Выстрел в театре
Выстрел в театре
Заканчивалось лето в поместье. Совсем недолго оставалось до отъезда Петра Аркадьевича в Киев на торжества по поводу открытия памятника Александру П. Он ожидал увидеть там оживление общественной жизни после выборов, прошедших по новом закону о земстве.
Незадолго до отъезда Столыпину явился во сне его университетский товарищ Траугот, с которым он поддерживал дружеские отношения, и сказал: «Я умер. Прошу тебя позаботиться о моей жене». Телеграмма с печальной вестью пришла на следующий день.
Уезжать в Киев Столыпину не хотелось. На сердце была тяжесть.
25 августа он прибыл в Киев. Вызвал министров. Здесь был намечен съезд деятелей новых северных и западных земств. В земствах Столыпин видел единственный путь организации жизни страны, не отлучавший наиболее активную часть народа, в том числе и интеллигенцию, от власти, а втягивающий ее в активное строительство государства.
Остановился Столыпин в доме генерал-губернатора Ф. Ф. Трепова на Институтской улице, неподалеку, на той же улице, в доме конторы государственного банка, – В. Н. Коковцов. Почему-то Столыпину не выделяли экипажа, и он испытывал неудобства, был вынужден нанимать транспорт для поездок. Настроение его не улучшилось. Он слышал о возможном покушении на него, но не придавал этому значения. Ходил без охраны по Институтской к Коковцову. Только признался ему: «Я чувствую себя здесь, как татарин вместо гостя. Нечего нам с вами здесь делать».
Он угадывал, что его «полуотставка» вероятнее всего закончится отставкой.
29 августа в Киев прибыл царь с семьей. Начались большие торжества, посещение святынь «матери городов русских» – Софийского собора и Печерской лавры. Стояла прекрасная погода, теплая, чуть пронизанная осенней прохладой. Древний Киев, золотые купола соборов, крест Святого Владимира над Днепром – все дышало спокойствием и красотой.
1 сентября, примерно в полночь, в помещении Киевского городского театра допрашивали бледного молодого человека в разорванном фраке. У него был рассечен лоб, выбиты два зуба, на лице – ссадины. Только что он тяжело ранил председателя Совета министров Столыпина.
– Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров, – хладнокровно отвечал на вопросы жандармского подполковника молодой человек. – Вероисповедания иудейского, от роду двадцать четыре года, звание помощника присяжного поверенного. Проживаю в Киеве, Бибиковский бульвар, дом четыре, квартира семь.
Богров признался, что давно решил убить Столыпина и искал способ, как совершить покушение. Решил, что надо войти в доверие к начальнику городского охранного отделения Кулябко. Обратился к нему с вымышленными сведениями, что некий молодой человек готовится убить одного министра и в настоящее время проживает в квартире Богрова.
Из допросов следовало, что Кулябко был введен в заблуждение, стал содействовать Богрову в надежде, что тот поможет разоблачить террориста, и дал ему пропуск в театр на парадное представление оперы «Сказание о царе Салтане».
Далее Богров подробно объяснил, как дурачил начальника охранного отделения, и признался, что ранее был связан с анархистами.
«Покушение на жизнь Столыпина произведено мною потому, что я считаю его главным виновником наступившей в России реакции, то есть отступления от установившегося в 1905 году порядка: роспуск Государственной Думы, изменение избирательного закона, притеснение печати, инородцев, игнорирование мнений Государственной Думы и вообще целый ряд мер, подрывающих интересы народа. С середины 1907 года я стал давать сведения охранному отделению относительно группы анархистов, с которыми имел связи. В охранном отделении состоял до октября 1910 года, но последние месяцы никаких сведений не давал. В сентябре 1908 года я предупредил охранное отделение о готовящейся попытке освободить заключенных в тюрьме Тыша и „Филиппа“. Необходимо было немедленно принять меры, и я предложил Кулябко арестовать и меня. Я был арестован и содержался в Старокиевском участке две недели.
В охранном отделении я шел под фамилией «Аленский» и сообщил сведения о всех вышеприведенных лицах, о сходках, о проектах экспроприаций и террористических актов, которые и рассматривались Кулябко. Получал я 100–150 рублей в месяц, иногда единовременно по 50–30 рублей. Тратил их на жизнь».
