое послание к нам из мира загробного, призыв надежды и водительство человеческой расе в годину самого глубокого ее потрясения».

В период написания статьи в «Лайт» и после него доктор Дойл вовсе не «сделался не от мира сего», не «тронулся умом», не превратился в сумасшедшего фанатика; все повседневные проблемы его занимали абсолютно в такой же степени, как и раньше. Он только стал участвовать в конференциях спиритуалистов чаще обычного – впрочем, он и раньше старался их не пропускать – и на каждой из них выступал с речами. В то же время он спокойно продолжал корпеть над «Британской кампанией во Франции и Фландрии», выступал на патриотических митингах, ночевал в любимой палатке, чистил винтовку, рассказывал фронтовые байки, сочинил блестящий рассказ о Холмсе, не пытаясь навязывать ни ему, ни Уотсону своей религии, завтракал с генералами и премьер-министрами, был все так же влюблен в свою жену; когда был дома, каждый день возился с детьми.

Дети спрашивали: почему не приходит Санта-Клаус – неужели его убили немцы? Ни в коем случае, отвечал отец, просто северный олень повредил ногу, но, когда война кончится, Санта обязательно приедет. Деннис и Адриан были в ту пору помешаны на индейцах; мать находила игру грубой, но отец покорно (а может, и с удовольствием) раскрашивал себе лицо и под именем Большого Вождя принимал участие в кровавых битвах, изредка позволяя взять себя в плен. Скальпы! Адриан интересовался, снимали ли когда-нибудь с папы скальп; тот, вздрогнув, отвечал, что Бог его от этого миловал. Тогда Адриан спрашивал: почему, если Бог такой всемогущий, он не убьет дьявола и не снимет с него скальп? Ведь тогда со злом было бы покончено. Отец с ответом затруднился, а мать объяснила, что зло нужно для сравнения, чтобы оценить добро. Логичный Деннис пришел к выводу, что в таком случае зло полезно. Кое-как родители выпутались из этих софизмов. Дети полюбопытствовали: правда ли, что Бог все видит? Стало быть, он и сейчас подслушивает этот разговор? Отец вновь был поставлен в тупик, а мать сказала, что так и есть. В таком случае, заметил Адриан (вызвав улыбку отца и возмущение матери), это весьма невежливо с Его стороны. Вечер завершался молитвой: маленькая Джин просила у Бога побольше сахару для бедных, а Адриан – побольше бензина для папиной машины.

Дойл продолжал ежедневно следить за ходом военной кампании и написал еще ряд фронтовых очерков, в которых нет и следа потустороннего. В ноябре 1917-го (только что вернувшись с конференции спиритов) он анализировал битву при Камбре – грандиозную операцию, в которой британскими войсками для прорыва обороны противника было осуществлено первое массированное применение танков: «Это был великий и смелый план, ибо укрепления противника в этом районе были настолько мощны, что их можно сравнивать с пирамидами Хеопса; эти колоссальные траншеи показали нам, как велика численность немцев, как умелы их инженеры и как жестоко они используют труд пленных».

Перед рассветом 20 ноября двести танков пошли в атаку. «Движущиеся в полном молчании, они выглядели чудовищно в мрачном свете ранней зари; этого зрелища не сможет забыть ни один из тех, кто видел его». Артиллерия открыла огонь, сопровождая танки и пехоту огневым валом, авиация наносила удары по батареям, пехоте и штабам противника; немцы были в смятении и отступали, почти не пытаясь сопротивляться. За день англичане продвинулись на 10 километров (неслыханный успех), взяли в плен восемь тысяч немцев и захватили 100 орудий. Все бы замечательно, да вот беда – победитель оказался не готов к своей победе. Достигнутый успех необходимо тотчас развивать – а британцы, утомленные и не имевшие достаточных ресурсов, встали. За это время немцы закрепились на новых рубежах, подтянули свежие дивизии, и всё пошло как раньше – позиционная война. Дойл писал об этом, не скрывая своего разочарования. Но он был по-прежнему убежден: именно танки выиграют войну.

В ноябре итальянцы отступили к речке Пьяве (и доктор вспомнил свой сон); в декабре советское правительство заключило перемирие с Германией. Один союзник пропал, за ним другой – Румыния. Довольно тоскливо начинался 1918 год. Немцы, у которых были теперь развязаны руки на востоке, стали на западе наступать, чего они давно уже не делали. В марте в Пикардии они попытались отрезать британские войска от французских – казалось, вот-вот Париж будет взят, доктор Дойл был близок к отчаянию, но французы выстояли.

