Комментарий Свинаренко

Комментарий Свинаренко

Теперь коротко про то, что я в том году сочинял.

Немало я тогда написал заметок про Америку – это были главы книжки, которую я после издал. Она вышла в «Вагриусе», который тогда был на пике славы.

Но главным образом я тогда описывал русскую жизнь, по которой в Америке соскучился. С отвычки все отечественное кажется таким трогательным – какое-то время…

Один из сюжетов был такой. Некий мелкий бизнесмен по имени Артур Аветисян жил себе в Подмосковье в своем доме. У него возникли проблемы с братвой – на почве денег. Похоже, на словах им договориться не удалось. И вот однажды на рассвете к дому подъехала бригада и стрельнула по окнам пару раз – типа бабки отдавай. Жена и дети были этим сильно огорчены. И вот этот Аветисян взял автомат, который у него был спрятан со времен войны в Карабахе, и открыл ответный огонь. Двоих он сразу убил, за остальными погнался и на ходу еще одного положил. Остальные убежали. После чего приехала милиция и провела борьбу с преступностью: забрала у человека автомат. Он говорит – что вы делаете, как же я дальше? Ему ответили – ты вообще скажи спасибо, что тебя за незаконное хранение не сажают. А как же быть? Никак. И вот он съехал из своего дома. Где-то спрятался. И ездил скрытно на допросы в прокуратуру, дело же возбудили по факту стрельбы. Органы его как бы взяли под охрану. Как бы – потому что однажды Аветисяна расстреляли неизвестные прямо под окнами прокуратуры. По официальной версии – он был ранен, и дальше его стали прятать еще тщательнее. Однако сдается мне, что конец был несколько более печальным… Грустная история.

К Дню космонавтики я встретился с космонавтом Леоновым. Он мне рассказывал замечательные истории:

«Что – американцы? У них не было никогда астронавта уровня Гагарина, по человеческим качествам, чтоб его так любили! А этот их Вернер фон Браун, ну что он? Я с ним встречался на конгрессе авиации и астронавтики в Афинах, в 65-м. Я сидел рядом с ними, с Вернером фон Брауном и его женой Евой Браун. Он мне говорил: „Я знал, что так будет, что человек полетит в космос, – но не знал, что так быстро. Я не думал…“ Почему, кстати, их ракеты „Фау“ падали? Там тонкий механизм, там гидравлика, трубочки, золотниковое управление, там песчинке достаточно было упасть – и все летело к черту. Вот пленные песочек и подсыпали. То есть ракеты взлетать взлетали, но тут же падали. Вернер мне рассказывал, что он сильно возмущался: „Как же они могли мне такие подлянки устраивать? Я же их из лагерей повытаскивал, я думал, люди будут нам благодарны, что мы их спасли от смерти и питание давали хорошее, простыни чистые…“ Нет, им не понять. Мы вывезли из Пенемюнде те их ракеты – „Фау-2“. Наши поначалу делали их копии и назвали их по-своему – „Р-1“. Но Сергей Павлович (Королев. – Примеч. ред.) немецкие ракеты категорически отверг и создал новую ракету, так называемую «семерку». Она могла донести груз до любой точки планеты! Конечно, имелась в виду Америка.

…Мне комнату дали – 15 метров – в коммуналке, на «Студенческой». Соседи были рабочие, простые люди, я к ним иногда телевизор заходил посмотреть – своего у меня не было. Сидишь, смотришь кино, а по ногам клопы ползают… Юре Гагарину на Ленинском дали однокомнатную квартиру – у него уже был один ребенок. А летом 60-го нас переселили на Чкаловскую, так там Юре дали двухкомнатную. После всем космонавтам дали по трехкомнатной квартире – с паркетом! И с кафелем в туалете! Это было очень сильно.

…Никому в голову не приходило, что вместо двух пятиэтажек по 650 тыщ каждая лучше построить один 14-этажный кирпичный дом за 1 миллион 200. Юрий (Гагарин) додумался и пробил такое решение! То, что у нас в Звездном такие дома, – это его заслуга.

…За первый космический полет он (Гагарин) получил 15 тысяч рублей. Можно было две «Волги» купить.

Ну вот ему дали четырехкомнатную квартиру, такая же у меня. Значит, заходишь – прихожая 2 на 2, холл 3 на 2, кабинет 7 метров, большая комната 23 метра, спальня 17 метров, кухня – 12, и детская – 78 квадратных метра общей площади.

