Глава 10 Империя сбрасывает оковы

Глава 10

Империя сбрасывает оковы

У Гитлера я бывал обычно раза два в неделю, по вечерам. Где-то около полуночи, после окончания последнего кинофильма, он нередко требовал листы с моими эскизами и погружался в их детальнейшее обсуждение, затягивавшееся до двух — трех часов утра. Остальные гости удалялись пропустить бокал вина или расходились по домам, зная по опыту, что с Гитлером сегодня вряд ли еще удастся переговорить.

Гитлера прямо-таки завораживал наш макет города, установленный в бывших выставочных залах Академии искусств. Он даже приказал проложить прямую удобную дорожку между Рейхсканцелярией и нашим зданием, для чего понадобилось пробить двери в стенах, разделявших сады нескольких министерств. Бывало он прихватывал с собой в нашу мастерскую и небольшую компанию, отужинавшую у него. Вооружившись карманными фонариками и связкой ключей, мы пускались в путь. Лучи фонарей выхватывали из темноты макеты. Я мог вообще воздерживаться от каких-либо пояснений, потому что Гитлер с сияющими глазами сам рассказывал сопровождавшим его о каждой детали.

Всякий раз нас охватывало напряженное волнение, когда монтировался новый макет и его заливал яркий свет прожекторов, имитирующих естественное под определенным углом солнечное освещение. Обычно макеты изготовлялись в масштабе 1:50; над ними трудились высококлассные краснодеревщики, передавая мельчайшие детали, фактуру и цвет будущих отделочных материалов. Так постепенно удалось скомпоновать крупные фрагменты новой величественной улицы; перед нами возникал пластический образ сооружений, которым десятилетием позднее предстояло воплотиться в жизнь. Примерно на тридцать метров простиралась эта улица-макет в бывших выставочных помещениях Берлинской Академии искусств.

В особый восторг приводил Гитлера генеральный общий макет, изображавший Великолепную улицу в масштабе 1:1000. Смонтированный на столах с колесиками он всегда мог быть разъединен на отдельные фрагменты. Гитлер вступал в «свою» улицу с самых разных сторон, стараясь прочувствовать будущее впечатление: то он любовался ею глазами путешественника, прибывшего на Южный вокзал, то окидывал взглядом всю перспективу изнутри огромного павильона или со срединной части улицы, налево и направо. При этом он, рассуждая с необычайной горячностью, почти становился на колени так, чтобы глаз оказывался всего несколькими миллиметрами выше края макета и схватывал бы истинное впечатление. Это были редкие часы, когда он сбрасывал свою напыщенность. Никогда не видел его таким оживленным, непосредственным, раскованным, как в эти часы, тогда как я сам, часто усталый и, даже после многих лет знакомства, все же несколько почтительно— скованный, по большей части помалкивал. Один из моих ближайших сотрудников выразил свое впечатление от этих по-своему своеобразных взаимоотношений следующими словами:"Вы знаете, кто Вы? Вы — несчастная любовь Гитлера!"

Лишь редким счастливцам удавалось проникнуть в эти помещения, зорко охранявшихся от любопытствующих. Без личного разрешения Гитлера никто не имел права осматривать общий градостроительный план Берлина. Когда Геринг как-то посетил макет Великой улицы, он пропустил вперед сопровождавших его и сказал мне взволнованно: «На днях фюрер имел со мной разговор о моих задачах после его кончины. Он все полностью передает на мое усмотрение. Он потребовал от меня пообещать только одно: что я никогда не заменю Вас кем-либо другим на вашем посту, что я не буду вмешиваться в Ваши планы и предоставлю Вам полную свободу. А также, что я должен буду предоставлять в Ваше распоряжение на строительство те денежные средства, которые Вы от меня потребуете». Геринг взволнованно помолчал. «Это обещание фюреру я скрепил торжественным рукопожатием, а сейчас я это обещаю и Вам», — он медленно и патетически протянул мне руку.

Осмотрел работы своего ставшего знаменитым сына и мой отец. Он только пожимал плечами, разглядывая макеты:"Вы совершенно сошли с ума!" Вечером того же дня мы пошли на какую-то комедию в театр с Хайнцем Рюманом. Случайно на спектакле оказался и Гитлер. В антракте он через адъютантов поинтересовался, не мой ли отец, почтенный господин, сидящий рядом со мной. Затем он пригласил нас обоих к себе. Когда Гитлеру представили моего отца, который, несмотря на свои семьдесят пять лет отличался неизменной выправкой и самообладанием, им овладела сильная дрожь, которой я никогда, ни раньше, ни потом, у него не видел. Он побледнел, никак не отреагировал на хвалебные гимны, в которых Гитлер воспел его сына и молча откланялся. Впоследствии отец никогда не вспоминал об этой встрече, и я также избегал его спрашивать о причинах волнения, которое столь очевидно охватило его при виде Гитлера.

«Вы совершенно сошли с ума». Когда сегодня я перелистываю многочисленные фотографии макетов нашей тогдашней Великолепной улицы, я вижу: это было бы не только безумно, но и просто очень скучно.