Допрос продолжался до пяти часов утра беспрерывно и закончился на том, что Богров опознал свой браунинг.
Арестованного усадили в карету и отправили в киевскую крепость. С одной стороны от него сидел киевский полицеймейстер полковник Скалон, с другой – жандармский полковник, державший в руках взведенный револьвер. Следом ехали еще в трех экипажах жандармы. Богрова поместили в «Косом капонире», в одиночной камере.
Что же произошло?
Утро 1 сентября было великолепным. В небе ни облачка, тепло и хорошо. С утра царь отправился смотреть маневры, затем в семнадцать часов на ипподроме в Печерске должен был произойти в его присутствии смотр «потешных» (подростков, занимавшихся военной подготовкой), а вечером в театре предстоял прекрасный спектакль.
Настроение киевским начальникам портило известие о появлении неизвестной террористки, которая намеревалась произвести террористический акт против Столыпина. Но не исключена попытка и цареубийства.
Впрочем, Петр Аркадьевич был спокоен и выходил на улицу один. После обеда за ним прислали из охранного отделения закрытый автомобиль и повезли в Печерск.
Ярко светило солнце. Перед трибунами выстроились в шахматном порядке киевские гимназисты в белых рубахах, лучшая охрана царя. Столыпин вышел из автомобиля, стал подниматься по лестнице. Его то и дело останавливали приветствиями. Киевский губернатор Алексей Федорович Гирс торопил, опасаясь непредвиденного. Возле одной из лож Столыпин приостановился, какая-то пожилая дама кивнула на его ордена и спросила бог знает зачем: «Петр Аркадьевич, что это за крест у вас на груди, точно могильный?»
Гирс, знавший от Кулябко о террористке, возмутился. Столыпин же невозмутимо ответил: «Этот крест мной получен за труды Саратовского управления Красного Креста, который я возглавлял во время японской войны». Он дошел до ложи, предназначенной Совету министров и царской свите, но прошел дальше. Гирс спросил: «Почему?» – «Без разрешения министра двора я сюда войти не могу», – объяснил председатель Совета министров и спустился на площадку перед трибунами, огороженную барьерами. Тотчас несколько человек в штатских костюмах незаметно встали полукругом возле барьеров.
Столыпин повернулся к Гирсу. Вид у него был невеселый. Он стал спрашивать, почему вчера во время освящения памятника Александру II было запрещено евреям-учащимся идти наравне с другими учащимися с крестным ходом.
Гирс ответил, что попечитель киевского учебного округа Зилов распорядился, чтобы в церковной процессии не было нехристиан, то есть евреев и мусульман.
Столыпин возразил, что подобные распоряжения нелепы и вредны, вызывают в детях рознь.
К ним подходили знакомые: пытались завязать разговор, но Столыпин был немногословен.
Уже давно наступило пять часов. Царь опаздывал. Гирс принялся повествовать о губернских делах, терпеливо пытаясь разговорить Столыпина. Когда речь зашла о выборах в земство, тот наконец оживился, стал расспрашивать об избранных. Для него было ясно, что главное препятствие к развитию местного управления – дворянская иерархия. Говорить об этом он не мог, не зная, поймет ли его Гирс. Но заметил, что земство здесь нужно было ввести давно, с ограничениями для крупного польского землевладения, – собственно, для дворянского сословия.
Вообще самоуправление и развитие местной инициативы было сейчас самым важным для Столыпина вопросом.
И почти все – мешали. То, к чему он стремился, должно было отодвинуть старую иерархию. Поэтому и мешали.
Царь с детьми приехал с опозданием на полтора часа. Столыпин встретил их внизу, прошел в соседнюю ложу. Начался смотр «потешных». Он завершился к восьми часам. Все было спокойно.
К девяти начался съезд приглашенной публики в театр. Театральная площадь и прилегающие улицы от холма до Крещатика охранялись полицией. У входа в театр стояли жандармские офицеры и тщательно проверяли у всех билеты. Еще утром проверили в театре все подвалы и чердаки. Террористу невозможно было проникнуть туда.
