Глава четвертая «НА ТОЙ ДАЛЕКОЙ, НА ГРАЖДАНСКОЙ»

Глава четвертая

«НА ТОЙ ДАЛЕКОЙ, НА ГРАЖДАНСКОЙ»

Тухачевский вернулся в столицу 20 ноября — через двенадцать дней после взятия Зимнего и свержения правительства Керенского. Солдаты избрали молодого и решительного подпоручика командиром 7-й роты (по численности запасная рота превышала обычный пехотный батальон). В Семеновском полку было сильно влияние эсеров, большой популярностью пользовался лозунг «Вся власть Учредительному собранию!». Тухачевский, похоже, к тому времени окончательно стал на сторону победителей-большевиков. Типольт, служивший в то время в запасном батальоне того же полка, вспоминал, как вел себя его друг: «Случилось так, что моя комната превратилась в своего рода полковой клуб. Сюда набивались офицеры, унтер-офицеры, солдаты. Шум, споры, облака табачного дыма. Впечатление такое, будто все проснулись после многолетней спячки и каждый сейчас же, немедленно должен получить ответы на вопросы, терзавшие всех нас в последние месяцы. Михаил сосредоточенно прислушивался к нашей полемике, но сам высказаться не спешил. Чувствовалось, что в нем происходит напряженная внутренняя работа. Отмирали извечные, казалось, истины. Рождались новые взгляды, и он их принимал близко к сердцу. Пожалуй, именно в это время у него созревали решения, определившие его дальнейшую, всем хорошо известную судьбу».

Думаю, что Фервак в своих мемуарах не врет, и решение перейти к большевикам начало складываться у Тухачевского еще в Ингольштадте. Другое дело, что Михаил Николаевич, с присущей ему дипломатией, предпочитал не высказывать открыто свои взгляды среди офицеров и солдат родного полка, в большинстве настроенным к новой власти враждебно. Нет никаких сведений об участии Тухачевского в разгоне Учредительного собрания. Возможно, тогда он еще не действовал вместе с большевиками. А скорее всего, Тухачевского в те роковые дни в начале января 1918 года уже не было в Петрограде. О его отъезде из города в конце 17-го (сестры припоминали, что в декабре) или в самом начале 18-го года сохранились воспоминания жены командира запасного батальона Семеновского полка полковника Бржозовского Лидии, доживавшей свой век в Париже: «В 1917 году Тухачевский завтракал у нас, во флигеле Семеновского полка… Тухачевский произвел на меня самое отрадное и неизгладимое впечатление. Красивые лучистые глаза, чарующая улыбка, большая скромность и сдержанность. За завтраком муж шутил и пил за здоровье „Наполеона“, на что Тухачевский только улыбался. Сам он мало пил. После завтрака мой муж, я и еще несколько наших офицеров уехали провожать его на вокзал, так как он уезжал в Москву. Одет он был в черное штатское пальто и высокую каракулевую шапку, увеличивающую его рост. После предыдущих разговоров я была полна энтузиазма и мне почему-то казалось, что он способен стать „героем“. Во всяком случае он был выше толпы. Я редко ошибаюсь в людях, и мне было особенно тяжело, когда впоследствии я узнала, что он будто бы вполне искренне стал большевиком. Все же в душе оставалось сомнение, что это не так. После второго звонка, в отделении второго класса, я сказала ему, когда мы расставались: „Прощайте! Благословляю Вас на Великие Дела!“ Поцеловала его в лоб и, три раза, мелко перекрестила. Он поцеловал мне руку, посмотрел на меня искренним серьезным взглядом и сказал: „Постараюсь“. Поезд тронулся после третьего звонка. Тухачевский стоял у окна и смотрел серьезно и грустно на нас… Больше я его никогда не видела. В Петербург он не возвращался».

Что-что, а производить на людей приятное впечатление Михаил Николаевич умел. Вместе с тем ему хватало осторожности и такта не говорить о своем намерении служить у большевиков чете Бржозовских, явно отрицательно относившейся к Советской власти. Тогда Тухачевский еще не занимал никаких значительных постов, но окружающие уже чувствовали в нем задатки будущего «Наполеона», «героя», возносили его над «толпой». В то же время, юный подпоручик, несмотря на возраст, производил впечатление человека серьезного, положительного, знающего цену себе и другим. Он нисколько не напоминал авантюриста, намеревающегося использовать революционную сумятицу для карьеры и обогащения. И женщинам Тухачевский очень нравился. Даже по воспоминаниям лишь мимолетно знавшей его Бржозовской видно, что и много лет спустя она сохранила к Тухачевскому, несмотря на его переход в противоположный лагерь, самые нежные чувства, а сцена их прощания на вокзале очень напоминает расставание двух любящих друг друга людей.

Если и был расчет при поступлении Тухачевского на службу к большевикам, то он был связан с их очень рано увиденной нашим героем способностью возродить со временем величие России и ее армии. Он искренне считал, что с Лениным, Троцким и другими большевистскими лидерами ему всегда будет по пути. Верил, что в будущем русская армия на штыках сможет принести счастье всему человечеству, и надеялся рано или поздно возглавить ее. Старая армия была мертва, Тухачевский это хорошо видел. Все надежды на возрождение вооруженных сил России подпоручик-семеновец теперь связывал с партией Ленина.