В принципе мы отдавали себе отчет в том, что застройка новой улицы исключительно административными зданиями неизбежно даст эффект безжизненности, а потому и зарезервировали две трети ее общей протяженности для частных застройщиков. При поддержке Гитлера мы сумели отбить попытки административно-управленческих инстанций вытеснить торговые здания. Роскошный кинотеатр для премьер новых фильмов, кинотеатр для массовой публики на две тысячи мест, новое оперное здание, еще три театра, новый концертный зал, здание для всякого рода конгрессов, поименованный «Дом наций», гостиница в двадцать один этаж на полторы тысячи гостей, несколько варьете, рестораны, в том числе — и особо большие, даже крытый бассейн в римском стиле и по пропорциям времен императоров — все это сознательно закладывалось в проект, чтобы наполнить новую улицу городской жизнью. (1) Тихие внутренние дворики с колоннадами и маленькими ухоженными магазинчиками должны были как бы приглашать к прогулке. Предполагалось широко использовать световую рекламу. Улица в целом была задумана мной и Гитлером как сплошная выставка — продажа немецких товаров, особенно притягательная для иностранцев.

Когда я сегодня просматриваю фотографии и планы, то и эти отрезки улицы представляются мне безжизненными и какими-то рационалистично заорганизованными. Когда в день моего освобождения, утром, направляясь в аэропорт, я проезжал мимо одного из этих зданий (2), за несколько секунд я понял то, чего мы не замечали годами: мы строили, не задумываясь над масштабами. Даже для построек частного сектора мы считали возможными комплексы протяженностью от 150 до 200 м; мы жестко определяли высоту строений, высоту фасадов магазинов, загоняли многоэтажные дома за постройки, определявшие красную линию и перспективу улицы и тем самым опять же лишали себя одного из способов оживления, преодоления монотонности. Рассматривая фотографии зданий учреждений торговли, я всякий раз испытываю испуг от монументальной застылости, которая разрушила бы все наши усилия по возвращению столичной жизни на эту улицу.

Относительно удачное решение мы нашли для Центрального железнодорожного вокзала, от которого на юге должна была брать начало гитлеровская Великолепная улица. Вокзал выгодно бы отличался от всех иных чудовищ своим раскрыто-видимым стальным каркасом, облицованным медными пластинками и распахнутыми стеклянными поверхностями. В нем предусматривались четыре возвышаюшихся друг над другом уровня для движения транспорта, связанных между собой лифтами и эскалаторами. Он должен был затмить нью-йоркский Грэнд Сентрал Терминал.

Официальные иностранные делегации должны были бы спускаться по огромной внешней лестнице. Предполагалось, что они, да и простые пассажиры, выходящие из здания вокзала, сразу же должы были пережить потрясение — быть буквально «раздавлеными» — градостроительной панорамой и могуществом Рейха. Вокзальная площадь длиной в тысячу и шириной в триста тридцать метров, по подобию аллеи от Карнака к Луксору должна была быть обрамлена трофейным оружием. Последнее было предписано приказом Гитлера после похода во Францию и еще раз подтверждено поздней осенью 1941 г., после первых его неудач в Советском Союзе.

Площадь эта должна была на расстоянии восьмисот метров от вокзала завершаться и увенчиваться Великой аркой Гитлера, или — как он раз-другой ее назвал — Триумфальной аркой. Наполеоновская Триумфальная арка в Париже на Плас д-этуаль, высотой в пятьдесят метров, хотя и представляет собой монументальное сооружение, придает Елисейским полям, протянувшимся на два километра, весьма импозантное завершение. Наша же триумфальная арка с ее масштабами (ширина — 170 м, глубина — 110 м, высота -117 м) высоко торчала бы над всеми постройками южной части этой улицы и просто раздавливала бы их.

После нескольких тщетных попыток я уже не осмеливался склонять Гитлера к каким-либо изменениям в проекте. Это была самая сердцевина его замысла. Зародившись задолго до облагораживающего влияния профессора Троотса, он с наибольшей (по сравнению с другими сохранившимися источниками) полнотой отражает градостроительные идеи, которые Гитлер развил в своем утерянном эскизком альбоме 20-х гг. Он начисто отвергал все предложения по изменению пропорций или упрощению, но, кажется, испытывал удовлетворение, когда я на законченных планах вместо имени архитектора проставлял три крестика. Через восьмидесятиметровый пролет «Великой арки» должно было просматриваться, слегка размываясь в городском мареве, — как мы это себе представляли — второе триумфиальное сооружение этой улицы, удаленное на пять километров — здание для массовых собраний, величайшее в мире, увенчанное куполом высотой в 290 м.

Одиннадцать министерских зданий должны были прерывать течение нашей улицы. В дополнение к зданиям министерств внутренних дел, путей сообщения, юстиции, министерства по делам экономики и продовольствия я получил после 1941 г. заказ спроектировать еще и здание министерства по делам колоний (3). Очевидно, что и во время войны с Россией Гитлер отнюдь еще не отказался от надежд на немецкие колонии. Тем из министерств, которые надеялись, что благодаря нашим планам они смогут собрать под одну крышу свои многочисленные конторы, рассеянные по всему Берлину, пришлось пережить разочарование, когда Гитлер распорядился о том, что новые здания должны будут служить главным образом представительным целям, а не местом для игр чиновничьего аппарата.

