Отпуск по семейным обстоятельствам в разбомбленный Фрайбург и воспоминания о школьном времени
Отпуск по семейным обстоятельствам в разбомбленный Фрайбург и воспоминания о школьном времени
Фрайбург (Брайсгау), который до этого налеты авиации щадили, 27 ноября 1944 года пережил ужасную бомбардировку. Я обратился с рапортом о предоставлении мне отпуска по семейным обстоятельствам и хотел немедленно поехать на родину, чтобы самому убедиться в ужасных результатах этой бомбардировки.
Этот короткий отпуск, наряду со встречей с моими (слава богу!) целыми и невредимыми матерью и сестрой в неповрежденной квартире на Мёзлештрассе, предназначался для того, чтобы я получил мрачные впечатления от вида на разрушенный центр города. Многие знаменитые здания города и целые улицы, такие, как Зальц- и Кайзерштрассе, были разрушены. По обе их стороны громоздились руины, между которыми был расчищен узкий проезд. От многих домов остались только стены, и те зияли дырами, а перед ними громоздились обломки. Пахло пожаром. Над этим морем руин высился только собор, чудом оставшийся целым со своей чудесной готической башней. От стоматологической поликлиники Штадтгартене, где работала моя сестра, тоже осталась лишь куча развалин. Во время воздушной тревоги моя сестра побежала по направлению к Шлосбергу и как раз перед самым началом атаки оказалась в расположенном под скальными сводами бомбоубежище. Мой путь между руинами привел меня к моей школе, гимназии Бертольда, тоже превращенной в руины. Но городской театр напротив уцелел.
Мысли мои вернулись к школьному времени, к тем многим годам, которые я провел в этой гимназии. Я вспомнил о многом. И о моей первой встрече с нацизмом, когда я учился в пятом классе. В первый год его господства, 1933-й, когда я учился в шестом классе, директором этой гуманистической гимназии был еще католический священник. Годом позже его заменил учитель с партийным значком. Он как-то раз пришел в класс и сказал встать всем, кто еще не является членом «юнгфолька». Тогда встал и я вместе с большинством учеников нашего класса. И тогда строгий учитель с заметно выделявшимся на лацкане его пиджака партийным значком со свастикой по очереди перед каждым из нас принимал стойку «смирно». «Кто так выглядел и так себя вел, должен был быть нацистом», — думал я теперь, вспоминая. Если глава школы во весь рост по-военному, словно прусский офицер, стоял перед школьниками, то у большинства из нас появлялся страх, и маленькие сердца уходили в пятки. Одновременно выступление директора вызывало чувство фальши. После этого он начал:
— Почему ты до сих пор не в «юнгфольке»? — На этот вопрос следовали наши ответы с запинками, звучавшие как пустые отговорки.
— Ученик гимназии Бертольда, как и любой немецкий мальчик, должен быть членом «юнгфолька». Поэтому немедленно вступайте в «юнгфольк»!
С этим призывом директор школы вышел из класca. Но ненадолго, потому что он вскоре снова пришел, и все повторилось сначала. Поэтому никому не удалось уберечься от того, чтобы не вступить в «юнг-фольк».
Я вспоминал также о попечении и принуждении, начавшихся с вступлением в «юнгфольк». Это принуждение, а затем и чувство страха сопровождали меня все эти годы и еще больше усилились во время войны. Уже в «юнгфольке» приходилось терпеть придирки маленькому «пимпфу»,[7] где меня из Германа сделали Армином, потому что в группе уже был один Герман! Потом мне пришлось пережить во время еженедельной полевой службы начальную военную подготовку. Мы учились ориентироваться на местности и использовать ее, чтобы в качестве «разведывательного дозора» разведывать и захватывать «вражеские» позиции. Мы научились обращаться с компасом, выучили азбуку Морзе и многое другое. Для меня эта служба в «юнгфольке» была в тягость. С гораздо большим удовольствием я, как теннисист и член 1 — й юношеской команды Фрайбургского теннисного и хоккейного клуба, в свободное время играл бы в теннис или в «Скат» с единомышленниками или гулял бы с подружками.