Из Петрограда Тухачевский опять вернулся во Вражское, где помогал матери и сестрам по хозяйству, в частности, заготовил достаточно дров, чтобы семья могла пережить суровую зиму. В Москву он прибыл в начале марта 1918 года, практически одновременно с бежавшим сюда из Петрограда от наступления немцев Советским правительством. О начале карьеры молодого офицера при новой власти сохранились противоречивые свидетельства. Близкий друг Тухачевского Н. Н. Кулябко утверждал: «Мы встретились вновь лишь в марте 1918 года. Он уже успел поработать в Военном отделе ВЦИКа. А меня IV Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов избрал членом ВЦИКа. После переезда правительства из Петрограда в Москву я был назначен военным комиссаром штаба обороны Москвы, потом стал заместителем председателя Всероссийского бюро военных комиссаров. В эти дни как раз и возобновились наши дружеские связи с Михаилом Николаевичем». Здесь Николаю Николаевичу вполне можно доверять: в своих воспоминаниях он отнюдь не стремился преуменьшить значение своего знакомства с Тухачевским для успеха карьеры последнего (мы это еще увидим). С другой стороны, в силу занимаемых должностей Кулябко должен был быть осведомлен, где и когда начал служить Советам будущий «красный Наполеон».

Слова друга Тухачевского опровергают, в частности, созданную Романом Гулем легенду, будто еще в январе 1918-го, в петроградском Таврическом дворце, сразу после разгона Учредительного собрания, Кулябко, якобы уже тогда будучи членом ВЦИКа, встретился с Тухачевским, а через несколько дней отвел его в Смольный и рекомендовал для работы в военном отделе. Гуль даже приписывает Михаилу Николаевичу «историческую» фразу, одновременно слегка повышая его в чине: «Гвардии поручик Тухачевский бежал из германского плена, чтобы встать в ряды русской революции!» На самом деле, IV Чрезвычайный съезд Советов, на котором Кулябко и стал членом ВЦИКа, проходил в Москве с 14 по 16 марта 1918 года. Очевидно, вскоре после съезда и произошла первая после многолетней разлуки встреча давних друзей. Ничего не пишет Николай Николаевич и о том, что Тухачевский по приезде в Москву остановился у него на квартире, на чем настаивают некоторые биографы маршала. Наоборот, Кулябко подчеркивает, что на службу в Военный отдел ВЦИКа Тухачевский поступил еще до их встречи, а не после.

Может быть, у молодого подпоручика был еще какой-то покровитель среди старых членов партии? Лидия Норд утверждает, что был — не кто иной, как вождь самарских большевиков Валериан Владимирович Куйбышев: «Судьба столкнула Тухачевского с Николаем Владимировичем Куйбышевым (братом Валериана, капитаном царской армии, впоследствии ставшим комкором Красной армии и расстрелянным в 1938 году в рамках чистки, начатой делом Тухачевского. — Б. С.) в 1918 году на вокзале в Москве. И эта случайная встреча определила дальнейшую судьбу маршала. Н. В. Куйбышев затащил его к себе и познакомил с братом. Старший Куйбышев, угадав и оценив незаурядную натуру Тухачевского, три дня уговаривал его примкнуть к большевикам. Он свел его со старшими офицерами, уже перешедшими к красным и, когда Тухачевский был завербован, В. В. Куйбышев использовал все свое влияние в партии, чтобы выдвинуть молодого поручика на ответственный военный пост. Он сам поручился за Тухачевского и нашел для него еще других поручителей».

Три дня, в течение которых Куйбышев-старший будто бы уговаривал Тухачевского перейти к большевикам, очень уж смахивают на сказочные «три дня и три ночи». Но в самой по себе встрече Михаила Тухачевского с Валерианом Куйбышевым ничего сверхъестественного нет. Куйбышев действительно находился в марте 1918 года в Москве (вполне вероятно — вместе с братом Николаем), участвуя в работе VIII Экстренного съезда партии, а потом в работе IV Чрезвычайного съезда Советов. И братья Куйбышевы, и Тухачевский были выходцами из интеллигентных дворянских семей, профессиональными военными (Валериан до революции учился в Военно-медицинской академии и всю жизнь серьезно интересовался военным делом) и легко могли найти общий язык. Правда, других свидетельств о столь раннем знакомстве Тухачевского с Куйбышевыми нет, а в очерке-некрологе «Друг Красной Армии», посвященном памяти В. В. Куйбышева, Михаил Николаевич ничего не говорит о времени их знакомства. Но очень может быть, что именно куйбышевская рекомендация открыла Тухачевскому двери Военного отдела ВЦИКа, занимавшегося формированием только-только создававшейся Красной армии. И, вполне возможно, бывший гвардейский подпоручик действительно произнес там что-нибудь вроде того, что приписала ему фантазия Романа Гуля. Но вряд ли одной-двух революционных фраз было достаточно, чтобы обеспечить столь стремительный старт карьеры вчерашнего узника Ингольштадта. Нужна была чья-то серьезная протекция. По всей видимости, знакомства со старшим Куйбышевым и Кулябко вполне хватило для успешного начала службы Советской власти.

Лидия Норд приводит рассказ-исповедь своего шурина о том, как и почему он начал служить в Красной армии: «Когда я попал в Петроград, у меня не было и мысли о переходе к большевикам. Все мои думы занимала армия, которая должна была восстановить порядок в стране и накостылять по шее немцам (которых Михаил Николаевич после тягот плена особенно не любил. — Б. С.). Я люто ненавидел Керенского и всех, кто развалил армию. По моему мнению, тогда было еще не поздно собрать силы и, сбросив Временное правительство, установить военную диктатуру. Когда я говорил об этом, мне рассеянно отвечали: „Да… Да… Это может спасти Россию…“ Но я был только поручик, „щелкопер“, и серьезно с моим мнением никто не считался. С генералитетом мне говорить не приходилось, но чем больше у меня было разных других встреч, тем сильнее было разочарование. В верхах были или потерянность, или словоблудие, а мы, молодые офицеры, полные сил и решимости, вынуждены были бездействовать и подвергаться унижениям. Питер был мне более чужд, чем Москва, и я надеялся, что в Москве другой дух, — уехал туда. Но там был такой же хаос и разброд мыслей.