26 марта наконец-то было создано единое командование силами союзников; с марта же началось массовое прибытие во Францию американских войск. С апреля по июль германские войска провели целый ряд наступательных операций на территории Франции; в июле произошло второе крупное сражение на Марне – сперва немцам удалось продвинуться, но союзники нанесли контрудар и отбросили их за Эну. И вот наконец настал черный день для Германии: Амьен, 8 августа. Удар массы танков и действия авиации позволили англичанам одним броском вклиниться в оборону противника; в течение одного дня английские и французские войска продвинулись на глубину до 11 километров. Взяли много пленных и орудий, но не это было главным. Успех Амьенской операции был в общем-то локальным: ликвидировали угрозу Парижу. Но именно в ходе этой операции обнаружилось резкое падение боеспособности германской армии, и немецкие военные историки сами признали Амьен своим черным днем. Конан Дойл, человек весьма осведомленный и неплохо разбиравшийся в военной стратегии, понял: Германии – конец.

Летом доктор много ездил по своим спиритическим конференциям, выступал всюду: на юге Англии, затем в Центральной Англии, ближе к осени – в Ноттингеме и Лидсе. А в сентябре сэр Джозеф Кук, военно-морской министр Австралии, пригласил его посетить австралийский сектор передовой. Дойл писал, что именно австралийские части спасли Амьен в июле (военные историки так не считают); во всяком случае, он всегда австралийцам симпатизировал, находя их чем-то похожими на американцев. Да и вообще был рад любой возможности снова оказаться на линии фронта. С Куком должны были встретиться в Лондоне. Джин приехала проводить мужа. Она остановилась в отеле. Кингсли в это время находился в госпитале – долечивался. Он написал ей записку: «Я рад за отца, потому что знаю, что значит для него отправиться туда».

Как раз накануне поездки, 26 сентября, началось общее наступление союзных войск на всем фронте от Вердена до морского побережья. План союзного командования заключался в нанесении непрекращающихся ударов по сходящимся направлениям, с угрозой окружения противника, с целью не дать ему ни дня передышки. Как известно, план этот был успешно и быстро осуществлен – даже те, кто видел, как Германия катится к поражению, не ожидали, что это падение будет так стремительно. «Мне и в голову не приходило, – признавался Дойл, – что я увижу завершающее сражение этой войны».

Ехали вместе с Куком, с ним же ночевали в землянке и очень мерзли, потому что оба джентльмена, натягивая на себя по пяти одеял, недодумались постелить чего-нибудь на стылую землю, с ним же учились пользоваться противогазами. Австралийский участок фронта, куда прибыл Конан Дойл, находился на Сомме, напротив бельгийской границы, близ Пьеронна – старинной французской крепости. Австралийцы оказались по сравнению с европейцами неотесанны и грубы, но – «отменные солдаты». «У них была бесшабашная лихость, сдобренная хитростью, которые обеспечивали им особое место в рядах имперской армии». Младшие офицеры были сплошь только что произведены из рядовых, и доктор приводит текст докладной записки, которую ему показали: «Выйдя из укрытия, я наткнулся на фрица, и мы полезли за своими пушками, но он сдрейфил, а я его замочил».

Поездка была недолгой, всего четыре дня, но доктору удалось снова встретиться с Иннесом. Он был теперь бригадным генералом (низший генеральский чин, примерно соответствующий старому русскому «бригадир») королевской полевой артиллерии и состоял в ту осень помощником адъютанта при генерале Батлере в Третьем британском корпусе, располагавшемся в 10 милях левее австралийского участка фронта. По просьбе Дойла ему телеграфировали; Иннес пригласил брата к себе. Обедали вместе в офицерской столовой. Почти не говорили о назначенном на завтра наступлении. Офицеры за обедом предпочитали болтать о пустяках, и доктор эту светскую болтовню поддерживал, но потом робко спросил у брата, уместно ли это. Ему виделось в происходящем больше торжественности и красоты, чем кадровым военным. «Никогда не забуду возвращения назад, когда мы проехали ночью десять миль в беспросветной тьме, без единого проблеска света, кроме двух крошечных золотых точек, вспыхивавших вдали высоко в небе, словно автомобильные фары, внезапно перенесенные на небеса. Это были британские аэропланы, освещенные таким образом, чтобы отличать их от немецких хищников. Весь горизонт был на востоке залит желто-красным заревом от артиллерийского огня, а дальний гул артподготовки напоминал грохот валов Атлантического океана, разбивающихся о береговые скалы. <...> Этот канун Судного дня, когда должен был пасть последний оплот Германии, а самой ей предстояло пасть объектом возмездия, которое она так долго на себя навлекала, вызывал восхищение и ужас».