Мы, специалисты, летчики экстра-класса, космонавты – получали там (в США, в командировке) суточных 10 долларов. А когда туда приезжал товарищ по линии ЦК, у него было 50 долларов в день».

Съездил я тогда и в Норвегию, к королю Харальду V. И он мне понравился. «Как он мне улыбался, какая у него интонация была дружеская, ну и вообще, знаете, очень он воспитанный и вежливый человек (я это говорю со всей солдатской прямотой, и пусть он не обижается). А у нас-то, у нас! Замзавотделом районной администрации – и уже надут, индюк, как Бонапарт! И смотрит на тебя искоса, и бурчит что-то неслышное. А взять кого выше, так уж и говорить не про что. Но хоть высокое-то начальство у нас может быть не таким грубым, не очень плебейским, не сильно хамским? Может оно себе позволить не быть похожим на армейского прапорщика, который счастлив, что наворовал тушенки?»

Зря мы все-таки извели своих царственных особ. Без них мы стали несколько более хамскими. И дворян мы зря так изничтожили…

Еще я был в командировке в г. Козьмодемьянске, что на Волге. С этого города были списаны те самые Васюки.

«Сюжет „Двенадцати стульев“ вместился в исторические полгода между апрелем и осенью 1927 года – самый острый период дискуссии Троцкого со Сталиным. (Эту подоплеку вскрыли литераторы Одесский и Фельдман в своем комментарии к юбилейному изданию книги.) Смысл дискуссии был такой. Леваки требовали мировой революции, а ныне покойные государственники Сталин с Бухариным считали себя опорой НЭПА. Надо ли говорить, что веселые одесситы Ильф с Петровым оказались за НЭП. А восторженный романтик Маяковский, страшный путаник и любитель абстрактных безжизненных конструкций (взять хоть странную любовь, которой он занимался с семейством Брик), вышел вроде как сторонником мировой революции, которая, впрочем, как поэтическая идея очень яркая.

Ильф с Петровым всячески пытались уязвить этого троцкиста. Они придумали персонаж Хину Члек (это, конечно же, Лиля Брик), а дурацкая надпись на скале «Здесь были Ося и Киса» содержала в себе интимные клички супругов Брик, с которыми революционный поэт состоял в любовных отношениях.

Полемика между Ильфом – Петровым и Маяковским породила двух персонажей. У Маяковского, мы по школе помним, главным достижением был образ Ленина, у одесситов – Бендер. Эти два персонажа – как бы полюса нашей жизни. На самом деле это один тип. В образе Бендера Ильф и Перов вывели вождя мирового пролетариата. Это видно невооруженным глазом. Смотрите! И Ленину, и Бендеру чужд систематический честный труд, они предпочитают комбинации, им подавай сразу и все, и отличить свое от чужого они одинаково не способны. Оба комбинатора – неясного происхождения, у обоих равно усматривают еврейские корни. «Заграница нам поможет» – это скорее мог бы Ильич сказать. Ведь это он, а не Ибрагимыч приехал из Германии в опломбированном вагоне, и это он требовал мировой революции, а не кто-то. Оба они знали массу способов отъема денег у населения – не охваченных Уголовным кодексом; правда, достижения их и размах несопоставимы. Оба они с легкостью шли на нарушение законов, оба сидели – впрочем, редко и помалу, не по заслугам… Это все факты, но при этом язык ведь равно не поворачивается назвать их простыми уголовниками! Вы что же думаете, зря Бендер говорит ленинскими словами? Иногда дословно: «Учитесь торговать» – частая газетная цитата из Ленина, который звал к НЭПУ. Бендер еще любит вслед за Ильичом слово в слово повторять, что «каждая общественная копейка должна быть учтена». Бывает, комбинатор допускает в цитировании неточности – впрочем, безобидные: «Электричество плюс детская невинность». А наиболее популярная из приводимых Бендером цитат взята, вы помните, из Маркса; эти слова очень любил повторять Ленин: «Освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих». Тут просто утопающими Бендер назвал рабочих – тех, которые якобы гегемоны, и якобы правят миром, и якобы передовая сила общества. Надо же так было ребят обдурить… А вспомните сцену встречи на конспиративной квартире. Якобы откуда приехал Бендер (с Кисой)? Из Берлина. Правда, ни слова про опломбированный вагон.