Не думай, что мне было так уж легко избрать другой жизненный путь… Но когда я был у Куйбышевых, то я почувствовал, что меня там поняли и что мои планы о той армии, которые я вынашивал в плену, не казались им бредом безумца. Только старший Куйбышев подвел под эту армию другую основу. И как ни красноречив был Валериан Владимирович, но сознаюсь, в то время я очень мало разбирался в политике и понял только одно — тут люди не только живут своими идеями, но и действуют. Хотят они блага народу и порядка, а благо и спокойствие охраняются армией. Так это понимал и Николай Куйбышев. Как только я дал согласие, меня сразу же потащили по разным местам, и я убедился, что много старших офицеров и даже некоторые генералы избрали тот же путь, что и я. На душе сразу стало легче… Но тогда я совсем не рассчитывал на генеральскую должность, которую получил благодаря рекомендации Валериана Владимировича Куйбышева».

Свояченице Тухачевский объяснял свой переход к большевикам несколько иначе, чем ранее Ферваку, но в основном свидетельства двух мемуаристов не противоречат друг другу. Не исключено, что перед французским анархистом будущий маршал не счел нужным скрывать свой интерес к марксизму и Ленину, усиливающуюся готовность принять программу большевиков. А вот дворянке из «бывших», никаких симпатий к марксистской доктрине не испытывавшей, куда понятнее были патриотические мотивы службы коммунистам, как единственной реальной силе, способной возродить страну и армию, установить в перспективе спокойствие и порядок.

Вскоре после того, как Тухачевский устроился в Военный отдел ВЦИКа, произошло очень важное событие в его жизни — вступление в ряды РКП(б). Здесь тоже не обошлось без содействия Кулябко, а возможно, и Куйбышева. Правда, 5 апреля 1918 года, когда Тухачевского принимали в партию, Валериан Владимирович был уже в Самаре, но не исключено, что он еще раньше подобрал Михаилу других рекомендателей, помимо Кулябко. Николай Николаевич же так вспоминал об обстоятельствах, при которых бывший подпоручик и столбовой дворянин вступил в большевистскую партию: «Я видел, что он уже твердо стоит на позициях большевиков, слышал его восторженные отзывы о Владимире Ильиче и потому предложил ему вступить в ряды коммунистической партии. Михаил Николаевич Тухачевский был глубоко взволнован этим предложением. Он очень серьезно обдумал его и согласился. Вместе мы отправились в Хамовнический райком партии, который помещался тогда, кажется, на Арбате. Я дал М. Н. Тухачевскому устную рекомендацию и подтвердил ее письменно. Делал это без малейших колебаний, твердо веря, что, став коммунистом, Михаил Николаевич принесет еще большую пользу Советской власти, которая очень нуждалась в преданных военных специалистах».

Столь раннее вступление в партию — на исходе пятого месяца Советской власти — открыло перед Тухачевским большие перспективы. Ведь кадровых офицеров в партии тогда были считанные единицы (наиболее известные примеры здесь — В. А. Антонов-Овсеенко и Н. В. Крыленко). Возобновившееся же в феврале немецкое наступление и уже начавшаяся на окраинах гражданская война требовали скорейшего возрождения регулярной армии. Тут как раз подвернулась оказия, о которой пишет Кулябко: «Во Всероссийском бюро военных комиссаров подбирались тогда кадры для так называемой Западной завесы (группировки войск, призванной защитить Центр России от возможного германского вторжения. — Б. С.). По моему предложению М. Н. Тухачевский был назначен военкомом Московского района Западной завесы. А когда на Волге вспыхнул мятеж белочехов, я имел случай доложить о Тухачевском В. И. Ленину. Владимир Ильич очень заинтересовался им и попросил привести „поручика-коммуниста“». Сам Кулябко при разговоре Тухачевского с Лениным не присутствовал, но со слов друга передал содержание состоявшейся беседы с вождем: «Владимир Ильич сразу задал ему два вопроса: при каких обстоятельствах он бежал из немецкого плена и как смотрит на строительство новой социалистической армии? Тухачевский ответил, что не мог оставаться в плену, когда в России развернулись революционные события, и затем стал подробно излагать свои мысли о том, как соединить разрозненные красногвардейские отряды в настоящую регулярную армию».

В документах Совнаркома встречи Ленина с Тухачевским в апреле или мае 1918 года не зафиксировано. На этом основании часть историков вообще сомневается, что она состоялась. Однако надо иметь в виду, что в первые месяцы канцелярия Совета Народных Комиссаров была далека от бюрократического идеала 30-х годов и вряд ли на практике фиксировала все контакты главы правительства. Ленин вполне мог встретиться с Тухачевским, учитывая должность последнего — военный комиссар Московского района обороны, на территории которого и находился Совнарком и от устойчивости которого напрямую зависела судьба правительства. Если встреча, о которой писал Кулябко, всё же состоялась, то благоприятное впечатление, произведенное Михаилом Николаевичем на Владимира Ильича, могло способствовать тому, что Тухачевский получил ответственный командный пост на фронте борьбы с мятежным чехословацким корпусом, чье восстание в Поволжье, на Урале и в Сибири началось 25 мая.