Наутро доктор увидел битву – из самых первых кресел партера. Его вместе с Куком и адъютантом Кука Лэтемом передали под присмотр австралийского офицера и нескольких солдат; на машине отправились на позицию у небольшой деревни Тампле. Еще не светало, но они припоздали к началу: две американские дивизии уже прорвали оборону противника, и теперь присоединившиеся к ним австралийцы двинули линию сражения вперед. Навстречу Дойлу и его спутникам уже ехали санитарные машины, нагруженные ранеными – «большинство из них курило с мрачной улыбкой». Провели первую партию пленных – человек пятьдесят. В тот день доктор Дойл жалости к ним – «едва плетущимся, презренным созданиям без капли благородства в чертах или осанке» – не испытывал.

Машину оставили за холмом и дальше пошли пешком – через ферму, где располагалась батарея противовоздушной обороны, – на равнину, к самой линии фронта. Миновав расположение тяжелой артиллерии, путники очутились посреди британской батареи – артиллеристы посмеялись, когда у гостей от грохота едва не лопнули барабанные перепонки. Одному молодому артиллеристу позволили проводить путников дальше на восток. Шли и шли, миновали полевой госпиталь. От линии Гинденбурга их отделяла примерно тысяча ярдов. Вокруг них время от времени рвались снаряды – свои и чужие. Увидев подбитый танк, молодой Вергилий предложил забраться на него. Это было круто, как сказали бы сейчас. «Там, внизу, прямо у нас под ногами, зияла брешь – здесь несколько часов назад была прорвана линия Гинденбурга. За нею, на серо-коричневом склоне, прямо у нас на глазах даже и сейчас еще разворачивалась часть той великой битвы, в которой дети света загоняли в землю силы тьмы». Воочию видеть Армагеддон – да, не всякому так везет.

Слезли с танка и пошли дальше на восток. Прошли еще одну деревню, оставленную немцами. Все было окутано дымом, «как в преисподней». Немцы, прижатые к стене, вдруг начали артобстрел, и путешественники наконец поняли, что забрались слишком далеко. «Если кто-то скажет, что он любит не по велению долга находиться под прицельным орудийным огнем, я не поверю». На обратном пути встречали все тех же – артиллеристов, бойцов ПВО. Как ни удивительно, обнаружили в целости свою машину. И тут совсем рядом раздался взрыв – и они увидели сцену, в которой не было ничего величественного, а только. «На дороге лежала груда искалеченных лошадей с ходящими ходуном шеями. Рядом с нею, удаляясь прочь, ковылял человек, у которого оторвало руку и кровь хлестала из его закатанного рукава. Он кружился, поддерживая приподнятую болтающуюся руку, как собака поджимает ушибленную лапу. Рядом с лошадьми лежало развороченное тело человека, залитого с головы до пят багряной кровью, сквозь маску которой уставились вверх два огромных остекленевших глаза». Это как будто не Конан Дойлом написано – а, скажем, Амброзом Бирсом или Эдгаром По. Подобные строки можно еще найти у Дойла на тех страницах, где он описывает, например, свой госпиталь в умирающем от жажды Блумфонтейне и людей, падающих от усталости среди нечистот. Лишь настоящий ад вызывает настоящий ужас. Торжественному и величественному там места нет.

Возвращаясь в Перонн, обогнали новую колонну пленных немцев, на сей раз очень большую: «Масса грубых мужланов с тяжелой челюстью и насупленными бровями, недоуменно взиравших на своих жизнерадостных конвоиров». Дойл не увидел в них никакого облегчения оттого, что они вырвались из ада, и никаких признаков страха – «преобладало впечатление бычьей невозмутимости и тупости. Это была не вереница людей, а стадо скотов. Если подумать, что эти обряженные в военную форму олухи представляли великую военную нацию, в то время как доблестные фигуры, протянувшиеся вдоль дороги, принадлежали к народу, который те презирали за отсутствие воинственности (имеются в виду австралийцы. – М. Ч.), это поистине походило на фарс». Да, конечно, никаких иных чувств по отношению к побежденным агрессорам быть не могло, ни у кого их не могло быть, – но не совсем ясно, как, по мнению доктора, пленные должны были вести себя: плакать, танцевать, выкрикивать лозунги?