Я хотел быть свободным в моих решениях и страдал от принуждения, не говоря уже о том, что я, как и многие другие, не был сознательным членом в насажденной Гитлером организации и не понимал или мог только догадываться, чего хочет Гитлер и куда нас приведут его организации. Несомненно, многие, особенно патриотически настроенные «пимпфы», радовались многодневным и недельным походам по Шварцвальду с собранным по-военному ранцем, на котором по уставу крепились одеяло, палатка и посуда.
Все это имело целью создать общество мальчиков. Но я был слишком большим индивидуалистом, чтобы получать радость от такой походной и лагерной жизни. К тому же обусловленная членством в «юнг-фольке», а позднее в «гитлерюгенде» необходимость подчиняться власти и приказам со стороны одноклассников или других ребят, которые были одного со мной возраста или немного постарше, досаждала и раздражала. Это относилось и к приказам, и наставлениям, которые наряду со строгостью были приправлены совершенно новым словарем нацистского государства, с такими терминами, как «народная общность», «цели национальной революции», «единство», «готовность к самопожертвованию и жертвенный дух молодежи с гордой немецкой кровью», «служение фюреру», «благоговение», «верность и послушание», «изгнание всех, мешающих миру», и другими высказываниями, призванными «воспитывать мировоззрение». Мой непосредственный «юнг-фолькфюрер» во время поездки в школу на велосипеде обогнал и остановил. На каком основании?
Тогда я еще носил школьную фуражку своей гимназии — фуражку из цветной ткани, которая не только указывала на то, что носящий ее является учеником престижной гимназии Бертольда, но и по ее цвету можно было узнать, из какого он класса. Ученики шестого класса носили зеленые фуражки, пятого — синие и так далее — от красного до желтого, черного и вишнево-красного. Ученики выпускного класса носили даже «штюрмер» — шапочки студенческих корпораций. Такие индивидуалистические головные уборы не подходили к защитной униформе нацистских организаций. Я с большим удовольствием носил школьную фуражку до того дня 1935 года. Теперь мне было приказано никогда больше такую фуражку не надевать.
В соответствии с лозунгом фюрера «Твердый, как крупповская сталь, жесткий, как подошва», жесткость в воспитании играла большую роль. Потому что только из жесткого «пимпфа» вырастет жесткий солдат. Подчеркивание твердости иногда принимало унизительные формы. Так, однажды во время похода «пимпфы» моей группы вдруг набросились на меня. Повалили и держали, а один из них сел мне на нос и пукнул. Преисполненный отвращения и бешенства, я был более чем удручен.
Я тогда еще не знал, что такие образцы являются предварительной стадией воспитания в Вермахте, причем, как и во всех организациях Третьего рейха, низменные человеческие качества начальников, вроде удовлетворения собственного чувства власти, играли особую роль. Я после того случая отказался участвовать в субботних и воскресных походах. По этому поводу «фюрер дозора» написал письмо моему отцу о том, что я должен принять участие в следующем походе, чтобы в обществе товарищей посидеть у костра, потому что для юноши нет ничего лучше, и я не должен этого упускать.
Наряду с упомянутой службой на местности большую роль играли «учения порядка», различные тренировки и спортивные соревнования («быстрые, как борзые»). Во время одного из соревнований «юнгфолька» на университетском стадионе во Фрайбурге моя группа выиграла состязание по установке палатки. Мы быстрее всех скрепили палаточные полотна и правильно поставили палатку. Мой отец присутствовал на этих соревнованиях и был очень горд видеть своего сына в команде победителей.
Служба в «юнгфольке» и «гитлерюгенде» оказывала также влияние и на школьные занятия: теперь для членов «юнгфолька» «пимпфов» существовал «государственный день молодежи», когда можно было не ходить в школу. И в соответствии с целями молодежных организаций в школе были введены обязательные занятия по легкой атлетике с бегом на 60 метров, прыжками в длину, метанием мячей и боксу. Сам Гитлер считал, что нет никакого другого спорта, кроме бокса, который бы так развивал наступательный дух, и «молодой, здоровый парень» должен учиться в боксе переносить удары.
