Приложение

Приложение

Станислав Рассадин

Из статьи «ШЕСТИДЕСЯТНИКИ.

КНИГИ О МОЛОДОМ СОВРЕМЕННИКЕ»

Журнал «Юность», 1960, № 12

Наш век, который слишком уж часто именуют атомным, в большей степени заслуживает название «век коммунизма». А коммунизм — это прежде всего невиданный расцвет души, формирование гармонического человека. Это колоссальный рост духовной культуры и духовных потребностей. Да, скажет мне спасительный «кто-то», так необходимый каждому критику. Да, все эти слова торжественны, но и справедливы. Молодые люди тридцатых годов отличаются от современного поколения не только внешне, не только по костюму. Действительно, «шестидесятники» многое приобрели. Но скажите, не утрачено ли ими то бескорыстие, та моральная чистота, та удивительная принципиальность, что поражает нас в героях «Строгой любви»? И вообще, кто они такие, эти ребята настоящего, от которых зависит будущее?

«В самом деле, кто вы такие? Чем вы живете? Вот вы, молодежь? Куда клонится индекс, точнее, индифферент ваших посягательств?»

Витиеватая фраза, не правда ли? Но в ней полный откровенной тревоги вопрос. Его задает фронтовик Егоров, почти одногодок смеляковского Яшки, героям повести Василия Аксенова «Коллеги» («Юность», №№ 6 и 7 за 1960 год), ровесникам сегодняшней молодежи (и, кстати сказать, ровесникам автора).

«Зеленин с силой ударил кулаком по граниту и вроде не почувствовал боли.

— Ты неправ, Алешка! Мы в ответе не только перед своей совестью, но и перед всеми людьми, перед теми, с Сенатской площади, и перед теми, с Марсова поля, и перед современниками, и перед будущим особенно. А высокие слова? Нам открыли глаза на то, что мешало идти вперед, — так надо радоваться этому, а не нудить, как ты. Теперь мы смотрим ясно на вещи и никому не позволим спекулировать тем, что для нас свято». А в чем же настоящий пафос этой повести?.. Саша Зеленин прав: «Мы в ответе перед теми, с Сенатской площади, и перед теми, с Марсова поля», то есть в ответе перед Революцией. А что это значит — «в ответе перед Революцией»? Ее наследство — почетная ноша…

Мариэтта Чудакова

Из выступления на «КОНФЕРЕНЦИИ,

ПОСВЯЩЕННОЙ ШЕСТИДЕСЯТНИЧЕСТВУ»