А все-таки доблестные и отменные австралийские солдаты доктору не совсем понравились. Во-первых, его неприятно поразил тот факт, что австралийские солдаты снимали с пленных и убитых немцев часы – он был уверен, что англичане такого никогда не делали. И потом: да, они отменные солдаты, как и канадцы, но – как и в очерке «На трех фронтах», когда шла речь о Франции и ее колониях, – Дойл постарался подчеркнуть, что главную тяжесть на себе вынесли коренные британцы и негоже «колонистам» чересчур много мнить о себе и своих успехах: «Мне кажется, что велось систематическое принижение славных деяний собственно английских солдат, в отличие от британских. Англия слишком велика, чтобы превратиться в провинцию, но иногда ничтожным душонкам удается позлословить на ее счет». Он не побоялся выступить перед австралийскими солдатами с речью, в которой высказал им свои претензии; некоторые офицеры, по воспоминаниям Дойла, «тепло благодарили за это, уверяя, что, поскольку они ничего, кроме своего фронта, не видели, они утратили представление о соотношении вещей». Остальная масса австралийцев, по-видимому, такой теплой благодарности не выразила.

После сентябрьского наступления события развивались с головокружительной быстротой. 5 октября германское правительство обратилось к правительству США с просьбой о перемирии. В течение октября была разбита Турция. 3 ноября Австро-Венгрия подписала перемирие с Антантой. 9 ноября в Германии произошла революция. 11 ноября союзники заключили с Германией Компьенское перемирие. Этот день подробно описывает Питер Акройд в книге «Лондон», упоминая о кровожадном буйстве и грубости обезумевшей от восторга толпы, что запрудила улицы. Дойл находился в тот день в Лондоне; он увидел из вестибюля Гроувернор-отеля, как какая-то солидная дама идет по улице вальсируя, с флагом в руках; он выбежал и кинулся к Букингемскому дворцу. Туда стекалась толпа. «Тоненькую девушку подняли и поставили на высокий экипаж, и она распевала, дирижируя хором, словно некий ангел в твидовом костюме, только что упавший с облаков. Я видел, как в густой толпе остановился открытый автомобиль, где сидели четверо пожилых людей, один в гражданском с грубым лицом, остальные офицеры. Видел, как этот в гражданском отбил горлышко бутылки с виски и так и пил из нее, не разбавляя. Мне хотелось, чтобы толпа растерзала его. То был миг молитвы, а этот скот оказался грязным пятном, портившим всю картину. В целом же люди держались очень хорошо и спокойно».

Побежденная Германия обязалась немедленно вывести свои войска со всех оккупированных территорий и передать союзникам большое количество вооружения и военного имущества. Затем последовал Версальский мирный договор. Дой-ла все это уже мало интересовало. Две недели тому назад умер его сын.

Кингсли заболел пневмонией в конце октября; от ранений, полученных на Сомме, он был очень слаб. Дойл был в то время в Ноттингеме, выступал на очередной спиритуалистической конференции. Перед выходом на сцену ему подали телеграмму от Мэри, в которой сообщалось, что Кингсли при смерти. Он прочел лекцию и поехал домой. Кингсли умер 28 октября. «Один из великолепнейших парней – как физически, так и духовно, – какие были когда-либо дарованы отцу». Какая-то корявая, тусклая, даже неприятная фраза; такими же корявыми и серыми фразами доктор говорил о смерти Луизы – как будто он вмиг потерял главное умение своей жизни: подбирать и складывать слова. А в феврале 1919-го в Уинделшем пришла новая телеграмма: в Бельгии от той же пневмонии умер бригадный генерал Иннес Дойл. «Мы сделали прививку младенцу и лечили человека с чахоткой. Мальчики говорят мне, что никто больше не хочет с ними разговаривать... »