Монументальная срединная часть улицы еще раз сменялась отрезком, с выраженным торгово-развлекательным характером, протяженностью примерно в один километр, и заканчивалась «Круглой площадью», на пересечении с Потсдамерштрассе. Отсюда и далее к Северу улица снова должна была приобретать торжественный облик: справа возвышался разработанный Вильгельмом Крайзом Мемориал солдатской славы, гигантский куб, о предназначении которого Гитлер никогда публично не высказывался. Повидимому он имел в виду нечто среднее между цейгхаусом и памятником. Во всяком случае после перемирия с Францией он приказал выставить здесь в качестве первого экспоната вагон-салон, в котором в 1918 г. было подписано поражение Германии, а в 1940 г. — разгром Франции. Предполагалось также, что здесь же будет своего рода крипта для усыпальниц самых выдающихся немецких фельдмаршалов прошлого, настоящего и будущего (4). За этим павильоном должен был простираться на Запад, вплодь до Бендлерштрассе комплекс зданий для Верховного командования сухопутных сил (5). Ознакомившись с этим проектом, Геринг почувствовал себя и свое министерство воздушного флота ущемленными. Он привлек меня в качестве архитектора (6), и напротив Мемориала солдатской славы, на границе с Тиргартеном, мы нашли идеальную строительную площадку для его целей. Мои разработки для этого нового здания, которое после 1940 г. собрало бы в себе массу различных подчиненных Герингу учреждений под общим названием Ведомство рейхсмаршала, он нашел превосходными, тогда как Гитлер высказался достаточно категорично: «Здание для Геринга слишком велико, он зарывается. И вообще мне не по вкусу, что он использует для этого моего личного архитектора». Хотя он потом и не раз выражал свое неудовольствие геринговскими планами, он однако, не отважился поставить его на место. Геринг хорошо знал Гитлера и успокаивал меня: «Оставим все как есть и не берите себе ничего в голову. Мы это все так отгрохаем, что в конце-концов фюрер сам будет в восторге».

Гитлер нередко обнаруживал такого рода снисходительность в частном кругу; так он закрывал глаза на семейные скандалы в своем окружении, до тех пор, пока они, как, например, в деле Бломберга внезапно не становились полезными для определенных политических целей. Так он мог посмеиваться над тягой своих соратников к роскоши, делать в самом тесном кругу ядовитые замечания, не намекая прямо на того, кого он имел в виду и чье поведение считал неправильным.

Проектом здания для Геринга предусматривались длинные корридоры, холлы и залы, на которые в общей сложности приходилось больше объема, чем для собственно рабочих помещений. Центр той части здания, что должна была служить чисто репрезентативным целям, образовывала помпезная взбегающая через все четыре этажа лестница, которой никто никогда бы не стал пользоваться, предпочитая, естественно, лифт. Все в целом било на внешний эффект. В моем собственном развитии этот проект обозначил решающий шаг от сознательного следования неоклассицизму, который, вероятно, еще чувствовался в новом здании Рейхсканцелярии, к звучной и новаторской архитектуре парадно-репрезентативного стиля. В календарной летописи моего учреждения зафиксировано, что 5 мая 1941 г. макет проектируемого здания был представлен рейхсмаршалу и доставил ему большое удовольствие.

В особый восторг он пришел от холла лестницы. На ней он будет ежегодно провозглашать перед офицерами люфтваффе главный девиз момента. «За эту величайшую в мире лестницу, — продолжал Геринг, и как это буквально записано в нашей летописи, — Брекер должен соорудить Генеральному инженерному инспектору памятник. И он будет установлен здесь же для творца этого великолепия».

Эта часть министерского комплекса с фасадом протяженностью в 240 м вдоль «Великой улицы», сопрягалась с равновеликим крылом, развернутым в сторону Тиргартена, где разместились бы затребованные Герингом парадные залы, которые одновременно должны были служить и его личными жилыми помещениями. Спальным аппартаментам я отвел верхний этаж. Выдвигая в качестве аргумента соображения противовоздушной обороны, я собирался засыпать крышу четырехметровым слоем земли с тем, чтобы там могли пустить корни самые рослые деревья. На высоте в 40 м над Тиргартеном предстояло возникнуть парку в 11800 кв. м с плавательным бассейном и теннисным кортом, а также с фонтанами, водоемами, колоннадами, беседками, увитыми плющом, помещениями для буфетов и, наконец, с летним театром на 240 мест над крышами Берлина. Геринг был совершенно покорен и уже мечтал о праздненствах, которые он будет устраивать в этом парке. «Я прикажу украсить купол бенгальскими огнями и покажу моим гостям грандиозный фейерверк».

Не считая подземных помещений. геринговское сооружение имело бы объем в 580000 кубических метров. Кубатура только что законченной строительством Новой рейхсканцелярии была всего лишь 400000 метров. Тем не менее Гитлер не считал, что Геринг его переиграл. В своей речи от 2 августа 1938 г., весьма существенной для понимания его градостроительных идей, он Заявил, что в соответствии с генеральным планом развития Берлина, только что отстроенная Рейхсканцелярия будет им лично использоваться по назначению всего лет десять-двенадцать. Предусмотрено возведение новой, во много раз более грандиозной правительственной и личной резиденции. Внезапное и окончательное решение о новом строительстве на Фоссштрассе он принял после нашего осмотра ведомства Гесса. В здании Гесса он увидел лестничный холл, выдержанный в интенсивных красных тонах, и гораздо более сдержанную и простую отделку, чем излюбленную им и элитой рейха роскошь трансатлантических параходов. По возвращении в Рейхсканцелярию Гитлер возмущенно раскритиковал эстетическую бездарность своего заместителя: «Гесс абсолютно лишен чувства прекрасного. Я никогда не дам ему возможности строить что-то новое. Позднее он получит в свое распоряжение нынешнюю Рейхсканцелярию, и ему будет запрещено производить в ней даже самые незначительные переделки, потому что он в этом ровно ничего не смыслит». Такого рода критика, да еще об эстетической несостоятельности, нередко обрывала карьеру, и в случае с Рудольфом Гессом была воспринята всеми в подобном духе. Только самому Гессу Гитлер едва дал почувствовать свое неудовольствие. Лишь по сдержанному отношению придворного окружения Гесс мог заметить, что его акции значительно пошли вниз.