Показывая билеты, проходили военные в белых кителях с нарядными дамами в белых платьях. Всюду был белый цвет. Несколько штатских в черных фраках только подчеркивали торжественность мундиров и кителей. Столыпин минут за десять до приезда царя вышел в зал вместе с министром народного образования Кассо, военным министром Сухомлиновым, обер-прокурором Саблером. Он встал возле своего кресла в первом ряду, через одно от левого прохода, лицом к публике. К нему подошел Кассо, потом какой-то полный молодой администратор. С опозданием появился Коковцов и тоже прошел в первый ряд.
К девяти приехал царь с дочерьми Ольгой и Татьяной. Он сел в выступе генерал-губернаторской ложи и был весь открыт. Рядом с ним – великие княжны, наследник болгарского престола Борис, великие князья Андрей Владимирович и Сергей Михайлович.
Погас свет. Оркестр заиграл гимн «Боже, царя храни», который назывался народным. Все встали и трижды спели гимн. Потом началась опера. Постановка была прекрасна, собрали лучших певцов, но Столыпин смотрел на сцену безучастно. Несколько раз он взглядывал на царя, и было видно, что его не занимает пение.
Во время первого акта царь вышел, Столыпин остался на месте. К нему подходили сановники, в том числе и генерал Курлов, на которого было возложено обеспечение безопасности. Столыпин спросил, не найдена ли террористка, и требовал скорее завершить розыск.
Затем начался и прошел второй акт. Оставался третий, совсем короткий. Было около одиннадцати с половиной часов.
Царская ложа снова опустела. Столыпин встал, повернулся лицом к залу, оперся на барьер. К нему подошли военный министр Сухомлинов, на кителе которого гордо белел орден Святого Георгия, полученный им еще в юности в турецкой войне, и граф Потоцкий. Подошел и Коковцов. Он должен был ехать на вокзал, спешил проститься, ему надо было завершать роспись финансов на будущий год. Пожав руки, Коковцов собрался уже отойти, как вдруг Столыпин произнес:
– Как я вам завидую, что вы едете в Петербург! Возьмите меня с собой.
– Сделайте одолжение, – улыбнулся Коковцов. – У меня здесь лошадь, милости просим! – И откланялся.
Публика покидала зал.
Из восемнадцатого ряда двинулся по направлению к первому высокий черноволосый молодой человек в черном фраке. Он шел уверенно, прикрывая афишкой оттопырившийся карман брюк. Дойдя до второго ряда, он остановился метрах в двух от Столыпина и вытащил браунинг.
Столыпин смотрел прямо на него. По лицу молодого человека пробежала гримаса страха и напряжения. Он дважды выстрелил.
В зале воцарилась тишина. Столыпин наклонил голову, посмотрел на свой белый китель. Владимирский крест был пробит пулей. Петр Аркадьевич посмотрел на удалявшегося молодого человека и велел его задержать. Раздалось громкое восклицание из оркестра:
– Государь жив!
Послышался чей-то пронзительный вопль.
Столыпин положил на барьер фуражку и перчатки и замедленными движениями стал расстегивать и снимать китель. У него была прострелена кисть правой руки, капала кровь. Кто-то принял китель, и тогда он снова наклонил голову, разглядывая красное пятно, расплывающееся повыше правого кармана жилета. Он безнадежно махнул рукой и тяжело опустился в кресло. Потом, словно вспомнив что-то, повернулся к царской ложе. Там никого не было. Он поднял левую руку и сделал предостерегающий жест. В это время в ложе появился Николай и встал у всех на виду. Столыпин перекрестил его широким, медленным движением.
После этого он склонился набок, уронил голову на грудь и вытянул ноги.
Выстрелив, молодой человек в черном фраке повернулся и быстро пошел к выходу. Двое офицеров схватили его, но он вырвался, кинулся дальше к дверям, но там был сбит с ног. На него набросилось человек пятьдесят в белых кителях. Его не стало видно.