Вот перечень некоторых наиболее известных работ Конан Дойла по спиритуализму начиная с 1918 года: «Новое откровение» («The New Revelation: or, What Is Spiritualism?»), 1918; «Жизнь после смерти» («Life After Death»), 1918; «Жизненное послание» («The Vital Message»), 1919; «Спиритизм и рационализм» («Spiritualism and Rationalism»), 1920; «Наш ответ церковной прессе» («Our Reply to the Cleric Press»), 1920; «Странствия спиритуалиста» («The Wanderings of a Spiritualise), 1921; „Визит фей“ („The Coming of the Fairies“), 1922; „Спиритуализм: вопросы и ответы“ („Spiritualism-Some Straight Questions and Direct Answers“), 1922; „Факты в защиту спиритической фотографии“ („The Case for Spirit Photography“), 1922; „Раннехристианская церковь и современный спиритуализм“ („The Early Christian Church and Modern Spiritualisms), 1925; „Сохранение души после смерти тела (опыты в исследовании человеческой психики)“ („Psychic experiences (Survival)“), 1925; „История спиритуализма“ („The History of Spiritualisms), 1926; „Финеас говорит“ („Pheneas Speaks. Direct Spirit Communications in the Family Circle Reported by Sir A. C. Doyle)“), 1927; „Чему учит спиритуализм“ („What does Spiritualism actually Teach and Stand for?“), 1928; „Предостережение“ („A Word of Warning“), 1928; „Открытое письмо моему поколению“ („An Open Letter to those of my Generation“), 1929; „Грань неведомого“ („The Edge of the Unknown“), 1930 – а помимо этого еще более двухсот статей в „Лайте“, „Стрэнде“ и множестве других периодических изданий; а еще целый ряд автобиографических текстов, где о спиритуализме упоминается в той или иной степени, как, например, в „Воспоминаниях и приключениях“, в путевых очерках „Наши приключения в Америке“ („Our American Adventure“), „Наши новые приключения в Америке“ („Our Second American Adventure“), „Наша африканская зима“ («Our African Winter“); а еще записи выступлений, диспутов; а еще серия статей на тему «Спиритизм и сумасшествие“; а еще переводы десятков иностранных авторов, предисловия и комментарии к ним; а еще тезисы в различных сборниках, которым несть числа[39].

Только с осени 1918-го по весну 1919-го Дойл провел не менее шестидесяти встреч-бесед в различных городах Великобритании; начиная с 1920-го он объехал с лекциями полмира. Он отдал пропаганде спиритуалистического учения двенадцать лет; он потратил на это почти все свое состояние – 250 тысяч фунтов, не заработав, естественно, ни пенни. Но что такое деньги – пустяк... «Мальчики говорят мне, что никто больше не хочет с ними разговаривать! Неправда, неправда: есть по крайней мере один человек, который хочет, и будет, и разговаривает постоянно, и никогда не бросит их одних там, в стране туманов, и всему свету объяснит, как это жестоко – похоронить, смириться, отречься, забыть, не говорить, не звать, не отвечать на вопросы!»

С начала 1918 года Дойл параллельно с «Британской кампанией во Франции и Фландрии» работал над небольшой по объему книгой, в которой пытался сказать все, что думал о жизни и смерти. Основные тезисы этой книги содержались в речи, которую он произнес в октябре 1917-го. Он назвал ее «Новое откровение». Это вещь небольшая по объему (хотя для Дойла, любившего военную краткость и редко писавшего длинные тексты, она достаточно велика) – примерно с «Долину ужаса». В первой главе Дойл излагает историю своих собственных сомнений, начиная со студенческого материализма и телепатических опытов с архитектором Боллом, – эта история нам уже известна. В начале следующей главы объясняется, какими способами человечеству надлежит узнать о существовании откровения: метод автоматического письма, вращающиеся столы и пр. Далее Дойл – пока что очень сдержанно и деликатно – отвергает возможные обвинения в «связях с дьяволом» и тому подобном в адрес спиритов со стороны традиционно верующих.

«Сами результаты психических исследований, выводы, которые мы из них извлекаем, и уроки, которые они могут нам дать, учат тому, что жизнь души продолжается и после смерти. <...> Если в этом заключается различие с религией, то я должен признаться, что не очень-то разумею, в чем, собственно, оно состоит. Для меня это и есть религия – самая ее суть. <...> Оно (новое откровение. – М. Ч.) устранит серьезные недоумения, всегда оскорблявшие чувства всякого мыслящего человека; оно также подтвердит и сделает абсолютно определенным факт продолжения жизни после смерти, факт, лежащий в основании всякой религии. <...> Оно подтвердит идею о рае и временном состоянии искупления, которое соответствует более понятию чистилища, нежели ада. Таким образом, это Новое откровение в самых жизненно важных своих точках никак не разрушает все прежние верования, и действительно серьезными людьми, какой бы веры они ни придерживались, оно должно быть встречено как исключительно могучий союзник, а не опасный недруг, порождение дьявола».