Возможно, ко времени службы Тухачевского в Военном отделе ВЦИКа относится забавный случай, о котором рассказал Сабанеев: «Им был составлен проект уничтожения христианства и восстановления древнего язычества как натуральной религии. Докладная записка о том, чтобы в РСФСР объявить язычество государственной религией, была подана Тухачевским в Совнарком. Он явно издевался, но в Малом Совнаркоме его проект был поставлен на повестку дня и серьезно обсуждался. Тухачевскому только это и было нужно, он был счастлив, как школьник, которому удалась шалость». Подобная шутка ярко демонстрировала атеизм Тухачевского и наверняка пришлась по душе членам Совнаркома. По свидетельству Сабанеева, в другой раз Тухачевский вместе со своим преподавателем музыки Н. С. Жиляевым «сочинил нечто вроде „большевицкой мессы“, какого-то марксистского служения, названного ими „марксистская файв-о-клокия“». По всей видимости, это была какая-то шуточная молитва, столь же обязательная для правоверных большевиков к ежедневному исполнению, как для британцев традиционный чай в пять часов вечера — «файв-о-клок». Это пародирование христианской религии должно было импонировать многим большевикам и делало комиссара-богохульника из дворян «своим».

Да-да, я не оговорился. Тухачевскому пришлось поработать и комиссаром, правда короткое время. С 27 мая он в качестве военного комиссара надзирал за деятельностью военного руководителя Московского района обороны бывшего генерала императорской армии А. К. Байова, известного военного теоретика. За генералом действительно нужен был глаз да глаз — позднее он перешел к белым и эмигрировал. Но Тухачевского рядом с ним уже не было. «Подпоручик-коммунист» очень скоро получил новое назначение. 19 июня 1918 года он был направлен на самый опасный в тот момент для Советской власти Восточный фронт со следующим мандатом: «Предъявитель сего военный комиссар Московского района Михаил Николаевич Тухачевский командирован в распоряжение главкома Восточного фронта Муравьева для использования работ исключительной важности по организации и формированию Красной Армии в высшие войсковые соединения и командования ими». 27 июня Тухачевский прибыл из Казани, где располагался штаб фронта, на станцию Инза, чтобы вступить в должность командующего 1-й Революционной армией. Эту армию еще только предстояло сформировать из разрозненных отрядов.

Спору нет, расположение к Тухачевскому Ленина, рекомендации, данные ему старым большевиком Кулябко, а возможно, и Куйбышевым, равно как и быстрое вступление в партию, немало значили в начале его военной карьеры в Красной армии. Но не обладай молодой подпоручик недюжинными организаторскими и военными способностями, его звезда тотчас бы закатилась. Время было такое, что назначение командующих по знакомству или протекции, независимо от их профессиональных качеств, не имело смысла: ведь угроза существованию советской власти была более чем реальна. Военных сил у Совнаркома фактически не было, поскольку старая армия уже развалилась, а новая только-только создавалась. На Западе обширные районы оказались оккупированы Германией и Австро-Венгрией. На Востоке значительные территории перешли под контроль чехословаков и поддерживаемого ими Комитета Учредительного собрания (Комуча), где преобладали правые эсеры. От большевиков требовались энергичные усилия и решительные меры, чтобы сохранить власть.

По дороге на фронт Тухачевский в середине июля прибыл в недавно оставленную чехословаками Пензу. Этот город давно уже стал для него родным; здесь прошли пять гимназических лет, которые в свете последующих событий должны были восприниматься как безмятежные. Здесь на гимназических балах Михаил встретил свою первую любовь. И вот теперь, прибыв в Пензу уже в должности командующего, он без промедления женился на своей возлюбленной. Первой женой Тухачевского стала Мария Владимировна Игнатьева, дочь машиниста пензенского депо. Михаил шел по стопам отца, связав свою судьбу с полюбившейся девушкой незнатного сословия. Мария сопровождала его на фронтах Гражданской войны, однако этот брак продолжался недолго. Как утверждает бывший сослуживец и друг Тухачевского генерал Н. И. Корицкий, вместе с ним учившийся в пензенской гимназии, М. В. Игнатьева «трагически погибла в Смоленске в 1920 году». Лидия Норд также передает распространявшиеся в конце 1920 года слухи, что первая жена Тухачевского покончила жизнь самоубийством и что муж даже не был на похоронах, поручив заняться ими своему адъютанту.

Наиболее подробно об обстоятельствах самоубийства Марии Владимировны говорит Роман Гуль: «Может быть, Маруся никогда бы и не сделала рокового шага, но русский революционный голод во вшивой, замершей стране был страшен. А жена командарма Тухачевского может ехать к мужу экстренным поездом, ей дадут в охрану и красноармейцев и не обыщут, как мешочницу. Маруся из любви к родителям, по бабьи, возила в Пензу домой мешки с мукой и консервными банками. Не то выследили враги (врагов у Тухачевского пруд пруди) — о мешках стало известно в реввоенсовете фронта. И, наконец, командарму Тухачевскому мешки поставлены на вид. Мешки с рисом, мукой, консервными банками везет по голодной стране жена побеждающего полководца?!

Я думаю, слушавшему „красную симфонию“ и глядевшему не на небесные звезды, а на свою собственную, Тухачевскому от этих мешков прежде всего стало эстетически невыносимо (прямо по Достоевскому — бывают стыдные преступления! — Б. С.). Мировой пожар, тактика мировой пролетарской войны — и вдруг мешки с мукой для недоедающих тестя и тещи! Какая безвкусица!

Тухачевский объяснился с женой: церковного развода гражданам РСФСР не требуется, и она свободна. Маруся была простенькой женщиной, но тут она поступила уж так, чтоб не шокировать мужа: она застрелилась у него в поезде. Враги, донесшие на Тухачевского, посрамлены, а Тухачевский женился еще раз».