Да, приходится признать: книжки Ильфа и Петрова – страшная, смертоносная политическая сатира! Слегка выйдя за рамки «Двенадцати стульев» и всмотревшись в более поздние претензии Бендера к Корейко, мы леденеем от ужасной догадки: это же пародия на отношения Ленина с классом капиталистов! (Или налоговой полиции с олигархами и естественными монополиями.) Поделись нетрудовым богатством! Поделился, достали его. Ну а много толку с того отнятого чужого богатства? Отобрала его и пропила какая-то сволочь (румынские ли пограничники, русские ли революционные пьяные матросы с люмпенами)… Разбитая же мечта о Рио в белых штанах – это воплощение несбыточной мечты о социальной справедливости.

А гляньте на отношения Бендера и мадам Грицацуевой. Он ею просто пользовался в своих корыстных целях. Мадам Грицацуева – большая, рыхлая, бестолковая, малограмотная, вдовая, не прибранная к рукам, доверчивая – это не что иное, как образ России.

В 98-м я съездил в Швейцарию и там проехал по набоковским местам. Встречался с Дмитрием, сыном писателя. И написал про это.

Он рассказывал: «В некотором смысле судьба нам помогла. В мае 40-го мы должны были на последнем пароходе из Франции отправиться в Нью-Йорк. Но удалось получить каюту на предпоследнем. Наши нервные матросы в пути стреляли по китам за отсутствием немецких подводных лодок, которые потопили тот последний пароход… Вы знаете, какая была главная причина их переезда в Монтре? Очень трогательная: я в Милане заканчивал мое учение как оперный певец, и родители хотели быть недалеко от меня. Отец сам это сказал. Почему не в Италии? Италию он любил, но нельзя жить в Италии, если зависишь от телефона, от телеграфа, от почты, – там слишком много забастовок, слишком много затруднений политических. Им нравилось, что Монтре – это старый уголок древней Европы. Когда-то, в начале века, мамина семья приезжала сюда на летние каникулы…»

Сестра писателя Елена Сикорская рассказывала про великого брата: «Когда мы жили в Петербурге, на Морской, – мы почти никогда не общались! Мы подружились страшно, когда оказались в Крыму. Мне было 13 лет, а ему 19. Мы часами были вместе… Он меня научил…»

Наступила пауза. Она вспоминала то лето… Пока она молчала, я вдруг придумал престранную мысль… Я в эту паузу был ударен мыслью про Лолиту! При чем тут это? При том что Елена была тогда очень симпатичной и привлекательной нимфеткой – иначе, подумайте, с какой бы стати взрослый юноша стал возиться с такой пигалицей? Это единственно возможное оправдание… Но она-то была недоступной! Совершенно так же, как несовершеннолетняя Лолита, и даже еще больше – будучи родной сестрой. Не буду вам вслед за Набоковым еще раз повторять писательские слова про то, что сюжет он взял из головы и только из нее одной. Допустим, что так. Но откуда это взялось в голове?

Я представляю себе, причем с необычайной, автоматической легкостью, как это видение измучивает его. Видение девочки, которая смотрит на него влюбленными глазами, но никогда – ни-ког-да – не будет ему принадлежать. Или будет – это я про набоковский роман «Ада», описывающий плотскую любовь брата и сестры.

В 98-м же я пару-тройку раз съездил в Шампань и соответственно про это написал. Мой знакомый, отставной полковник Пьер, в те годы владел там замком, который после, уходя на покой, продал. Жалко, а что делать? Это было тонко – ездить в chateau в Шампани и там пьянствовать… Я провозил водку, Пьер выставлял свою шипучку, и мы славно проводили время в беседах… Даю цитаты.

«Вспоминается классика: старосветские помещики. Въезжаешь, бывало, в ворота Chateau de Bligny, оставив за собой трехчасовую – от Парижа – дорогу, а на крыльцо спешит уж милый старик Пьер, усатый отставник спецназа, волоча правую ногу – память об индокитайской кампании. А с ним жена, Люсьен, бодрая близорукая блондинка… Объятия, четырехкратные французские – чмокание воздуха – поцелуи, и за стол, поближе к камину. И вот уж из погреба несут домашнего вина. Домашнего? Ну да. Дом, то есть замок, – в Шампани, вокруг 19 гектаров виноградников, и винзаводик свой тут же поблизости, и подвалы бескрайние под замком, а там – когда сто тыщ бутылок настоящего французского шампанского, когда сто двадцать, смотря по урожаю, год на год не приходится. На этикетке картинка с натуры: этот вот самый замок, где как раз все и происходит, и его название: Chateau de Bligny. Картинка весьма подробна. Вот окошки – это мы тут выпиваем, а там зал, в котором роскошный, во всю стену, древний витраж. Вот хозяйский кабинет с компьютерами, там – увешанная старыми картинами галерея…