Если со стороны религиозных людей, по мнению доктора, претензий к спиритизму быть не должно, то у спиритизма к традиционной религии (имеется в виду христианская, естественно) претензий довольно много. Во-первых, ее учение устарело и не согласуется с современной наукой: когда известно, какой длинный и сложный эволюционный путь прошел человек, всерьез воспринимать мифы об Адаме и Еве, Авеле и Каине, говорить о падении и первородном грехе, не ставя эти слова в кавычки, попросту смешно. Во-вторых, поклонение божеству, которое требует жертвоприношений и искуплений за несуществующий грех, оскорбляет нравственное чувство мыслящего человека. В-третьих, традиционная церковь искажает личность Христа, рассматривая ее под неверным углом зрения.

«По моему мнению, слишком много внимания уделено смерти Христа и слишком мало – его жизни, ибо именно в этой последней заключаются истинное величие и настоящий урок. Это была жизнь, которая даже в тех ограниченных воспоминаниях, что дошли до нас, не содержит в себе ни единой черты, которая не была бы прекрасной, жизнь, полная естественной терпимости к другим, всеохватывающего милосердия, умеренности, обусловленной широтой ума, и благородной отваги; жизнь, устремленная всегда вперед и вверх, открытая новым идеям и все же никогда не питающая горечи в отношении тех идей, которые она пришла упразднить, хотя порой даже и Христос теряет терпение из-за узости ума и фанатизма их защитников. <...> Больше ни у кого и никогда не было такого могучего здравого смысла или такого сострадания слабому. Именно эта восхитительная и необычная жизнь является истинным центром христианской религии. <. > Если бы человечество искренне посвятило себя изучению этой жизни и подражанию ей, вместо того чтобы забивать себе голову мистической и противоречивой философией, насколько выше был бы сейчас уровень культуры, благополучия и счастья на нашей планете!»

Далее в этой же главе Дойл (затратив на это всего один абзац) разъясняет, что такое Бог и как «там» все в принципе устроено: над духами недавно усопших землян имеется множество других духов, их превосходящих и иерархически соотнесенных, («назовите их „ангелами“, если вы желаете говорить языком старой религии»). Над этими высокоразвитыми духами находится самый Высший Дух – «не Бог, поскольку Бог столь бесконечен, что недосягаем для нас, – но тот, который ближе других к Богу и который, до известной степени, представляет самого Бога: это Дух Христа». Дух Христа любит и защищает планету Земля; он жил среди землян, чтобы преподать им пример идеальной жизни, и теперь по-прежнему питает к ним самые добрые чувства, несмотря на их несовершенство. Во всяком случае, именно так рассказывают духи, которые общались с медиумами. Был ли медиумом сам Христос, обладал ли он высокоразвитыми духовными способностями (которые мы назвали бы экстрасенсорными)? О, разумеется: иначе как бы он мог излечивать больных, идти по воде и совершать другие деяния, которые описывали его биографы-апостолы и которые церковь трактует как чудо? Сильными медиумами были и сами апостолы, и ничего сверхъестественного в этом нет.

Третья глава «Нового откровения» содержит самое интересное: что именно ждет нас «на той стороне»? Помня, какое пристрастие доктор всегда питал к реализму в мелочах (то змея на сцене, то настоящий синяк под глазом у артиста, играющего боксера), мы заранее ожидаем увидеть иной мир таким же реалистическим – и наши ожидания не обмануты. «Отшедшие, все в один голос, указывают, что переход обычно легок и в то же время безболезнен и сопровождается необъятным ощущением мира и покоя. Человек обретает себя в духовном теле, которое является точной копией его физического тела, исключая его болезни, слабости и уродства, которым новое тело не подвержено. Тело это стоит или витает близ старого тела и одновременно сознает его и окружающих людей. <...> Вскоре он, к своему изумлению, обнаруживает, что хотя он и пытается сообщаться с теми, кого видит, но его эфирный голос и эфирные прикосновения равно не способны как-либо воздействовать на человеческие органы, настроенные лишь на более грубые возбудители. <...> Теперь он уже сознает, что в комнате, рядом с людьми, которые были здесь при его жизни, есть еще и другие, которые представляются ему столь же вещественными, как и живые, и среди них он узнает знакомые лица и чувствует, как ему пожимают руку и целуют в уста те, кого он когда-то любил на земле и потом потерял. Затем вместе с ними и с помощью и под водительством некоего лучезарного существа, которое стояло тут же и ожидало вновь прибывшего, он, к своему удивлению, устремляется сквозь все препятствия и материальные преграды навстречу новой жизни».