Трудно сказать, что здесь от писательской фантазии, что — от недостоверных слухов, а что — от истинной трагедии, происшедшей в салоне-вагоне командующего Западным фронтом. Как мы убедимся дальше, недруги Тухачевского действительно писали в вышестоящие инстанции о мешках продовольствия, которые использовали для своих нужд командарм с супругой и его штаб, но это было задолго до прибытия четы Тухачевских в Смоленск и вряд ли могло послужить поводом для самоубийства Марии. Может быть, причиной трагедии послужило увлечение Михаила какой-то другой женщиной? Ведь слабый пол был от него без ума, и бывший гвардейский подпоручик очень многих его представительниц дарил своей благосклонностью. Во всяком случае, Тухачевский действительно недолго горевал о смерти Маруси и, как мы увидим, очень скоро женился вновь. Но мы забежали на два года вперед. Давайте вернемся в Инзу, где Тухачевский ускоренными темпами создает 1-ю Революционную армию.

Уже в начале июля молодому командарму удалось сформировать первые регулярные дивизии — Пензенскую, Инзенскую и Симбирскую, впоследствии получившие номера — соответственно 20, 15 и 24-й. Все они, и особенно 24-я Железная во главе с Г. Д. Гаем прославились на фронтах Гражданской войны как наиболее стойкие и боеспособные соединения. Для укомплектования войск командным составом Тухачевский и глава симбирских коммунистов И. М. Варейкис впервые издали приказ о мобилизации офицеров. Он был опубликован 4 июля 1918 года. Появлению этого приказа предшествовал разговор Тухачевского с Варейкисом, который приводит один из мемуаристов, Б. Н. Чистов, при нем присутствовавший: «У нас в Симбирске несколько тысяч офицеров, — говорил Варейкис. — Из них лишь единицы пошли в Красную армию. Большинство выжидает. Две недели назад губчека раскрыла подпольную белогвардейскую организацию. Но из офицерства в ней участвовали сравнительно немногие, только сынки помещиков и купцов». Тухачевский подхватил эту мысль: «Я знаю настроения офицерства. Среди них есть отъявленные белогвардейцы. Но есть и искренне любящие свой народ, родину. Надо помочь им пойти с народом, а не против него». «Помогали», правда, посредством трибуналов. Приказ командарма гласил: «Для создания боеспособной армии необходимы опытные руководители, а потому приказываю всем бывшим офицерам, проживающим в Симбирской губернии, немедленно стать под Красные знамена вверенной мне армии. Сегодня, 4 сего июля, офицерам, проживающим в городе Симбирске, прибыть к 12-ти часам в здание Кадетского корпуса, ко мне. Не явившиеся будут предаваться военно-полевому суду».

Те офицеры, которые послушались и пришли вовремя в назначенное место, могли лицезреть нового кандидата в Наполеоны. Вот как описал Тухачевского в тот день его друг Корицкий: «Он сидел в туго перехваченной ремнями гимнастерке со следами погон на плечах, в темно-синих, сильно поношенных брюках, в желтых ботинках с обмотками. Рядом на столе лежал своеобразный головной узор из люфы, имевшей формы не то пожарной каски, не то шлема, и коричневые перчатки. Манеры Михаила Николаевича, его вежливость изобличали в нем хорошо воспитанного человека. У него не было ни фанфаронства, ни высокомерия, ни надменности. Держал себя со всеми ровно, но без панибратства, с чувством собственного достоинства». Одет Михаил Николаевич, как видим, был довольно бедно, — донашивал, наверное, обмундирование, выданное еще до плена. Но всё равно оставался подтянутым и по-своему элегантным.

Офицеры видели в командарме человека своей среды, вежливость и корректность Тухачевского производили на них благоприятное впечатление и облегчали принятие психологически непростого решения о вступлении в Красную армию. Тем более что альтернативой был расстрел или, в лучшем случае, прозябание на случайные заработки — ведь другой профессии, кроме военной, подавляющее большинство офицеров не имело.

Позднее Тухачевский отстаивал свой приоритет не только в деле привлечения военных специалистов, но и в организации репрессий, без которых невозможно строить армию в военное время: «…Впервые в 1-й армии были введены армейский и дивизионные военно-революционные трибуналы. Учреждение трибуналов окончательно закрепило утверждение дисциплины».

Очень скоро войска Тухачевского достигли первых успехов. 8 июля 1918 года он телеграфировал Кулябко в Москву, желая поделиться с другом радостью победы: «Тщательно подготовленная операция Первой армии закончилась блестяще. Чехословаки разбиты. Сызрань взята с бою». Однако наступление не получило развития из-за последовавших драматических событий, в ходе которых Тухачевский едва не погиб. Против Москвы поднял мятеж главнокомандующий Восточным фронтом левый эсер и бывший подполковник М. А. Муравьев. Это стало ответом на подавление выступления его товарищей по партии в Москве 6 июля. Вот как охарактеризовал Муравьева Тухачевский в мемуарной статье «Первая армия в 1918 году»: «Муравьев отличался бешеным честолюбием, замечательной личной храбростью и умением наэлектризовывать солдатские массы… Мысль „сделаться Наполеоном“ преследовала его, и это определенно сквозило во всех его манерах, разговорах и поступках. Обстановки он не умел оценить. Его задачи бывали совершенно нежизненны. Управлять он не умел. Вмешивался в мелочи, командовал даже ротами. У красноармейцев он заискивал. Чтобы снискать к себе их любовь, он им безнаказанно разрешал грабить, применял самую бесстыдную демагогию и проч. Был чрезвычайно жесток. В общем, способности Муравьева во много раз уступали масштабу его притязаний. Это был себялюбивый авантюрист, и ничего больше».