Шампанское бывает только французское, да и не вся Франция для этого годится, а только бывшая провинция Шампань, – но не целиком, а только малые клочки ее. Самый из них большой начинается, если ехать от Парижа, за Ла-Ферте-су-Жуар и тянется по реке Марне, и на востоке доходит почти до Сен-Дизье, под которым есть еще два крошечных клочка. Захотите найти на карте, ориентир такой: там сливаются речки Сена и Об, последняя, в отличие от нашей, без мягкого знака. Еще одна территория, поменьше – вокруг тихих сонных городков Бар-сюр-Сен и Бар-сюр-Об; в 15 километрах от последнего как раз и стоит Шато-де-Блиньи. И еще три клочка – это поля у таких же игрушечных городков: Marcilly-le-Hayer, Montgeux и, наконец, Brienne-le-Chateau.

Вот, собственно, и все. Только тут.

…На стол ставится новая бутылка – это полуторалитровый магнум: чтоб лишний раз не бегать в подвал.

…А если сразу все не выпили, что делать? Пробку обратно засунуть, чтоб не выдыхалось? Ну-ну, попробуйте… Не лезет? Это вас отечественная химическая промышленность избаловала. Никогда не пейте вина из бутылок с пластиковыми пробками! Настоящее шампанское закупоривается исключительно натуральной пробкой, которая книзу расширяется раструбом и без специального станка вы ее обратно не впихнете. Но выход есть: вставьте в горлышко бутылки обычную вилку, зубьями вверх. Не знаю, как это явление объяснить с научных позиций, – но скорость выдыхания сильно падает.

…Чем закусывают шампанское? К примеру, вы решили выпить шампанское как аперитив. Удачная мысль, поскольку вы будете исследовать букет «свежим ртом» (подстрочный перевод с французского). А какую легкую закуску подать к этому аперитиву? В Шампани часто в таком случае подают крохотные пирожки с сыром. Еще хороши мелкие моллюски. Лучше всего – устрицы. Неплохо подходят оливки – по той причине, что они не забивают вкус вина. Еще хорошо закусывать шампанский аперитив ломтиками черной редьки… Надо их посыпать крупной солью, чтоб сок пошел. И никакого масла, только редька и соль! Впрочем, когда нет экзотической редьки, сойдет и простая черная икра.

Если вы остаетесь с шампанским и дальше, после аперитива, сразу откажитесь от идеи заказать бифштекс или баранину – под них придется потребовать красного. Уместней заказать что-нибудь морское – рыбу, омаров, моллюсков. Можно птицу. Или, вот забавно, дичь! Да, гурманы полагают, что с шампанским хорошо сочетается маринованный дикий поросенок. Если вы решили держать марку и не отступать от шампанского до конца, до десерта, – то возникнет вопрос: какой же брать сыр? Выбор тут небогат: либо овечий, либо швейцарский.

И, закругляясь, закольцовывая тему шампанского, скажем, что очень хорошо шампанское и для опохмелки. Французы это отлично знают, но по своей скупости часто предпочитают обходиться аспирином».

В общем, я занимался рутинной газетной работой. Причем это была не новостная журналистика про сенсации – а такая неоперативная, несрочная, какой-то аналог старой советской журналистики, подобие очерков, которые шли в «Литгазете» или там в толстых журналах. С такой работы при старом режиме фактически шли на пенсию. По советским понятиям, верх карьеры – не той, что вверх, в отдел пропаганды ЦК КПСС, – а другой, той, что вбок или же вглубь. За это и деньги платили, и публика это читала со вниманием. В основном, думаю, оттого, что авторы таких текстов показывали кукиш в кармане, как-то тайком, замаскированно поругивали режим. Это был такой негромкий свисток, в который пускали незначительную часть пара. При новом же режиме такая журналистика не имела перспектив, поскольку казание кукишей перестало иметь смысл. Это была задним числом такая игра в большую журналистику, некая ностальгия. Так, если в детстве человек не наигрался в какие-то игрушки, потом пытается наверстать – покупает себе мотоцикл и ездит на нем вокруг дома. Бесцельно. Ему сам процесс интересен.