Как и на Юге, будущий городской центр начинался на Севере Центральным вокзалом. Взгляд устремлялся — поверх глади бассейна размером 1,1 км в длину и 350 м в ширину — на видневшиеся почти двухкилометровой перспективе центральный купол Дворца конгрессов. Этот водоем не должен был быть связан с загрязненной городскими нечистотами Шпрее. Как заядлый спортсмен-пловец я хотел иметь в этом водоеме чистую воду. Раздевалки, помещения для хранения лодок и взбегающие ступенями солярии должны были обрамлять в самом центре огромного города бассейн под открытым небом, что, вероятно, создавало бы своеобразный контраст к крупномасштабным зданиям, отражавшимся на его водной поверхности. Замысел, из которого родилось мое озеро был очень прост: болотистая почва была малопригодной для строительных целей.

На западной стороне озера должны были разместиться три крупных сооружения. В центре — новая берлинская ратуша, протяженностью почти в километр. Мы с Гитлером разошлись при отборе проектов. После многократных дискуссий я сумел своими аргументами преодолеть его сопротивление. По обеим сторонам ратуша композиционно усиливалась новым зданием Верховного командования военно-морского флота и новым Полицейским управлением Берлина. По восточному берегу озера, утопая в зелени, должно было возникнуть новое здание военной академии. Планы для всех этих построек были уже готовы.

Простор и масштабы улицы между двумя центральными железнодорожными вокзалами были призваны, вне всякого сомнения, продемонстрировать средствами архитектуры концентрацию политической, военной и экономической мощи Германии. В самом центре находился неограниченный правитель Рейха, и как наивысшее воплощение его всесилия в непосредственной близости от его резиденции было предусмотрено величественное сооружение с куполом. Оно и должно было стать архитектурной доминантой будущего Берлина. Высказывание Гитлера, что «Берлин должен приобрести облик, достойный своей великой новой миссии» (7) получило свое воплощение хотя бы на стадии плана.

Пять лет прожил я в мире грандиозного архитектурного творчества и не могу полностью порвать с моими представлениями, несмотря на все пороки и фанфаронство. Подчас, когда я спрашиваю себя о мотивах моей антипатии к Гитлеру, мне кажется, что наряду со всем тем ужасным, что он натворил или замышлял, вероятно, должно быть упомянуто и личное мое разочарование, вызванное его игрой в войны и катастрофы. Но я сознаю также, что все эти планы могли воплотиться в жизнь только в результате безрассудной игры властью.

Градостроительные проекты подобных масштабов, конечно, наводят на мысь о хронической мании величия, тем не менее было бы несправедливо, с легкостью списывать вообще весь план оси Север-Юг. Эта широкая улица, эти новые центральные железнодорожные вокзалы с подземными транспортными средствами по сегодняшним меркам не представляются такими уж циклопическими, как впрочем, и намеченные нами торговые предприятия, которые сегодня во всем мире перекрыты небоскребами-оффисами и комплексами министерских зданий. Если наши замыслы взрывали человеческие измерения, то связано это было скорее с их назойливостью, чем с их масштабами как таковыми. Здание с куполом, будущая Рейхсканцелярия Гитлера, роскошный дворец для Геринга, Мемориал солдатской славы и Триумфальная арка — эти сооружения я видел политическими глазами Гитлера, который однажды при осмотре города-макета взял меня за руку и с повлажневшими глазами доверительно произнес: «Ну, теперь-то Вы понимаете, почему так величествен наш замысел? Ведь это — столица Германской империи, если только здоровье меня не подведет…»

Гитлер особенно спешил с претворением в жизнь ядра своего градостроительного замысла, общей протяженностью в семь километров. После тщательных расчетов я пообещал ему весной 1939 г., что к 1950 г. все постройки будут возведены. Я, собственно, надеялся его этим сильно обрадовать, и поэтому я был несколько разочарован, когда он этот срок, предполагавший очень интенсивное строительство, принял к сведению всего лишь с удовольствием. Вероятно, он одновременно размышлял над своими военными планами, которые должны были сделать иллюзорными все мои расчеты.

По временам он, однако, настолько зацикливался на точном соблюдении сроков и, казалось, был совершенно не в состоянии дожидаться 1950 г., что это могло бы и производить впечатление лучшего из всех его обманных маневров, если градостроительные фантазии должны были в самом деле маскировать его агрессивные намерения. Частые замечания Гитлера о политическом значении его планов должны были бы настроить меня скептически, но подобные высказывания вообщем как-то уравновешивались той уверенностью, с которой он, как казалось, подходил к нормальному завершению в намеченные сроки моих берлинских строек. Я привык к тому, что иногда он делал какие-то странные, близкие к галлюцинациям замечания — позднее легче уловить нити, связывающие их друг с другом и с моими планами строительства.

Гитлер бдительно следил за тем, чтобы наши проекты не попадали в печать. Достоянием гласности становились только отдельные фрагменты, поскольку мы не могли работать при полном игнорировании общественности: подготовительными разработками и так было занято слишком много людей. Время от времени мы позволяли ей заглянуть в поданные в безобидной форме отдельные части плана и даже напечатали написанную мною с одобрения Гитлера статью о генеральной концепции развития столицы (8). Но когда кабаретист Вернер Финк позволил себе высмеять эти проекты, то (хотя могли быть и дополнительные причины) он был отправлен в концлагерь.