Не вышло из Муравьева Наполеона. Прав Тухачевский: Михаил Артемьевич оказался никудышним предводителем мятежа (удавшийся мятеж, как известно, зовут революцией), не сумел правильно оценить обстановку и даже грамотно провести пропаганду среди своих солдат. 11 июля, прибыв в Симбирск на встречу с Тухачевским, Муравьев предложил командарму Первой прекратить борьбу с чехами и Народной армией Комуча, поддержать объявление войны Германии и, если Совнарком не одобрит эти действия, то, соединившись с чехословацким корпусом, идти походом на Москву для свержения власти Ленина и создания потом нового фронта против немцев. Тухачевский отказался, и немедленно был арестован пришедшими с Муравьевым красноармейцами. Главком с сумасшедше блестящими глазами радостно заявил командарму: «Я поднимаю знамя восстания, заключаю мир с чехословаками и объявляю войну Германии». Потом Муравьев отправился занимать Симбирский Совет. Войска, которые поддержали главкома, не знали, что он изменил Советской власти, и думали, что Муравьев действует по согласованию с Москвой. Когда обман раскрылся, песенка бравого подполковника была спета.

После ухода Муравьева солдаты собирались без промедления и лишних церемоний «вывести в расход» Тухачевского. О своем спасении он рассказывает так: «…Красноармейцы хотели меня тотчас же расстрелять, но были крайне удивлены, когда на вопрос некоторых, за что я арестован, я им ответил: „За то, что большевик“. Они были сильно огорошены и отвечали: „Да ведь мы тоже большевики“. Началась беседа. Услышав о левоэсеровском восстании в Москве и получив объяснение измены Муравьева, оставшиеся красноармейцы тотчас же избрали делегацию и отправили ее в броневой дивизион для обсуждения вопроса». Тухачевского сразу освободили. Тем временем Варейкис сосредоточил в здании губисполкома преданный большевикам латышский отряд и пригласил Муравьева на переговоры. Главком явился с вооруженной свитой, но засады не заметил. Когда переговоры зашли в тупик, Муравьев с угрожающими словами: «Тогда я иначе с вами поговорю!» ринулся к двери в коридор, где осталась его охрана. И увидел, что свита уже разоружена и вокруг стоят латыши с примкнутыми штыками. С криком «Предательство!» Михаил Артемьевич успел еще выхватить маузер и трижды выстрелить, ранив двоих, прежде чем был убит.

После смерти Муравьева до прибытия нового главнокомандующего фронтом И. И. Вацетиса Тухачевский временно командовал Восточным фронтом. Советские войска оказались на время деморализованы изменой популярного среди красноармейцев Муравьева, зарекомендовавшего себя удачливым военачальником еще на Украине в войне против Центральной Рады. Многие части успели получить муравьевские телеграммы о замирении с чехами и войне против Германии, а через несколько часов — новые телеграммы о казни Муравьева и продолжении борьбы с чехословацким корпусом и частями Комуча. Красноармейцев охватила паника, они почти без сопротивления оставили Бугульму, Meлекесс, Симбирск, а в начале августа — и Казань, где в руки чехов и Народной армии попала основная часть эвакуированного сюда российского золотого запаса. Комиссары, равно как и многие большевистски настроенные рядовые бойцы, стали подозревать в предательстве чуть ли не всех бывших офицеров. Не избежал подозрений и Тухачевский, хотя, казалось бы, его поведение во время, как говорил сам Михаил Николаевич, «шутовского восстания Муравьева» не давало никаких поводов для сомнений в его верности Советской власти. Член Реввоенсовета фронта П. А. Кобозев даже приказал арестовать Тухачевского, но этому воспротивились Варейкис и член Реввоенсовета 1-й армии В. В. Куйбышев. Конфликт удалось уладить без вмешательства Москвы.

29 июля 1918 года Восточный фронт был объявлен главным фронтом Республики. Через несколько дней сюда выехал председатель Реввоенсовета и нарком по военным и морским делам Троцкий. Перед этим состоялось заседание Реввоенсовета с участием Ленина. Об этом заседании Троцкий вспоминал следующим образом: «— Надо мобилизовать всех и всё и двинуть на фронт, — говорил Ленин. — Надо снять из „завесы“ все сколько-нибудь боеспособные части и перебросить на Волгу…

— А немцы? — отвечали Ленину.

— Немцы не двинутся, им не до того, да они и сами заинтересованы в том, чтобы мы справились с чехословаками».

В результате Троцкий отправился на Восток с солидными подкреплениями из войск бывшей Западной завесы, а также с мобилизованными для политработы коммунистами. У Льва Давыдовича с Владимиром Ильичом состоялся примечательный разговор, воспроизведенный Троцким по памяти в 1924 году: «Наспех сколоченные полки и отряды, преимущественно из разложившихся солдат старой армии… весьма плачевно рассыпались при первом столкновении с чехословаками.

— Чтобы преодолеть эту гибельную неустойчивость, нам необходимы крепкие заградительные отряды из коммунистов и вообще боевиков, — говорил я Ленину перед отъездом на восток. — Надо заставить сражаться. Если ждать, пока мужик расчухается, пожалуй, поздно будет.

— Конечно, это правильно, — отвечал он, — только опасаюсь, что и заградительные отряды не проявят должной твердости. Добёр русский человек, на решительные меры революционного террора его не хватает. Но попытаться необходимо».

И попытка, как известно, удалась. Сначала на Восточном фронте, а потом и по всей России. Троцкий как раз должен был железной рукой с помощью трибуналов и заградотрядов установить дисциплину в сражавшихся в Поволжье войсках. Председатель Реввоенсовета справедливо полагал: «Нельзя строить армию без репрессий. Нельзя вести массы людей на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. До тех пор, пока гордые своей техникой злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут строить армии и воевать, командование будет ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади». В штаб фронта в Свияжске под Казанью он прибыл вскоре падения последней. И сразу же издал грозный приказ: «Предупреждаю, если какая-нибудь часть отступит самовольно, первым будет расстрелян комиссар, вторым командир. Мужественные, храбрые солдаты будут поставлены на командные посты. Трусы, шкурники, предатели не уйдут от пули. За это я ручаюсь перед лицом Красной Армии».