С боксом мы вскоре пережили особый нокаут. Наш лучший в классе ученик — типичный отличник с отличными оценками по всем дисциплинам, кроме спорта (он даже 50 метров не мог пробежать как следует), на первом же занятии по боксу был сильно побит. На следующий день он забрал документы и покинул эту классическую гимназию. Со временем все усилия учителей открыть своим ученикам древнегреческий и латинский культурные миры сводились все больше к минимуму изменившихся важностью дисциплин. Зато учителя с партийными значками и преподаватели физкультуры могли все чаще ссылаться на гимназию античной Греции, как учреждение для гимнастики.
В то время как я шел дальше по развалинам Бертольдштрассе, я приблизился к вокзалу. Здесь тоже передо мной предстало поле, покрытое руинами. Прекрасный отель «Церингерхоф», в котором мы проводили наш бал, посвященный завершению уроков танца, тоже был сровнен с землей. При виде разрушенного вокзала воспоминания опять вернулись ко времени «юнгфолька». В «юнгфольке» после двухлетней службы мне удалось вырваться из военизированной и подневольной группы, постоянно занимавшейся «службой на местности». Я стал барабанщиком: больше никакой «службы на местности», зато я теперь должен был отбивать такт в большой ландскнех-товский барабан для отряда «юнгфолька», марширующего за оркестром.
С этим барабаном — первым атрибутом ландскнехта солдат — неосознанно и отдаленно стал приобретать контур. Наряду с простым тактом я научился отбивать ритм «Йоркского марша» и барабанную дробь. Перед разрушенным вокзалом я вспомнил тот день, когда я со взводом барабанщиков «юнгфолька» бил в барабан, когда отходил поезд с гробами 32 юных англичан, которые хотели на Шауинсланде в Шварцвальде встретить весну, но во время путешествия в летней одежде попали в снежную бурю и погибли. Можно также упомянуть, что во время «юнгфолька» я принимал участие в занятиях для конфирмантов, которые евангелический священник начинал с гитлеровского приветствия и заканчивал словами «Хайль Гитлер!». На день конфирмации я получил эстамп «Всадника» Дюрера со словами из первого послания Петра: «…будьте трезвы и воздайте ваши надежды…» Хотя в то время вряд ли можно было предсказать превращение конфирманта в солдата, «Всадник» Дюрера со словами «трезвый» и «надежда» все же имели что-то общее с солдатом 24-го бронекавалерийского полка.
Когда мне исполнилось 14 лет, я автоматически перешел в «гитлерюгенд». Сначала бой в ландскнехтовский барабан пришлось прекратить. И меня снова отправили «служить на местности». Но и здесь мне удалось от этой службы отделаться. Я перевелся в «мотогитлерюгенд», получил права 4-го класса на право вождения мотоцикла с двигателем объемом менее 250 кубических сантиметров. Ездить на мотоцикле для 14-летнего «гитлерюнге» было чудесным переживанием. К тому же это был первый шаг к тому, чтобы в возрасте 16 лет по специальному разрешению получить права водителя 3-го класса. Во время учебы в школе вождения я на грузовике ездил по многим улицам, лежавшим теперь в руинах. В начале войны с машинами и водителями, собранными в колонны, проводились занятия на случай возможной эвакуации города Фрайбурга. Тогда еще не были реквизированы автомобили, но было выдано слишком мало бензина, на номерах машин были наклеены красные треугольники, а на лобовых стеклах наклеены знаки с буквой Р. Обладание водительскими правами определило позднее на все время мою службу в Вермахте.
На огромном поле руин старого Фрайбурга наряду с собором сохранились Швабские ворота и ворота Мартина. На воротах Мартина под установленным в 1902 году имперским орлом, державшим в своих когтях баденский и фрайбургский гербы, я различил надпись, представлявшую собой самую большую ложь столетия: «Под сенью твоих крыл защити нас!» Ни орел кайзеровской империи, ни нацистского государства нас не защитили. Более того, орел принес нам страдание и разрушение, а для многих — смерть на войне.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.