Глава первая О чем, собственно, речь?

Глава первая

О чем, собственно, речь?

АЛЕКСАНДР КАБАКОВ: Итак, мы начинаем… Скажи мне, Женя, зачем в этот предпраздничный вечер тридцатого декабря две тысячи девятого года, когда, так бы я выразился, на улицах творится конец света, а именно идет ужасный снег… Ужасный! Скользко. Прохожие бегут, спотыкаясь о собственные же елки, которые они только что купили на елочном базаре и теперь заплетаются за них ногами… Ничего не едет. Довольно-таки холодно, а будет еще холодней, говорят… И вот, спрашиваю я, скажи мне, Женя, какого же хрена в этот вечер, когда все нормальные кто чем — кто водочкой, кто, Бог послал, винишком, по нынешним временам, может, даже хорошим, — встречают приближающийся праздник, а мы вот сели и начали с тобой писать книгу, точнее, не писать книгу, потому что писать книгу — это, во-первых, писать, и, во-вторых, книгу. Мы же не пишем, а говорим, записываем то, что мы наговорим, с помощью этой вот изумительной техники, цифрового диктофона, который, я решительно не понимаю, как устроен. У нас ведь не книга получается, а просто такие еженедельные разговоры… Так вот, в двадцатый раз спрашиваю: зачем?! С какой целью начинаем мы в такой прекрасный вечер конца света эту деятельность? И сам отвечаю на этот несколько искусственный вопрос: чтобы понять, наконец, кто же это такой был — писатель Василий Аксенов. Что же за человек был Василий Павлович, Вася, с которым мы с тобой дружили больше тридцати лет каждый. Для меня, например, в этих беседах, о которых мы с тобой условились, самое главное… самая главная тайна, которую я хочу раскрыть, это вот какая тайна — ты сейчас будешь надо мной, конечно, смеяться, как тебе свойственно, издеваться, но я не сдамся, — да, главная тайна: что ж такое есть писательская судьба? Это просто человеческая судьба или особым образом устроенная именно писательская судьба? И каким особым образом? И как человеческая судьба определяет судьбу писательскую? Что задано, что не задано? Должен ли писатель много переживать, или, наоборот, он может ничего не переживать? Знаешь, один из любимых мною писателей Уильям Фолкнер, который создал своими сочинениями и какими-то такими намеками на свою жизнь собственный образ южного полковника, эдакого благородного южанина… все придумал! Он свою человеческую судьбу придумал вокруг писательской судьбы. А был просто сильно пьющим американским разночинцем, который добывал любой приработок, чтобы как-то прожить. И эти полковники, судьи, бывшие рабовладельцы, потомки рабовладельцев, всякие выродки, которые бывают только в аристократическом обществе, и, напротив, простодушные негры — это все выдумано, все выдумано! Как связана писательская судьба, собственно то, что он прожил, с тем, что он написал?.. Так вот, Вася, царствие ему небесное, меня, надеюсь, простит, но мне он сейчас интересен как пример, пример писательской судьбы. На мой взгляд, одной из наиболее писательских. Если можно так выразиться, из всех, кого я знал, он самый писательский писатель. И мне кажется, поскольку мы с тобой оба пожилые уже люди, на закате дней, как раньше говорили, неплохо бы понять заодно что-то еще и про себя в этом смысле, а?

ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Ну… все это совершенно не так. Я вот смотрю в окно и вижу, что там действительно всё в снегу, но прохожие с благостными лицами просятся на рождественскую открытку, и никакого конца света нет, а есть праздник по новому стилю, и приближается Рождество Христово. И даже мы можем… немного… праздник встретить… Но при этом, уважая тебя как собеседника, я готов согласиться: давай о судьбе. Хотя зачем ты Фолкнера приплел — неизвестно. Так, для культуры… Значит, о судьбе. Тут я с тобой согласен: выбор правильный, Аксенов есть самый настоящий русский Писатель Писателевич, даже типичного профессионального происхождения — из врачей. И литературный профессионал просто с юных самых лет… В общем, выбор правильный. Но пафос я бы снизил. Мол, не только об Аксенове, но о времени и о себе… Просто нам действительно очень хочется его вспомянуть: а как мы еще вспомянем, мы ж тоже профессиональные писатели? Значит, просто рюмкой не получится, надо создавать текст… И так действительно сложилось, что с семидесятых мы дружили с ним… как бы по отдельности дружили, между собой даже знакомы сначала не были, а с ним дружили. Это не наша заслуга — а может быть, и наша, — но получилось, что мы его долго видели с разных сторон, в объеме… В общем, про судьбу — давай про судьбу.