Но угроза на бумаге немногого стоит. Красноармейцы продолжали отступать без серьезного нажима со стороны неприятеля. И Троцкий быстро доказал, что словами не бросается. В мемуарах он описал, как исполнил обещание о пулях для трусов и дезертиров: «Свежий полк, на который мы так рассчитывали, снялся с фронта во главе с комиссаром и командиром, захватил со штыками наперевес пароход и погрузился на него, чтобы отплыть в Нижний. Волна тревоги прошла по фронту. Все стали озираться на реку. Положение казалось почти безнадежным. Штаб оставался на месте, хотя неприятель был на расстоянии километра-двух и снаряды рвались по соседству. Я поговорил с неизменным Маркиным (знаменитый матрос, помощник Троцкого в наркомате иностранных дел, публикатор секретных договоров России с союзниками, а в те дни — комиссар Волжской флотилии. — Б. С.). Во главе двух десятков боевиков он на импровизированной канонерке подъехал к пароходу с дезертирами и потребовал от них сдачи под жерлом пушки. От исхода этой внутренней операции зависело в данный момент всё. Одного ружейного выстрела было бы достаточно для катастрофы. Дезертиры сдались без сопротивления. Пароход причалил к пристани, дезертиры высадились, я назначил полевой трибунал, который приговорил к расстрелу командира, комиссара и известное число солдат. К загнившей ране было приложено каленое железо. Я объяснил полку обстановку, не скрывая и не смягчая ничего. В состав солдат было вкраплено некоторое количество коммунистов. Под новым командованием и с новым самочувствием полк вернулся на позиции. Все произошло так быстро, что враг не успел воспользоваться потрясением».

Всего в тот раз был расстрелян 21 человек. «Самочувствие» войск действительно изменилось: «добрые русские мужики», одетые в солдатские шинели, быстро «расчухали», что никто с ними шутить не будет, что время митингов прошло и заградотряды из коммунистов и проверенных боевиков (частью с дореволюционным стажем) без колебаний применяют «решительные меры революционного террора». Даже бывший член Реввоенсовета Восточного фронта С. И. Гусев, не питавший симпатий к Троцкому, тем не менее в 1924 году, когда звезда председателя Реввоенсовета уже закатывалась, признавал выдающийся вклад Троцкого в достижение перелома на Восточном фронте: «Приезд тов. Троцкого внес решительный поворот в положение дел. В поезде тов. Троцкого на захолустную станцию Свияжск прибыли твердая воля к победе, инициатива и решительный нажим на все стороны армейской работы… Жесткие меры тов. Троцкого для этой эпохи партизанщины и недисциплинированности… были прежде всего и наиболее целесообразны и необходимы. Уговором ничего нельзя было сделать, да и времени для этого не было. И в течение тех 25 дней, которые тов. Троцкий провел в Свияжске (до отъезда в Москву 1 сентября в связи с покушением на Ленина. — Б. С.), была проделана огромная работа, которая превратила расстроенные и разложившиеся части 5-й армии в боеспособные и подготовила их к взятию Казани».

Молодому командарму удалось достичь в своей армии того же, чего Троцкий добился в 5-й. Как и председатель Реввоенсовета, он был сторонником широкого привлечения офицеров царской армии на командные должности и не останавливался перед применением репрессий для дисциплинирования красноармейской массы. Созданные Тухачевским первые в Красной армии трибуналы без дела не сидели. И до того, как военное счастье под Казанью и Симбирском вновь вернулось к советским войскам, на фронте 1-й армии не раз создавались критические ситуации. Как писал комиссар армии О. Ю. Калнин: «Мы с товарищем Тухачевским тогда поставили для себя девиз: если умереть, то умереть только истинными бойцами после последнего выстреленного патрона — даже при условии, если весь центр будет захвачен и отрезан от нас». Однако такое трогательное единение под огнем противника не помешало комиссару и командарму несколько месяцев спустя затеять довольно банальную свару, следствием которой стало перемещение Тухачевского на другой фронт. Но мы несколько забежали вперед.

Тухачевский очень рано осознал необходимость мобилизации в Красную армию не только военнослужащих царской армии, оказавшихся на советской территории (еще 29 июля он провел такую мобилизацию в обороняемой 1-й армией части Симбирской губернии), но и захваченных в плен белых солдат. Он прекратил поощрявшиеся в свое время Муравьевым грабежи и бессудные расстрелы пленных. И издал приказ, где предписывал «под личную ответственность командиров и политических комиссаров при них: никаких насилий и репрессий над перебежчиками и пленными из мобилизованных белогвардейцами крестьян и рабочих не чинить, а доставлять в штаб дивизии. Политические комиссары сумеют расправиться с явными врагами революции и сохранить жизнь тем рабочим и крестьянам, которые, будучи мобилизованы чехословаками, не захотели идти против своих братьев-красноармейцев».

Энергия и распорядительность Тухачевского, его готовность применять жесткие меры для водворения в своих частях революционного порядка удостоились похвалы от самого Троцкого. Он ставит в пример другим командармам «славное имя товарища Тухачевского».