– Убить! Убить его! – неслось отовсюду. Из ложи бельэтажа выпрыгнул какой-то офицер. Толпа терзала преступника. Вбежал из фойе полковник Спиридонович, начальник царской охраны, обнажил шашку и приказал оставить молодого человека.
Кто-то из толпы воззвал громовым голосом:
– Гимн!
Преступника увели.
Столыпина подняли на руки восемь человек и осторожно понесли из зала. Он был бледен, зубы сжаты. Его уложили на маленьком малиновом диванчике недалеко от кассы. Профессора Рейн и Облонский перевязали рану.
Из зала доносилось пение гимна. Снова спели трижды. Потом запели молитву: «Господи, спаси люди твоя». И тоже пели трижды.
Столыпина повезли в карете «скорой помощи» в хирургическую клинику Маковского на Малой Владимирской улице. Он был в сознании и понимал – все кончено.
На следующий день Богрова допрашивали в «Косом капонире». О себе он рассказал следующее. Отец – присяжный поверенный и домовладелец. Дом стоит примерно 400 тысяч рублей. Семья обеспеченная. Окончил гимназию, поступил в Киевский университет. Год проучился в Мюнхене. Вернувшись из Мюнхена, примкнул к группе анархистов-коммунистов. Затем разочаровался в них. «Все они преследуют главным образом чисто разбойничьи цели. Поэтому я оставался для видимости в партии, решил сообщать Киевскому охранному отделению о деятельности членов ее. Решимость эта была вызвана еще тем обстоятельством, что я хотел получить некоторый излишек денег. Для чего мне нужен был этот излишек – объяснять я не желаю… Всего работал я в охранном отделении два с половиной года».
Затем Богров повторил уже известное из первого допроса – что задумал убить Столыпина и как морочил Кулябко.
Из допросов выходило, что Богров стрелял из идейных соображений, что он – антиАзеф. Пришло ли такое сравнение в голову следователям, неизвестно. Но они расширили круг вопросов и стали исследовать моральные качества Богрова в его взаимоотношениях с анархистами. И выяснилось, что он не антиАзеф, а фигура иного рода. Анархисты подозревали в нем провокатора, обвинили его в утайке партийных денег и заставили его их вернуть.
И вот главное: «16 августа ко мне на квартиру явился… „Степа“… Приметы „Степы“: высокого роста, лет 26–29, темный шатен, усы, падающие вниз, волосы слегка завиваются, довольно полный и широкоплечий. „Степа“ заявил мне, что моя провокация безусловно и окончательно установлена… мне в ближайшем будущем угрожает смерть, реабилитировать себя я могу одним способом, а именно – путем совершения какого-либо террористического акта, причем намекал мне, что наиболее желательным актом является убийство начальника охранного отделения Н. Н. Кулябко, но что во время торжеств в августе я имею богатый выбор… Буду ли я стрелять в Столыпина или в кого-либо другого, я не знал, но окончательно остановился на Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немногих лиц, которых я раньше знал, отчасти же потому, что на нем было сосредоточено общее внимание публики».
Идейная сторона покушения как будто стала ясна. Эти показания Богров давал в день казни, они были последними. Он был повешен в ночь на 12 сентября в Лысогорском форте.
* * *
Загадка Богрова тем не менее сохранилась до нашего времени.
Ее широко использовала революционная пропаганда, представляя Богрова агентом охранки, руками которого полиция устранила Столыпина, и сеяла недоверие именно к тем органам, которые боролись с революцией.
Пытались эту загадку объяснить и по-другому. Киевский генерал-губернатор Ф. Ф. Трепов утверждал, что в день покушения Богров обедал в ресторане «Метрополь» с «известным врагом монархического строя Львом Троцким-Бронштейном». То есть, говоря прямо, – был заговор.
Истина же мало кого интересовала.