Наша осторожность проявлялась даже в мелочах. Когды мы подумывали, не снести ли башню берлинской ратуши, то мы организовали через статс-секретаря Карла Ханке «письмо» в одну из берлинских газет, чтобы прощупать общественное мнение. После разъяренных протестов населения я переменил свои намерения. При реализации наших планов мы вынуждены были вообще щадить чувства общественности. Так мы размышляли над тем, не разобрать ли и не перенести ли в парк Шарлоттенбургского замка столь симпатичный замок Монбижу, на месте которого планировалось построить здание музея (9). По подобным же причинам осталась на своем месте даже радиобашня и не была снесена колонна победы, мешавшая нам. Гитлер видел в нем монумент немецкой истории, который он, воспользовавшись случаем, для усиления впечатления приказал надстроить на одну секцию. Сохранился даже набросанный им эскиз; при этом он поиронизировал над скупостью прусского государства даже в часы триумфа, экономившего на высоте обелиска победы.

Общие расходы на строительство я оценил в четыре-шесть миллиардов рейхсмарок, что по нынешним ценам на строительные работы составляло бы от 16 до 24 миллиардов немецких марок. До 1950 г. должны были бы ежегодно осваиваться примерно 500 миллионов рейхсмарок — отнюдь не утопический рекорд в строительстве: ведь это была всего 1/25 часть общего объема строительной отрасли (10). Для очистки совести и самоуспокоения я произвел для сравнения еще один, хотя и довольно сомнительный расчет. Я вычислил в процентах долю от общей суммы налоговых поступлений прусского государства, которую потребовал на свои берлинские постройки король Фридрих Вильгельм 1, отец Фридриха Великого, известный своей скаредностью. Эта доля оказалась многократно большей, чем наши расходы, которые составляли всего три процента от 15700000000 марок налоговых поступлений рейха. Впрочем, эти подсчеты были сомнительными, так как невозможно сравнивать поступления от налогов того времени с их долей в наши дни.

Профессор Хетлаге, мой консультант по бюджетным вопросам, резюмировал наши идеи относительно финансирования в саркастическом замечании:"Город Берлин должен сообразовывать свои расходы с доходами, у нас же — прямо наоборот" (11). Эти ежегодно необходимые 500 миллионов должны были, по нашему общему с Гитлером мнению, быть раскиданы по возможно большему числу различных бюджетов. Каждое министерство, как и любое предприятие публичного права должно было упрятать приходящуюся на них долю в своих бюджетах среди своих нужд, как например, Рейхсбанк — для реконструкции берлинской железнодорожной сети или город Берлин — для дорожного строительства или подземки. Частные промышленные предприятия и вовсе несли сами свои расходы.

Когда мы в 1938 г. уже все до деталей утвердили, Гитлер заметил по поводу этого, как он полагал, хитрого обходного пути скрытого финансирования:"Если все разбросать таким образом, то и не бросается в глаза, сколько все вместе стоит. Только Здание конгрессов и Триумфальную арку мы будем финансировать напрямую. Мы призовем народ к пожертвованиям; кроме того министр финансов обязан ежегодно отпускать на это 60 миллионов. Что Вы не израсходуете немедленно, мы припрячем". В 1941 г. я собрал уже 218 миллионов марок (12); в 1943 г. по предложению министра финансов и с моего согласия наш счет, тем временем возросший до 320 млн марок, был просто и без шума, даже без информирования Гитлера, аннулирован.

Обеспокоенный расточительством общественных средств министр финансов фон Шверин-Крозинг все время спорил и возражал. Чтобы избавить меня от этих забот, Гитлер сравнил себя с баварским королем Людвигом П: «Если бы министр финансов только мог себе представить, каким источником средств станут мои строения через полсотни лет! Ведь как было с Людвигом П. Ведь его считали просто сумашедшим из-за его расходов на строительство замков. А сегодня? Многие иностранцы только ради них и отправляются в Верхнюю Баварию. Замки себя давно полностью окупили только из входных билетов. А что Вы думаете? Весь мир повалит в Берлин, чтобы посмотреть наши постройки. Стоит нам только сказать американцам, какова стоимость Большого здания конгрессов. Мы может быть прибавим и скажем, что его стоимость не миллиард, а полтора миллиарда марок! Вот тогда им захочется взглянуть: еще бы — самое дорогое сооружение в мире!»

Сидя за этими планами, он часто повторял: «Единственное мое желание, Шпеер, самому еще увидеть эти постройки. В 1950 г. мы устроим всемирную выставку. До сих пор все сооружения будут стоять пустыми и послужат как выставочные помещения. Мы пригласим весь мир!» Так говорил Гитлер, и нелегко было угадать его истинные мысли. Своей жене, которая должна была смириться с отсутствием всякой нормальной семейной жизни на ближайшие одиннадцать лет, я в качестве утешения пообещал кругосветное путешествие в 1950 г.

Расчет Гитлера распределить стоимость строительства на возможно большее количество плечей, и в самом деле, сработал. Расцветающий, богатый Берлин притягивал вследствие централизации администартивного аппарата все новых чиновников; с этим должны были считаться и промышленные фирмы, расширяя и перестраивая на широкую ногу свои центральные правления в Берлине. Для такого рода строительных замыслов до сих пор годилась как «витрина Берлина» только Унтер-ден-линден и несколько менее значительных улиц. Поэтому новая, шириной в 120 метров улица, привлекала уже хотя бы только тем, что там не предвиделись транспортные муки, типичные для старых центральных улиц; к тому же цены на строительные участки в этой, до сих пор все же относительно удаленной местности, были довольно невысоки. В самом начале своей деятельности я столкнулся с многочисленными прошениями об отводе строительных площадок, беспорядочно разбросанных по всему городу. Вскоре после того, как Гитлер стал канцлером, огромное новое здание Рейхсбанка выросло в одном совершенно ничем непримечательном квартале, да еще и с большим сносом жилья. Впрочем, в один прекрасный день Гиммлер за обедом у Гитлера выложил на стол чертеж этого здания и совершенно серьезно заговорил о том, что продольный и поперечный корпуса внутри прямоугольного блока образуют крест, что является ни чем иным, как замаскированным прославлением христианской веры католическим архитектором Вольфом. Гитлер достаточно разбирался в строительстве, чтобы развеселиться по этому поводу.