Вот так и я писал и с упорством, достойным лучшего применения, издавал эти свои книжки… Первую, про Америку, я как раз и отнес в издательство в самом конце 98-го.

Вторую я в том же 98-м начал делать про русскую провинцию. Вот все эти командировки, которые я сам себе выписывал и в которые ездил по своему хотению… Это все было для книжки «Такая страна», которая потом и вышла.

Мне вообще иногда кажется, что мы с тобой, Алик, говорим про две разные журналистики. Одна – где проплаченные наезды, такие же похвалы, где Минкин, Доренко и кто там еще. Это как сериалы, любимые народом. Вторая – вот эта умирающая (или умершая) старомодная журналистика, которая как-то образовалась в советские времена… В ней был Анатолий Аграновский – самый, наверно, там крутой. Я читал его в старые времена с тонким таким сильным чувством и думал – вот оно, искусство. При том что, конечно, журналистика в русском понимании деятельности – это такой второй сорт против, допустим, чистого сочинительства из головы. Меня всегда забавляли ситуации, когда сидит тот же Бовин (которого выжили из «Известий», и после Шакиров, придя в газету, мэтра принялся возвращать, но было уже слишком поздно – тот как раз покидал наш суетный мир), ветеран и классик, – и ничего, а некий юноша тискает вялую повесть, и у него начинают брать интервью. Кроме Аграновского, меня дико интересовал работавший в этой же приблизительно нише Геннадий Бочаров. Я до сих пор помню его очерки в «Литгазете»… Про летчика, самолет которого упал, и из этого была сделана целая история, на уровне Шекспира. С Бочаровым я, в отличие от Аграновского, познакомился, посмотрел на классика живьем. Увы, и его тоже сместили с первых газетных ролей… Он стал писать все больше про авиацию, и уже не в старом добром ключе, а как-то иначе. Ваксберг, конечно же… Это были замысловатые судебные очерки про суть событий и явлений, после это было заменено «Дорожным патрулем»: о, глянь, жмуры валяются, во прикольно. Веление, типа, времени!

Из старых газетных волков мне всех ближе и понятней, и вижу его я чаще – Юрий Рост. Глубоко копает, пронзительно излагает, тверд и суров, и при этом в устном жанре в хорошей компании под водку – делает даже профессиональных эстрадников. Человек, в общем, концерт. И вот все они перестали писать то, что писали раньше. В чем дело? Похоже, спрос упал на качественные тексты про серьезное. Люди устали. Их долго кормили умными темами, насильно. И теперь они оттягиваются на попсе. Так при советах кругом была классическая музыка и классические же костюмы. Публика просто взвыла. И когда появился выбор, маятник ушел в другую сторону – вся страна переоделась из костюмов в джинсы и вместо Чайковского принялась слушать блатняк. Может, это еще переменится, а может, так и останется. И неизвестно, что лучше – из-под палки слушать классику или быть собой, чувствовать себя человеком под блатняк.

Короче, я бы сказал, что 98-й в моем понимании был последним полным годом той журналистики, которая искусство для искусства. И я, в общем, оттянулся напоследок. Была такая возможность. Нужно ли это было кому-то? Читал ли это кто? Поди знай. Но в целом попытки углубить это ремесло, довольно, в общем, простенькое, думаю, имели право на жизнь. И удачные примеры бывали в этом мире. Тот же Маркес, уж на что классик, деньги на жизнь зарабатывает модными романами, а после для души пишет заметки в журналы. В чем-то я его понимаю… В том 98-м, помню, весело мне работалось в компании Колесникова и Панюшкина. Мы считались спецкорами при главном редакторе и печатали этакие здоровенные простыни. Было что-то вроде индукции, когда одна катушка возбуждается от другой: ну-ка, ну-ка, что написал товарищ? Я бы смог так? И начинаешь так с трепетом читать, боясь и желая, по примеру Бунина, наткнуться на нового Набокова и воскликнуть: «Этот мальчишка объявился и всех нас, стариков, перестрелял»… Э-хе-хе! Где это все? Но, с другой стороны, как прочтешь, бывало, так сразу и полегчает: зря волновался.

Нашим начальником отдела, или, точнее, координатором, был Джемс Дранников, он же Дракон. В старые времена он гремел, сочинял, мотался по стране, носил кожаный пиджак и широко гулял в Домжуре (куда, если не на выезде, ходит каждый вечер вот уже 40 лет, а когда пропускает, официанты волнуются, не случилось ли чего со стариком), а после ушел в кооперацию торговать майками. Майки иссякли, и он снова пошел в журналистику, то есть второй раз вошел в одну реку – и еще какое-то время она несла нас в одном русле. Было весело.