Потом дух переживает некую «пору сна», то есть отдыхает от треволнений прежней жизни; постепенно к нему возвращается бодрость и он начинает осваиваться на новом месте. Таким образом, дух, по Дойлу, – это тот же самый и такой же человек, каким он был прежде, – «со всеми его достоинствами и недостатками, мудростью и глупостью, так же как и его внешностью»; а поскольку среди нас глупцов и людей невежественных, к сожалению, хоть отбавляй, то стоит ли удивляться, почему некоторые духи, явившись на сеанс, мелют вздор. (В другой книге Дойла об этом сказано очень мило и убедительно: «Они (духи. – М. Ч.) иногда говорят такие глупости! – Умирают всякие, а не только те, что семи пядей во лбу. На том свете не умнеют».)

Если есть бестолковые и глупые духи – значит, есть и злые и подлые; неужели все они живут в тех же условиях, что и добродетельные духи? А как же наказание? «Понятие об аде, я должен сказать, вообще отпадает, как уже давным-давно оно выпало из мыслей всякого разумного человека. Эта одиозная концепция выражает собой такой взгляд на Создателя, который по сути дела есть не что иное, как богохульство. <...> Не существует ада как места особого и постоянного. Но идея искупления, очищения страданием, т. е. чистилища, подтверждается сообщениями с того света. Без такого наказания в мире не было бы справедливости, ибо невозможно помыслить, чтобы, к примеру, у Распутина и у отца Дамиана была та же самая участь». Но чистилище доктора Дойла – не тюрьма; это – школа или, быть может, больница, где безнравственные духи с помощью духов-специалистов проходят более или менее длительный (в зависимости от тяжести диагноза) курс самоусовершенствования, а по завершении его – присоединяются ко всем остальным.

Духам в их мире хорошо, они счастливы, но те из них, кто оставил в нашем мире любимых, сильно тоскуют по ним и жаждут общения. Духи, разумеется, работают (в сфере наук и искусств преимущественно); они завтракают, обедают, ужинают, а некоторые из них пьют (умеренно) и курят. Они живут семьями и сообществами, как и мы; но бывшие муж и жена вовсе не обязаны продолжать жить вместе, если им не хочется. «Мужской дух находит свою настоящую подругу, хотя там и нет сексуальности в грубом смысле слова и нет деторождения».

В «Троих» дети спрашивали у доктора, есть ли на том свете игрушки; он отвечал, что игрушек там много, очень много. «В том мире жизнь по сути преимущественно духовная, как в этом она телесная. Всепоглощающие заботы о еде, деньгах, всевозможные вожделения, боль и тому подобное исходят от тела и потому там отсутствуют. Музыка, искусства, интеллектуальное и духовное знание значительно обогатились, и развитие их продолжается. Люди одеваются, как и следовало ожидать, поскольку нет никаких причин отказываться от скромности и приличий в новых условиях. А тело наше там представляет собой точную копию нашего земного тела, но в его наилучшем виде, т. е. молодые мужают, а старики молодеют, и все, таким образом, пребывают в поре расцвета сил». На существовании тела Дойл особо настаивает: «Но если бы у духов не было тела, подобного нашему, и если бы при переходе туда мы теряли свою индивидуальность, то говорите тогда что угодно, но это означало бы, что мы перестаем существовать. Что матери за радость, если ей явится некое светозарное и безличное существо, купающееся в лучах славы? Она скажет: „Нет, это не мой сын. Я хочу видеть его золотые локоны, его улыбку, его столь милые мне жесты“. Вот чего она хочет, и именно это, я уверен, она и получит.» Малышка Джин сказала отцу, что отказывается идти в рай, если там с нею не будет ее любимого Червячка. Разумеется, он будет там!

Воображаемый оппонент замечает Дойлу, что христианская религия и так дает веру в бессмертие души – зачем нужно подтверждать ее показаниями духов? На это доктор отвечает, что традиционные религии потому и воюют друг с дружкой, что все они основаны на слепой вере; спиритическая же религия – единственная, которая основана на уликах и показаниях свидетелей. Спиритизм не верит: он наблюдает факты и анализирует их с помощью логики – тут уж, извините, двух мнений быть не может, и потому именно спиритическая религия способна примирить всех, кроме разве что безнадежных глупцов. Спиритизм – единственная теория, примиряющая религию и науку; его откровения не приписываются древним пророкам или каким-либо очевидцам, жившим в глубокой древности и само существование которых представляется мифом и может быть законно взято под сомнение. Они были удостоверены учеными. Дуглас Хоум летал по воздуху, это видели десятки уважаемых и почтенных людей. Предметы двигаются, столы вращаются, призраки материализуются и расхаживают по комнатам, поют и играют на музыкальных инструментах, медиумы выделяют эктоплазму, которая вполне материальна и приятно пахнет озоном. Религия, в которой нет места вере, – да религия ли это? Хотя книга Дой-ла и называется «Откровением», мир духов автор постигает методом отнюдь не откровения, а исключительно научного – во всяком случае, наукообразного – познания, где единственным критерием истины является практика; иной мир дает о себе знать самыми что ни на есть материальными проявлениями.