Уже через несколько месяцев после окончательного утверждения планов, даже еще до окончания работ по переносу железнодорожных путей, территория, отведенная под застройку первой очереди улицы протяженностью в 1200 метров оказалась розданной. Заявки на получение стройплощадок, которые могли бы быть предоставлены лишь через несколько лет, посыпались таким дождем, что была не только обеспечена застройка всей семикилометровой магистрали, но мы начали распределение участков и к югу от Южного вокзала. Лишь ценой огромных усилий нам удалось удержать д-ра Лея, руководителя Немецкого трудового фронта, с его огромными, составленными из трудовых взносов средствами, удержать от захвата для его собственных целей одной пятой части общей протяженности улицы. И все же он заполучил запроектированный блок длиной в триста метров, в котором он собирался открыть огромное увесилительное заведение.

Естественно, что среди мотивов разразившейся строительной лихорадки не последним было желание сооружением крупных объектов ублажить Гитлера. Поскольку расходы на сооружения такого рода должны были бы быть выше, чем на нормальных площадках, я посоветовал Гитлеру за все эти дополнительно вкладываемые миллионы награждать застройщиков, что он импульсивно и одобрил. «Почему бы даже и не ввести особый орден для тех, кто оказал услуги искусству? Награждать им мы будем очень редко и главным образом тех, кто финансировал строительство крупных сооружений. Орденами тут можно многого дабиться». Даже британский посол рассчитывал — и не без оснований — на успех у Гитлера, предложив в рамках нового генерального плана Берлина построить новое посольство, да и Муссолини проявлял исключительный интерес к этим планам (13).

Если сам Гитлер о своих подлинных замыслах в области архитектуры хранил молчание, то уж о том, что становилось известным, говорилось и писалось вдоволь. В результате в архитектуре воцарилась высокая конъюктура. Если бы Гитлер увлекался коневодством, то можно с уверенностью сказать, что среди правящего слоя разразилась бы мания разведения породистых лошадей. А так возникло серийное производство всякого рода эскизов в «гитлеровском стиле». Хотя невозможно говорить о каком-то архитектурном стиле третьего рейха, а — только лишь о получившем предпочтение общем направлении, несущем отпечаток определенных, эклектичных элементов, но оно заполонило все. При этом Гитлер отнюдь не был доктринером. Он разбирался в том, что павильон для отдыха на автобане или сельский дом Гитлер — югенд не должны выглядеть как городские постройки. Ему также никогда не пришло в голову построить фабричное здание в парадном стиле; он по-настоящему мог загореться строительством промышленного объекта из стали и стекла. Но общественные сооружения в государстве. которое намеревается создать империю, должны, как он полагал, нести вполне определенный отпечаток.

Бесчисленные эскизы, появившиеся в других городах, были прямым продолжением берлинского проектирования. Отныне любой гауляйтер стремился увековечить себя в своем городе. Почти в каждом из этих проектов угадывался берлинский эскиз креста из пересекающихся осевых линий, даже сориентированных по сторонам света. Берлинский образец превратился в схему. На совещаниях по тем или иным планам Гитлер неустанно набрасывал собственные эскизы. Они были сделаны ловкой рукой, точны в перспективе: контуры, разрезы и общий вид — все им выдерживалось в масштабах. Лучше не мог бы сделать и профессиональный архитектор. Нередко в первой половине дня он показывал добротно выполненный эскиз, над которым он проработал всю ночь. Но большинство его рисунков в несколько штрихов возникли в ходе наших дискуссий.

До сих пор я храню все наброски, которые Гитлер сделал в моем присутствии, я надписывал на них дату и сюжет. Интересно, что из имеющихся у меня ста двадцати пяти эскизов добрая четверть посвящена его градостроительным замыслам в Линце, которые были ему ближе всего. Столь же часто среди его рисунков можно обнаружить эскизы театральных зданий. Однажды утром он ошеломил нас эскизом, начисто выполненным за одну ночь, изображавшим «колонну движения» для Мюнхена, которая в качестве городского символа обрекла бы знаменитые башни собора богородицы на убогое прозябание лилипутов.

Этот проект, как и берлинскую триумфальную арку, он рассматривал как свою личную собственность и поэтому не смущался вносить детальные улучшения в проекте своего мюнхенского архитектора Германа Гислера. Я и сегодня полагаю, что при этом речь шла о действительных улучшениях, которые выразительнее передавали переход от статики цоколя к динамике колонны, чем в замысле Гитлера, который, впрочем, тоже был самоучкой.

Гислер великолепно изображал несколько заикающегося рабочего вождя д-ра Лея. Гитлер был в таком восторге от этого, что снова и снова просил показать, как чета Лей посетила выставку макета генерального плана Мюнхена. Сначала Гитлер рассказывал, как вождь немецких рабочих, в элегантнейшем летнем костюме, в белых простроченных перчатках и шляпе из соломки, в сопровождении не менее претензиозно одетой супруги переступил порог мастерской и как он, Гислер, представлял ему генеральный план развития Мюнхена, пока Лей не прервал его:

— Вот тут я застрою весь блок. Что будет это строить? Несколько сотен миллионов? Да, это будем строить мы…

— А что Вы хотели бы здесь построить?