А.К.: Я думаю, что мы теперь самые молодые из живых его друзей. И мы — опять скажешь «пафос» — просто обязаны… как сказать? Обязаны ему за его дружбу.

Е.П.: Красиво излагаешь.

А.К.: Мы дружили, за что я, например, Васе бесконечно благодарен. Для меня это было такое движение вверх! И не потому, что он мне помогал. Он, надо отдать ему должное, ни разу в жизни, притом что был очень добрый человек, ни разу в жизни мне практически не помог — не складывалось… Да, практической помощи не было. И учебы литературной не было. И вот что я скажу: и слава богу, что не было. А была просто дружба многолетняя. И теперь есть возможность понять что-то про писательскую судьбу. Вот нужно ли было писателю попасть в детдом для детей врагов народа в пять лет, или он мог благополучно прожить счастливое детство и тоже стать писателем? Или, например, нужно ли ему было прославиться в двадцать семь лет и после этого еще пятьдесят пять лет быть действующим писателем — или достаточно было молодой славы? Или, может быть, лучше, когда не сразу, не так буйно влетаешь в литературу, как влетел он… Или, может, не стоит писать до последней минуты, как писал он… Писательская судьба…

Е.П.: У американского или европейского писателя судьба частная. А у русского — общественная. Это и там, и тут драма, но и драма разная. Вот, допустим, американский писатель, тот же Фолкнер какой-нибудь или какой-нибудь Хемингуэй, пьяница — это его частная драма. А если русский писатель пьяница — это общественная трагедия. Потому что он не отдельно от народа пьет, как американец, пока другие, порядочные американцы, работают и страну обустраивают, нет, русский — он со всем народом пьет… И у Аксенова судьба была общественная, потому что его ничто не миновало — ни репрессии, ни советская удача. Он прожил судьбу общества. Он — всё в себя вобравший русский советский человек. Начиная даже с того, что он только наполовину русский, а наполовину еврей — это, понимаешь, очень по-русски… Если бы Василий Павлович слушал сейчас наш разговор…

А.К.: Не понравилось бы ему. Ему решительно не понравился бы наш разговор.

Е.П.: Ой-ой-ой! Может, нам тогда начать подлизываться с этого света на тот свет?

А.К.: Ему решительно не понравился бы наш разговор, потому что он никогда не открывался так…

Е.П.: Это правильно. Но теперь-то действуют другие законы. Мы здесь, он — там, и те законы, которые он сам вырабатывал для мира сего, они теперь, думаю, не действуют. Может, то, что не нравилось ему тогда, сейчас бы понравилось.

А.К.: Может быть. Это вот хорошее соображение насчет того, что раз он сейчас не здесь, то и все стало другим. Но я повторю: при жизни ему не свойственно было вот так душевно раздеваться, как мы пытаемся его раздеть.

Е.П.: Но мы же гадости говорить не будем! Ни в коем случае.

А.К.: Нет уж, Женечка, раз мы решили этим заниматься, то что в голову приходит, то и говорим. Ничего дурного мы про Васю все равно не скажем, потому что мы его любим. А сдерживать себя и цензуру вводить я не хочу.

Е.П.: Никто нас и не заставит. Мы — друзья, что хотим, то о друге и говорим, а чего не хотим — того и не скажем.

А.К.: Значит — про писательскую судьбу вообще через судьбу Василия Павловича Аксенова. Так?

Е.П.: Так.