Концовка темы такая. Где-то в те времена ветеран и фанат старой журналистики, заводной мужик Саша Куприянов, известный как Купер (начинал в старой «Комсомолке» собкором), став на какое-то время большим менеджером в потанинских СМИ, позвал меня возглавить проект и стать начальником. Я вежливо отказался. Он удивился: как так, это ведь этап карьеры, причем завидный! Я задумался: как бы ему объяснить? А сидели мы в каком-то из «известинских» кабинетов… И я говорю: вот, я хочу карьеру, но не начальственную, а такую, как у Аграновского. И Купер мне отвечает: а чего, ты и так уже как Аграновский. Тебе, чтоб с ним сравняться, немногого недостатает. А чего? Да гикнуться. Пардон.

Шутка, а все равно приятно…

Что же касается личной жизни, то в апреле у меня, как это и было запланировано, родилась младшая дочка. Все было иначе, не так, как со старшей. К тому времени появились какие-то деньги – на витамины, отдельную палату, серьезного доктора. Он меня звал на роды: хочешь – приходи, смотри и даже помогай. Но делать этого он не советовал. Поскольку, на его взгляд, некоторых вещей в жизни лучше бы не видеть. Бывают лишние знания. По наблюдениям доктора, у мужчин, которые видели роды, менялось отношение к женщинам. В худшую сторону. И, в общем, я не пошел. Я все-таки согласился с тем выводом, что лишняя информация – она бывает. Каждый из нас может такую найти, покопавшись в памяти. Зачем же ее множить своими руками, не считаясь к тому же с личным временем?

За те восемь с половиной лет, что прошли к тому моменту с рождения старшей дочки, я сбавил обороты и стал вести себя скромней. Я перестал считать себя сильно умным и оставил обыкновение учить кого-то чему-то. С младшей уж у меня не было и нету излишней ретивости в деле воспитания подрастающего поколения. С самого начала у меня с ней сложилось мирное сосуществование. Когда она на меня наезжает, я к этому отношусь спокойно и пытаюсь договориться по-хорошему…

– Вот у меня запись. На 30 декабря 98-го года, Алик, я договаривался с Жечковым – между прочим, его тоже за налоги тогда прижали, не тебя одного – помнишь?

– Да. И Вову Григорьева прижали.

– И Лиса. Я писал про это заметки.

– Это – элементы все того же наезда Гуся с Березой.

– Я Григорьева тогда свел с Падвой как раз, и тот сразу включился… Так вот, у меня была назначена встреча с тобой и Жечковым в студии звукозаписи в «Олимпийском», где вы собирались записывать диск.

– Да.

– Но только вы телефоны все поотключали. И я до вас так и не добрался – поди знай, где там эта студия. Так вы записали диск?

– Да. Записали.

– «Храмы России» ты там пел, как это с тобой случается на праздниках?

– Да. И еще три или четыре песни.

– А вы его издали, выкинули на рынок – или как?

– Он не вышел, конечно, – уровень моего вокала тебе известен. Но у меня и у Жечкова есть по диску. Мой у меня дома где-то валяется.

– Уровень твоего вокала? Да кто ж его знает. У тебя все-таки музыкальное образование (я имею в виду музшколу). Вообще глянь! То ты кандидат наук, то вице-премьер, то на тебя уголовное дело заводят, то внезапно вдруг выясняется, что ты вокалист…

– Видишь, какой я разнообразный. Как Китовани. Помнишь Китовани? Доктор филологии – и одновременно вор в законе. Тенгиз его звали.

– А тебя же тоже можно в принципе короновать, а?

– Нет-нет, нельзя; я женат, у меня дети. Хотя по теперешним меркам – смело можно. В партии не состоял, с ментами не якшался.

– В Турции сидел на киче (о чем мы уже сообщили раньше), так что и ходочка есть. Даже две.

– Да. Такие ходочки дорогого стоят.

– Дай Бог всякому.

– И статейка не какая-нибудь педерастическая. Не изнасилование, а незаконное пересечение границы и Турции, и США. Два раза. Так что я рецидивист.

– «Если ходки – то короткой…» В общем, тебя, похоже, можно короновать. Хочешь, замолвлю за тебя словечко?

– Да пошел ты к черту! Что про нас читатели подумают…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.