— Огромный дом моды… Вся мода создается мной! Эти занимается моя жена! Для этого нам нужно большое здание. Да, мы создаем. Моя жена и я, мы определяем направление немецкой моды… И… И… И девки нам тоже нужны. Много, полный дом, по-современному оборудованный. Мы все возьмем в свои руки, несколько миллионов на строительство — это не играет никакой роли.

Гитлер, уже к неудовольствию Гислера, заставлял его повторять эту сцену бесчетное количество раз и смеялся до слез над умонастроением своего распустившегося рабочего вождя.

Гитлер непрестанно и не одного меня подгонял в строительных хлопотах. Он постоянно занимался утверждением проектов форумов для столиц гау, он поощрял партийный руководящий слой активно выступать в роли инициаторов строительства парадных сооружений. При этом меня часто раздражало его стремление разжечь среди них беспощадную конкуренцию. Он верил, что только таким образом можно добиться высоких результатов. Он не хотел понимать, что наши возможности были небезграничны. На мое возражение, что скоро начнут срываться все сроки, так как гауляйторы израсходуют все находящиеся у них строительные материалы на собственные объекты, он никак не отреагировал.

На помощь Гитлеру пришел Гиммлер. Прослышав о надвигающемся дефиците кирпича и гранита, он предложил привлечь к их производству заключенных. Он предложил Гитлеру построить мощный кирпичный завод под Берлином, в Заксенхаузене, под руководством и в собственности СС. Гиммлера всегда интересовали разного рода рационализаторские идеи, так что очень скоро объявился некий изобретатель со своей оригинальной установкой по производству кирпича. Но поначалу обещанная продукция не пошла, так как изобретение не сработало.

Подобным же образом кончилось дело и со вторым обещанием, которое дал неутомимый охотник до новых проектов Гиммлер. С помощью заключенных в концлагерях он собирался наладить производство гранитных блоков для строек в Нюрнберге и Берлине. Он тотчас же организовал фирму с непритязательным названием и начал вырубать блоки. Как результат немыслимого дилетанства предприятия СС блоки оказывались со сколами и трещинами, и СС пришлось, наконец, признать, что они могут поставить только лишь небольшую часть обещанных гранитных плит. Остальную же продукцию забрала себе дорожно-строительная фирма д-ра Тодта. Гитлер. который возлагал большие надежды на обещания Гиммлера, все больше огорчался, пока в конце-концов не заметил саркастически, что уж лучше бы СС удовольствовалось изготовлением войлочных тапочек и пакетов, как это традиционно делалось в местах заключения.

Из большого числа запланированных строек я по желанию Гитлера должен был сам разработать проект площадки перед Большим дворцом конгрессов. Помимо этого я взял под свое кураторство стройку Геринга и Южного вокзала. Это было более, чем достаточно. Тем более, что я же должен был работать и над проектом форму для партийных съездов в Нюрнберге. Поскольку реализация этих проектов должна была растянуться примерно лет на десять, я мог после сдачи технического обоснования, обходиться небольшой мастерской с восьмью-десятью сотрудниками. Мое частное бюро располагалось на Линденалле в Вестенде, недалеко о площади А.Гитлера, бывшей площади рейхсканцлера. Однако, вплоть до позднего вечера я систематически занимался градостроительной работой на своем служебном месте у Парижской площади. Здесь я распределял самые ответственные заказы среди, по моему мнению, лучших архитекторов Германии. Пауль Бонатц, после целой серии эскизов мостов, получил свой первый надземный строительный объект (заказчик — Главное командование военно-морского флота), его талантливый проект был удостоен аплодисментов Гитлера. Бестельмайер получил работу над проектом новой ратуши, Вильгельм Крайс — над зданием Верховгного командования сухопутных сил, над Мемориалом солдатской славы и несколькими музеями; Петеру Беренсу, учителю Гропиуса и Миса ван дер Роэ, были по предложению концерна АЭГ, его традиционного заказчика, поручена работа над новым административным зданием фирмы на Великой улице. Само собой разумеется, что эта работа вызвала протест Розенберга и его блюстителей культуры, считавших недопустимым, что такой застрельщик архитектурного радикализма увековечивает себя на «улице фюрера». Однако Гитлер, высоко ценивший здание немецкого посольства в Петербурге, оставил все же этот заказ за ним.

Не раз приглашал я к участию в конкурсах и своего учителя Тессенова. Но он не хотел изменить своему скромному ремесленно-провинциальному стилю и упорно уклонялся от искуса крупномасштабного зодчества.

Для скульптурных произведений я приглашал чаще всего Йозефа Торака, работам которого генеральный директор музеев Берлина Вильгельм фон Боде посвятил целую книгу, также ученика Майоля Арно Брекера. В 1943 г. он от моего имени передал своему учителю предложение изваять скульптуру для памятника на месте Грюнвальдской битвы.

У историков сложилось мнение, что я в частной своей жизни держался несколько в стороне от партии (14); надо сказать, что крупные партийные функционеры сами сторонились меня; в их глазах я был посторонний выскочка. Меня мало заботили чувства руководителей гауляйторского или даже имперского ранга, ведь я пользовался доверием Гитлера. За исключением Карла Ханке, который меня «открыл», я ни с кем не сошелся ближе и никто из них не бывал у меня в доме. У меня был свой круг друзей из творческих людей, с которыми я сотрудничал, а также из их друзей. В Берлине я, насколько это вообще позволяло время, общался с Брекером и Крайсом, к которым частенько присоединялся пианист Вильгельм Кемпф. В Мюнхене я поддерживал дружеские связи с Йозефом Тораком и художником Германом Каспаром, которого поздними вечерами с трудом удавалось удерживать от громогласных изъявлений своих чувств к баварской монархии.