Фонд «Либеральная миссия», 2006, Москва

…Когда-то я даже вывела границы возраста шестидесятников. По персонам эта формация в основном укладывается, по моим расчетам, в возраст людей с 1918 (Г. Померанц) по 1935 (С. Рассадин, давший своей статьей 1960 года название явлению) годы рождения. Это те из них, кто к середине 50-х годов кем-то уже были, у кого был статус (литературный или научный) и общественная репутация (хотя сама проблема такой репутации при отсутствии общественной жизни достаточно сложна), то есть было имя. В ряде случаев имя заменял фронтовой или лагерный опыт — это была черта эпохи. В эту формацию рекрутировались и те, кто еще не обладал к этому моменту значимым статусом или именем, но стоял уже на старте и в ближайшие годы получил и то, и другое. В формацию входили и люди, далекие от искусства, с экономическим, «философским» (которое, когда речь идет о советском времени вообще, а сталинском — в особенности, трудно писать без кавычек) или историческим образованием, партийные или комсомольские работники, в том числе и партийные журналисты (Лен Карпинский, Егор Яковлев). В нее входили и режиссеры, и сценаристы, и литераторы, в том числе и такие «чистые» лирики, как Б. Ахмадулина и Н. Матвеева, возрождение лирики стало одним из результатов и примет «оттепели». Два важнейших, нам кажется, личных свойства пролагали данному лицу дорогу в шестидесятники: одно — биологическое, второе — мировоззренческое. Первое — это активность натуры, которая дается биологией, желание действовать. В книге о литературной эпохе 30-х годов я писала в давние времена, на примере одной литературной биографии, что активным людям в плохое время плохо — им не удается его пересидеть. Людей с жаждой действия выносило на поверхность тогдашней так называемой общественной жизни, а там ничего хорошего не ждало: стать положительными деятелями в этой «плохой» рамке было невозможно. И они, в том числе и талантливые люди, становились советскими функционерами со всеми вытекающими последствиями. Пассивные же могли как-то пересидеть плохое время и не выпачкаться. В годы «оттепели» ситуация стала иной, но саму психологическую коллизию надо и тут иметь в виду. Второе, мировоззренческое качество — тяготение к тому великому, не низменному, а великому в полном объеме смысла слова соблазну, суть которого выражена Пастернаком: «Хотеть, в отличье от хлыща / В его существованье кратком, / Труда со всеми сообща / И заодно с правопорядком». «Заодно с правопорядком» — не всегда входит в состав соблазна. Хотеть же «труда со всеми сообща» — это, в общем, естественно для человека. Но одни эпохи благоприятствуют этому, другие — не оставляют такой возможности. И достойно сожаления, что из этого получались в советское время в лучшем случае трагедии. Шестидесятники именно такого труда и жаждали. Их действия, во-первых, направлены на интересы всего общества, страны, во-вторых, должны производиться в команде, коллективно, «сообща». Они не были индивидуалистами по своему складу. Где можно было найти условия для такого труда? Только в партии — той, которая была единственной и правящей. В подполье, как известно, не было возможности действия «со всеми сообща», только в очень узкой группе. Но «со всеми сообща», как скоро стало ясно, не получилось и в партии, в которую вступали многие шестидесятники (те, кто не вступили на фронте) с целью исправлять ее изнутри. Исправлять не получалось, но потом это членство становилось тормозом в освобождении собственной мысли. Я видела это на самых ярких примерах, на примере жизненного пути близко знакомых мне замечательных ученых, и меня невозможно, увы, убедить, что это обстоятельство — членство или нечленство — было вообще нерелевантным. Объяснение мира невольно приспосабливалось к своему положению — ведь человек знал про себя, что он порядочный человек! Порядочнее, самоотверженней, бескорыстней множества беспартийных! Во второй половине 50-х стали проясняться очертания некоего слоя — он стал формироваться. Подчеркнем, это не были позднейшие тусовки, это был слой, объединенный не только общностью стиля, эстетики, речи, но и общими ценностями и целями. Они могли рефлектироваться вслух, но могли и сами собой подразумеваться. Несогласие с общепринятым в этой быстро сформировавшейся среде прозвучало бы резким диссонансом — и это тоже было формообразующей чертой. <… > У них был еще один общий биографический признак: для всех них, как уже не раз было сказано разными людьми, XX съезд и доклад Хрущева был рубежом биографии. В биографиях многих из них было еще нечто общее — доклад коснулся их лично, имен и судеб их близких; это были дети расстрелянных или отбывших сроки в лагерях и к моменту доклада возвращавшихся оттуда, но без особой огласки, причем нередко это были люди из партийной номенклатуры (родители Б. Окуджавы, В. Аксенова, Л. Карпинского). И именно это — мученическая смерть или многолетнее лагерное выживание, признанные в докладе несправедливыми и как бы искупавшие личное участие этих людей в разрушении страны (в уничтожении ее крестьянства, ее образованного слоя и т. п.), — это было важнейшей идеологемой. Именно она задерживала их детей вблизи ценностей отцов — «комиссаров в пыльных шлемах». Забегая вперед, заметим, что в конце перестройки и особенно в постсоветское время это и сыграло против них с такой силой, выбивая шестидесятников из слоя активных действователей путем снижения их общественного авторитета. Помимо хулиганских журналистских выпадов, этому в какой-то степени способствовали они сами, довольствуясь хаотическим, эмоциональным, во многом инфантильным восприятием событий перестройки, достаточно бездумно подхватывая лозунг М. С. Горбачева: «Больше социализма!». Они так и не поднялись до гласной экспликации своего сложного пути — и этим увеличили недоверие молодых к своему слою, усилили во многом неправомерное обесценение его.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.