А она лежала в русле исторического процесса России, которую активно перестраивал Столыпин. Посмотрим на фигуру Богрова непредвзято. Обеспеченный человек, ассимилированный еврей, спортсмен, шахматист, умный, ироничный, любимый родителями, уважаемый друзьями. Он только-только начал жить. Революционеры явно его разочаровали – он от них отошел. Отсутствие глубоких убеждений толкнуло его к полиции, но и от нее он отошел. Вспомним: «Героическое „все позволено“ незаметно подменяется просто беспринципностью во всем, что касается личной жизни, личного поведения, чем наполняются житейские будни. В этом заключается одна из важных причин, почему у нас, при таком обилии героев, так мало просто порядочных, дисциплинированных, трудолюбивых людей…» Да, это отец Сергий Булгаков, статья «Героизм и подвижничество» из сборника «Вехи».
Богров, по словам хорошо знавшего его анархиста И. С. Гроссмана, жил протестом против нудной обыденщины и никогда не был «просто веселым, радостным, упоенным борьбой и риском». Жизнь его утомляет. Он презирает ее, у него достает силы не бояться смерти, но есть ли сила, чтобы жить? Знавшие его эсеры говорили: «Барин, буржуй, в серьезных делах с ним лучше не связываться».
Из письма Богрова родителям 1 сентября открывается своеобразная трагедия этого человека:
«Дорогие мои, милые папа и мама.
Знаю, что вас страшно огорчит и поразит тот удар, который я вам наношу, и в настоящий момент это единственное, что меня убивает. Но я знаю вас не только за самых лучших людей, которых я встречал в жизни, но и за людей, которые все могут понять и простить.
Простите же и меня, если я совершаю поступок, противный вашим убеждениям.
Я иначе не могу, и вы сами знаете, что вот 2 года, как я пробую отказаться от старого.
Но новая спокойная жизнь не для меня, и если бы я даже сделал хорошую карьеру, я все равно кончил бы тем же, чем теперь кончаю.
Целую много, много раз. Митя».
При внимательном чтении это трогательное сыновье письмо подтвердит трагедию российского интеллигента.
Солженицын, размышляя о Богрове, выдвигает идею «идеологического поля», то есть другими словами – настроение общества вызывает террор. Думается, это не совсем так. Любой террор, кроме вендетты, вызывается настроением общества или части, которая поощряет его. Да и вендетту тоже. Богров – порождение более серьезных исторических явлений нашей истории, о которых точно высказались отечественные философы.
Сегодня, когда мы переживаем драму смутного времени, нетерпеливость, нежелание и неумение созидательно работать вызывают в нашей интеллигенции то тоску по твердой руке, то желание найти «врагов», то потребность в молниеносных результатах. И снова – оторванность от народа, у которого никто и не спрашивает, чего он хочет.
5 сентября вечером Столыпин умер. «В истории России начинается новая глава», – пророчески сообщило «Новое время».
Когда вскрыли завещание, прочли: «Я хочу быть погребенным там, где меня убьют».
Его похоронили в Киево-Печерской лавре рядом с могилами Искры и Кочубея, двух героев Петровской эпохи, которые предпочли лютую смерть предательству. Петербургское телеграфное агентство сообщило:
«Киев, 9 сентября. Серое, пасмурное утро. Флаги на консульствах приспущены. Со стороны лавры мчатся автомобили и вереницей тянутся экипажи. Для желающих не хватает места в вагонах трамвая. Они целым потоком направляются в лавру. Открытый сначала широкий доступ в двери лавры, затем, во избежание давки, несколько ограничивают. Около великих ворот быстро образовалась огромная толпа, заполнившая всю площадь и Трапезную церковь, где у тела покойного всю ночь дежурили чины Министерства внутренних дел, с товарищем министра Лыкошиным во главе. Прибывают представители и депутации высших государственных учреждений, приехавшие из Петербурга, высшие представители местных и иногородних ведомственных и общественных учреждений и организаций. В числе присутствующих: обер-прокурор Св. Синода, главноуправляющий землеустройством и земледелием, министры юстиции и торговли и промышленности, председатель Государственной Думы Родзянко, члены Государственного совета и Думы, петербургский и московский городские головы. Из рук в руки передают подписной лист, быстро покрываемый подписями чиновников и общественных деятелей, жертвующих значительные суммы на памятник П. А. Столыпину…»
Царя на похоронах не было. Он простился с телом раньше, как только прибыл 6 сентября пароходом из Чернигова, долго стоял на коленях перед умершим, молился и много раз повторял: «Прости». Еще раньше, перед отъездом в Чернигов, он хотел посетить раненого, но жена Столыпина его не пустила.