Казань была возвращена частями Красной армии 10 сентября. 1-я армия Тухачевского в это время наступала на Симбирск, отрезая путь отхода казанской группировке белых на юг. Симбирская операция стала первой крупной операцией, разработанной и успешно осуществленной Тухачевским. В очерке «Первая армия в 1918 году» он подробно описал ее ход. Сначала должны были быть разбиты группировки белых южнее (в районе станции Кузоватово) и севернее Симбирска, у села Большое Батырево, потом быстрой атакой планировалось захватить город и железнодорожный мост через Волгу, чтобы без промедления переправиться на левый берег. На Кузоватово наступала Инзенская дивизия и Витебский полк Симбирской дивизии, на Большое Батырево — алатырская группа Симбирской дивизии. Теперь предоставим слово Тухачевскому, описавшему первый свой крупный успех со свойственным молодости восторгом и три года спустя всё еще захваченному азартом сражения: «25 августа начинается стремительное выполнение поставленной задачи. Противник сбит и ошеломлен. 27 августа Инзенская дивизия выходит на линию восточнее деревень Русская Темрязань — Поливанов — Акшоут. Витебский полк, атаковав противника с тыла, вышел того же числа к юго-западу от деревни Баевка. Разбитый противник, стремительно ускользая из мешка, бежал к юго-востоку от станции Кузоватово…

28 августа Инзенская дивизия заняла станцию Кузоватово, и, таким образом, справа наступление на Симбирск было обеспечено. Для обеспечения операции слева алатырской группе была поставлена задача разбить батыревскую группу противника ударом со стороны станции Ибреси. Алатырская группа выставила заслон на подступах к городу Алатырю, а удар главными силами нанесла со станции Ибреси, в направлении Б. Батырево. Скопление противника было рассеяно, и остатки его бежали на Буинск… Главкомом были обещаны значительные подкрепления примерно к 25 августа. Однако в начале сентября я получил от него извещение, что подкрепления несколько запоздают. В связи с этим, а также с тем, что обстановка на фронте армии слагалась благоприятно, пришлось отказаться от мысли ожидать подкреплений. Необходимо было начать операцию наличными силами…

Приказом по армии за номером 7 начало наступления было назначено на утро 9 сентября и взятие Симбирска было рассчитано на третий день наступления… В основу этих расчетов было положено: во-первых, превосходство наших сил, во-вторых, выгодность обхода при намеченном концентрическом движении и, в-третьих, быстрота движения и внезапность. На линии расположения противника наши части уже достигали полного взаимодействия, широко обходили расположение противника и тем предрешали быстрое его поражение.

Все эти расчеты полностью оправдались на деле. К вечеру первого же дня белогвардейские войска охватила паника. В центре они оказывали ожесточенное сопротивление, но бесконечный обход их флангов совершенно расстроил последние, и отступление приняло беспорядочный характер. На подступах к Симбирску они попробовали устроиться и оказать последнее сопротивление, но дружным натиском наших воодушевленных войск они были быстро сбиты и опрокинуты за Свиягу, а далее — за Волгу.

Таким образом, основательно подготовленная операция одним ударом решила чрезвычайно важную задачу. Сильная симбирская группа противника была разбита и была перерезана Волга, а стало быть и наилучший путь отступления для белогвардейцев из-под Казани, павшей почти одновременно с Симбирском… Нами были захвачены колоссальные военные трофеи. Железнодорожный мост через Волгу был захвачен в полной исправности».

Во время операции по захвату Симбирска Тухачевский проявил черты своего собственного полководческого стиля. Здесь и суворовские «быстрота и натиск» (позднее, в Москве, Михаил Николаевич, собрав богатейшую библиотеку, специальный раздел в ней посвятил редким книгам о жизни и войнах Суворова). Здесь и стремление достичь успеха с минимальными потерями для своих войск. Здесь и обыкновение в решающем пункте фронта вводить в дело почти все наличные силы, практически не оставляя резервов и отодвигая на второй план заботу о флангах. Данная тактика базировалась на твердой вере в превосходство собственных войск над войсками противника как в моральном отношении, так и по уровню боевой подготовки. Когда дело в действительности обстояло подобным образом, Тухачевскому сопутствовала удача. Однако однажды противник оказался не лыком шит, и тогда, как мы скоро увидим, последовал полный разгром. Еще отмечу, что Тухачевский смело использовал новые средства борьбы. Так, он едва ли не первым повторил опыт французского генерала Ж. Галлиени, во время Марнского сражения 1914 года организовавшего переброску на фронт целой дивизии на мобилизованных для этого парижских такси. Тухачевский применил для той же цели более пригодные для военных перевозок грузовые автомобили.

Успехи красных на Восточном фронте облегчались тем, что почти все чехословацкие войска уже были выведены из боя. Командование корпуса исповедовало почти что ленинский принцип: всякая русская контрреволюция только тогда чего-нибудь стоит, если она умеет себя защищать. Братья-славяне не собирались таскать каштаны из огня для собравшихся в Самаре депутатов разогнанного большевиками Всероссийского Учредительного собрания. Народная же армия Комуча была еще слаба — она начала формироваться позже, чем Красная армия, и только-только училась по-настоящему воевать. Однако и у белых уже появились отряды, способные сражаться умело и стойко. Один из таких отрядов — Стрелковая бригада Особого назначения подполковника Генерального штаба В. О. Каппеля. Позднее у Колчака он станет генерал-лейтенантом и поведет остатки белых армий в Сибири в последний трагический «ледяной поход» за Байкал, у самой цели погибнув от воспаления легких в суровую зиму 1920 года. Именно каппелевские части памятны нам по фильму «Чапаев» своей знаменитой «психической атакой» — «Каппелевцы идут!». Хотя позднее, в 1919-м, Каппелю пришлось главным образом иметь дело с новыми, только что сформированными частями, бойцы которых то и дело норовили дезертировать. Но репутацию удачливого военачальника, способного повести за собой солдат и офицеров, Владимир Оскарович сохранил до самого конца.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.