Близким для меня человеком остался мой первый заказчик д-р Роберт Франк, которому я еще в 1933 г., до работы на Гитлера и Геббельса, я перестраивал имение в Зигрене под Вильснаком. Всей семьей мы нередко проводили конец недели у него, в 130 км от Берлина. До 1933 г. Франк занимал пост генерального директора Прусских электростанций, но после прихода к власти НСДАП был с него отстранен и с тех пор жил уединенно как частное лицо. Подвергаясь притеснениям со стороны партии, он как мой друг был все же огражден от прямого преследования. В 1945 г. я доверил ему свою семью, когда я отправил ее подальше от эпицентра катастрофы, в Шлезвиг.

Вскоре после моего назначения на высокий пост я убедил Гитлера в том, что бы поскольку ревностные партейгеноссен уже все давно заняли прочное положение — я мог иметь в своем распоряжении членов партии невысокого уровня. Не колеблясь, Гитлер дал мне свободу в подборе кадров. Постепенно стали поговаривать, что в моей конторе можно найти надежное и спокойное пристанище, и к нам повалили архитекторы.

Как-то один из моих сотрудников попросил меня о рекомендации для вступления в партию. Мой ответ обошел в Генеральной инспекции по делам строительства все закоулки: «А зачем? Достаточно того, что в партии я сам». Мы хотя и относились к градостроительным планам Гитлера со всей серьезностью, но — не к бьющей на эффект помпезности гитлеровского Рейха, как все прочие. В последующие годы я почти не ходил на партийные собрания и почти не поддерживал контактов с партийными инстанциями, например, с руководством берлинского гау (и весьма халатно относился ко всякого рода порученным мне партийным должностям, хотя я мог бы без труда превратить их в позиции власти. Даже руководство Управлением «Эстетика труда» я из-за нехватки времени постепенно передал своему постоянному представителю. Этой сдержанности способствовало, впрочем, мои нелюбовь к публичным выступлениям.

В марте 1939 г. я в компании моих ближайших друзей (Вильгельм Крайс, Йозеф Торак, Герман Каспар, Арно Брекер, Роберт Франк, Карл Бранд с женами) предпринял путешествие по Сицилии и Южной Италии. К нам присоединилась по нашему приглашению и супруга министра пропаганды Магда Геббельс с паспортом на чужое имя.

В ближайшем окружении Гитлера не было недостатка в любовных приключениях, на которые он закрывал глаза. Так Борман нагло, наплевав на всех (что, впрочем не могло быть неожиданностью у столь безнравственной личности) пригласил в свой дом в Оберзальцберге одну киноактрису, где она провела несколько дней в кругу его семьи. Скандал удалось замять только благодаря непостижимой для меня мягкой терпимости фрау Борман.

Бесконечные любовные истории числились и за Геббельсом. Статс-секретарь его министерства Ханке, полу-забавляясь, полу-возмущаясь, рассказывал, как его шеф обычно шантажировал киноактрис. Чем-то гораздо большим, чем любовная интрижка, оказалась его связь с чешской кинозвездой Лидой Бааровой. Госпожа Геббельс отреклась тогда от своего мужа и потребовала от министра, чтобы он оставил ее и их детей. Ханке и я были всецело на ее стороне. Но Ханке еще более обострил семейный кризис, влюбившись в жену министра, на много лет старше его. Я пригласил ее в путешествие на юг, чтобы помочь ей в столь неловком положении. Ханке готов был последовать за нею, засыпал ее в поездке любовными письмами, но она решительно отклонила все.

Госпожа Геббельс оказалась в поездке любезной уравновешенной дамой. Вообще жены высокопоставленных лиц режима были не в пример их мужьям куда более устойчивы к искусу властью. Они не заносились в мир фантазий, наблюдали за иногда прямотаки гротескным взлетом своих мужей с некоторой внутренней настороженностью, не были в такой мере захвачены политическим вихрем, высоко и круто возносившим их мужей. Госпожа Борман оставалась скромной, даже несколько запуганной домохозяйкой, впрочем в равной мере слепо преданной своему мужу и партийной идеологии. Фрау Геринг, казалось, была способна и поиронизировать над болезненной склонностью своего мужа к пышности. В конце-концов, Ева Браун также доказала свое внутреннее превосходство; во всяком случае она никогда не использовала в личных целях власть, которая прямо просилась в руки.

Сицилия с руинами дорических храмов в Сегесте, Сиракузах, Селинунте и Агригенте очень обогатила и дополнила впечатления нашей первой поездки в Грецию. При осмотре храмов в Селинунте и в Агригенте я снова, и не без внутреннего удовлетворения, отметил, что и античность не была свободна от приступов гигантомании; греческое население колоний определенно отошло от столь высоко ценимых на родине принципов меры.

В сравнении с этими храмовыми сооружениями бледнели все известные нам образцы мавританско-норманского зодчества, за исключением великолепного охотничьего замка Фридриха П и Отогона в Кастель-дель-Монте. Пестум я воспринял как нечто вершинное. Помпейя же, напротив, показалась мне гораздо дальше отстоящей от чистых форм Пестума, чем наши постройки от мира дорийцев.

На обратном пути мы еще на несколько дней задержались в Риме. Фашистское правительство раскрыло псевдоним нашей знаменитой спутницы, и итальянский министр пропаганды Альфиери пригласил нас всех в оперу. Никто из нас был не в состоянии внятно объяснить, почему вторая дама Рейха одна разъезжает по заграницам и поэтому мы, как можно скорее, отправились домой.