И при всем при этом, если по отношению к традиционному христианству Дойл был настроен в общем довольно дружелюбно, то в адрес другого соперника – материализма – высказывался куда более уничижительно. Газеты он назвал «материалистическими и невежественными», Евангелие исказили «злоупотребления людей и материализм», и вообще «Откровение будет фатальным лишь для одной из этих религий, или, если угодно, философских систем: для материализма». Он, правда, тут же добавил, что вовсе не питает к материалистам, которые, на его взгляд, «как организованная группа серьезны и моральны, быть может, как никакая другая», ни малейших враждебных чувств; просто «само собой разумеется, что коль скоро дух может существовать и действовать без материи, то сам принцип материализма рассыпается в прах, повлекая за собой крушение всех вытекающих из него теорий». Материя исчезла, а энергия осталась! Что-то знакомое, где-то мы все (за исключением молодого поколения) об этом читали. А вот доктор Дойл «Материализма и эмпириокритицизма» не читал – иначе бы он понял, что критика его направлена в адрес не материализма как такового, а только лишь старого механистического материализма; и коль скоро существование своих духов он подтверждает исключительно доказательствами материального порядка, то, стало быть, они материальны по своей сути и являются новым, пока что неизвестным науке видом объективной реальности, данной нам в ощущениях.

Дойл постоянно подчеркивает, что подавляющее большинство духов дали одинаковые свидетельские показания – именно это является доказательством правоты его учения. Он, правда, забыл о том, что ему не довелось разговаривать с духами, например, буддистов. Он оговаривает, что, согласно спиритической теории, потусторонний мир не отдает никакого предпочтения одной религии перед другой и умершие, какова бы ни была их прежняя вера, оказываются в одинаковом положении; а все-таки не исключено, что бывшие буддисты дали бы показания, отличающиеся от показаний христианских духов; а духи атеистов, быть может, сердито заявили бы доктору, что никакого Христа они «на той стороне» не видели и точно знают, что его там нет, а встречал их и помогал им освоиться автор разоблачительной статьи «Естествознание в мире духов» Фридрих Энгельс...

Книга вышла в издательстве Ходдера и Стоутона летом 1918-го (напоминаем, что это было еще до смерти Иннеса и Кингсли); откровением для человечества она, естественно, не стала, как не стала учебным пособием «Британская кампания во Франции и Фландрии». Умы людей занимала война – а когда она закончилась, всем хотелось отдохнуть и отвлечься, а не думать о потустороннем. Положительно восприняли книгу Дойла в основном те, кто и до этого был приверженцем спиритизма, но и среди них многим не понравился наивный реализм его учения. В нем напрочь отсутствовали мистика и таинственность. Дух, который курит папиросы и по моде одевается, дух, который может быть глуп и невоспитан, – как-то это уж чересчур. Но сотни женщин, чьи мальчики ушли навсегда, писали доктору благодарные письма...

Потом умерли сын и брат. Дойлу не раз говорили впоследствии, что именно эти события заставили его обратиться в спиритическую веру. Он это категорически отрицал – и в самом деле, «Новое откровение» было написано раньше. В предисловии к своей следующей работе он скажет: «Автору хотелось бы вставить краткое замечание от своего имени о том, что, хотя его собственная потеря и не повлияла на его воззрения, зрелище мира, сокрушенного горем и молящего о помощи и наставлении, несомненно оказало воздействие на его разум и волю, подвигло его на практические действия». Доктора начали называть сумасшедшим. Он сделался смешон. Он крепился, не отвечал. В 1919 году журналист Дуглас, интервьюировавший его, написал, что Конан Дойл, несмотря на странность тех идей, которые он проповедует, производит впечатление абсолютно нормального, рассудительного, здравомыслящего человека. «Он просто хочет быть услышанным, и он имеет на это право». Но не все соглашались признать это право.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.