Умирал Петр Аркадьевич спокойно, то впадая в забытье, то приходя в себя. Он все время говорил что-то бессвязное. По отдельным словам можно было понять, что его последние мысли – о российских делах. Последнее слово, которое разобрали, было: «Финляндия». Финский вопрос, который ему так и не удалось разрешить, мучил его.
Но что маленькая Финляндия? Великая Россия потеряла последнего своего деятеля, который уводил ее от войн и потрясений!
Кто же на самом деле убил Столыпина?
Богров – это исполнитель, случайная фигура в историческом поле. Против Столыпина были настроены самые влиятельные люди, начиная с императрицы Александры Федоровны, которая относилась к премьеру крайне ревниво и считала, что тот ограничивает власть Николая.
К тому же она была убежденной противницей парламентаризма.
В дневнике ее фрейлины и доверенного лица А. Вырубовой проскальзывает сильная нелюбовь Александры Федоровны к Столыпину.
Конечно, это еще не значит, что в покоях императрицы созрел заговор. Но Столыпиным была недовольна не только любимая жена Николая, а еще огромный слой дворянской элиты, в который входили и генералы полиции.
К тому же Столыпин распорядился провести ревизию того, как расходуются секретные фонды Департамента полиции, и под угрозу попадал генерал П. Курлов, товарищ министра внутренних дел, директор Департамента полиции.
Поэтому вопрос об убийце надо рассматривать как вопрос об убийцах.
11 декабря 1912 года обер-прокурор сенатор Кемпе представил в первый департамент Государственного совета заключение со следующей формулировкой обвинения в отношении генерала Курлова, полковника Спиридовича, статского советника Веригина и подполковника Кулябко: «Следует считать установленным бездействие власти, имевшее особо важные последствия».
Впоследствии все они остались ненаказанными.
Это объяснимо. Не мог же Николай наказывать свою жену, которая была настроена против покойного. Нет, она не убивала и не отдавала приказов. Она просто была против столыпинского пути. И не только она.
Через год, 1 сентября 1912-го, напротив Киевской городской думы был открыт памятник Столыпину. На строгом постаменте стояла высокая гордая фигура, на пьедестале были высечены слова: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия» и «Твердо верю, что затеплившийся на западе России свет русской национальной идеи не погаснет и скоро озарит всю Россию». На лицевой стороне значилось: «Петру Аркадьевичу Столыпину – русские люди».
России, Российской империи еще оставалось шесть лет.
К 1914 году она достигла наивысшей точки процветания, огромное большинство народа имело меньше всего оснований для недовольства, рос урожай и промышленное производство, развернули работу земства, найдя наконец путь объединения образованных людей и реального дела. «Да чего же большего может желать русский народ!» – восклицал английский писатель Морис Беринг весной того года в книге «Основы России». И указывал, что недовольных, по сути, нет, кроме как главным образом в высших кругах.
Да, столыпинская Россия теснила дворянскую сословную Россию. И в конце концов это противостояние привело к катастрофе.
Поучительна и горька судьба Реформатора. Кто знает, как развивалась бы наша история, останься он в живых. Удержал бы он страну от войны или, находясь в отставке, был бы призван из «запаса» и смог бы объединить аристократическую и земскую силы? Этого знать не дано…
Каков же итог жизни? Реформы до конца не довел, не удержал власти, не объединил расколотое общество. К тому же впоследствии незавершенность реформ и война стали одними из причин революции 1917 года, в которой погибла (расстреляна) дочь Столыпина Ольга. Остальные дети были рассеяны в изгнании, а их потомки утратили русскую идентичность.
Итог жизни? Глобальная катастрофа.
К этому надо добавить, что сегодня имя Столыпина стало символом буржуазных реформ, еще плохо продуманных и обеспеченных гарантиями.
Спокойные эволюционные преобразования, каковые и есть суть столыпинской идеи, снова неприемлемы для правого и левого флангов нашего общества.
Какой же тут итог? Печальна эта судьба.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.