Комментарий Коха Нина Андреева как зеркало русской схоластики
Комментарий Коха
Нина Андреева как зеркало русской схоластики
Вот поговорили сейчас про Нину Андрееву, и чем-то родным повеяло. Вспомнил я институт, кафедру научного коммунизма… Или истории КПСС? Сейчас уже не помню. Они, эти кафедры, все на одно лицо… Был там у нас такой доцент – Тузов. Старый уже человек, инвалид, ногу потерял на Курской дуге. В принципе мы его уважали. Он был достаточно строгий, но без педантства. Коммунист – ярый. Абсолютный ортодокс. В начале 80-х, когда я учился в институте, это уже смотрелось анахронизмом. Тогда в моду входила легкая фронда, и поэтому этот осколок сталинизма смотрелся довольно убого. Но он был абсолютно безобидный, неагрессивный. В споры не вступал, только смотрел как-то жестко… и все. Неглупый человек, понимал, наверное, что его время уже кончается. Поговаривали, что он то ли до, то ли после войны был в НКВД, расстреливал. Но твердых фактов нет, а по нему не было видно, что он палач. Только вот этот взгляд…
Когда перестройка распоясалась окончательно (не в 88-м ли?), мне рассказали, что он повесился. Вот так. Был человек – и нет человека. Кровь проливал. Верил без памяти. Пожилой, заслуженный, вся грудь в орденах…
Он, наверное, смог то, что людям редко удается: в один миг схватить всю чудовищность случившегося с его страной, с его народом, с его поколением… Сколько людей погублено, сколько жизней не родилось, сколько талантов… Все ради светлого будущего – коммунизма. Миллиарды триллионов мегаватт человеческой энергии, труда, надежд… И все зря…
Поэтому и смотрел жестко… и не спорил. Понимал, что бесполезно. Что мы не поймем всей фатальности выбора, который делаем. Всю его бесповоротность. Что от этого выбора одним махом становятся бесполезными все жертвы, о масштабе которых мы даже не подозреваем… Легкомыслие молодости… Как там у Маркса-то: «…человечество смеясь расстается со своим прошлым…»
Те, ради которых мы брали грех на душу, ради которых столько крови и пота пролито, те, которых мы воспитывали, на которых надеялись, что они продолжат наш титанический труд, те – не хотят строить коммунизм. Не хотят, и все… Значит, коммунизма не будет. Теперь уже никогда.
Все. Конец. А смерти нет. Ну где она, костлявая, хоть бы прибрала меня, старика… Так нету. Ну что ж, запрет самоубийства – религиозный предрассудок. Настоящий коммунист выше этого. И в петлю… Такие дела.
А которые из ортодоксов послабее, те спорили. Особенно комсомольские активисты. Заливались соловьем. Тренировали друг дружку. Если вас спрашивают то-то, отвечать надо так-то. Помните, у Высоцкого: «Но инструктор – парень дока, деловой, попробуй срежь, и опять пошла морока про коварный зарубеж…» Причем споры быстро переходили в соревнование эрудиций, схоластику, в дефиниции. С этими энергичными софистами было очень трудно. Они давили на патриотизм, заветы отцов и прочие болячки, дорогие каждому нормальному человеку. И по-ихнему неизбежно выходило, что-де коммунисты реализуют вековую мечту русского народа, а демократия при социализме еще лучше расцветет, чем где-либо. Все у них по полочкам, все приготовлено. Репрессии – отдельные недостатки, которые не отменяют достижений… оголтелый милитаризм – борьба за мир; ракетно-ядерный щит – ратный подвиг… уничтожение крестьянства – коллективизация, индустриализация… Херня, одним словом. Но спорить было трудно.
Я тут вот что нашел. Очень интересный документ. Немецкий историк Ганс Адольф Якобсен в своей книге «1939–1945. Вторая мировая война. Хроника и документы» на страницах 248–251 приводит так называемые «12 заповедей для немецких административных чиновников в оккупированных восточных областях». Эти «заповеди», написанные в рейхсканцелярии, выдавались всем чиновникам оккупационной администрации. Там очень интересно звучит восьмая заповедь: «Не говорите, а делайте. Русского вы никогда не переговорите и речами не убедите. Говорить он умеет лучше вас, поскольку прирожденный диалектик и унаследовал склонность к философствованию. В разговорах и дискуссиях он всегда одерживает верх…» Очень похоже. Как будто это про наших схоластов с различных идеологических кафедр советских вузов.
Вот и Нина Андреева такая же. Она ведь преподавала что-то идеологическое в каком-то ленинградском институте. Схоластика. Типа: «Если меня спрашивают про репрессии, то я отвечаю – отдельные недостатки и, сразу, – про покорение космоса».
«Слово „схоластика“ происходит от лат. Schola – школа… Этим именем обычно обозначается философия, преподававшаяся в школах Средних веков… Сущность схоластики… во-первых, в том, что главная задача научного исследования полагается в изыскании твердо установленного и к различным проблемам одинаково применимого схематизма понятий; во-вторых, в том, что придается чрезмерное значение некоторым общим понятиям, а за ними и обозначающим эти понятия словам, вследствие чего… пустая игра понятиями и словами заступает место действительных фактов, от которых эти понятия отвлечены…» (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, т. 63, с. 177, ст. «Схоластика».)
Откровенно говоря, это определение абсолютно точно подходит для позднего марксизма-ленинизма, которому нас всех учили в советских институтах. И вот эта доцентка-брюнетка, щекастенькая такая (видать, в молодости была ничего), звонко, как на комсомольском собрании, запела до боли родную песню: «… с одной стороны – нельзя не признать, с другой стороны – нельзя не отметить…» И так это было знакомо, так неопасно, что я не испугался. Не страшно.
И еще. Она спорила, а не молчала. И смотрела на меня с экрана телевизора горящим пионерским глазом, а не жестко, как Тузов. И желваки у нее не ходили. Сразу стало понятно – болтовня. В ней не было боли. В тузовском молчании боль была.
Я понял, в чем дело. Он, Тузов, был солдат-победитель, а победителем не выглядел. В нем был дух античной трагедии. Спокойное мужество проигравшего. Это его стариковское молчание, а не ворчание, и есть стойкость. В принципе они с Сахаровым были ровесниками. Сейчас таких не выпускают. Сняты с производства.
Вот если бы все коммунисты были как доцент Тузов, то я бы с ними согласился коммунизм строить.
– Нет, не помню я, чтоб сильно задумывался про эту Андрееву. Другое дело, когда приняли закон о кооперации! Твою мать, мы сидим в каком-то закрытом НИИ, никак не вырваться из него, а наши товарищи на воле вон кооперативы строят и х… забили на работу. А ведь я мог бы преподавать где-нибудь и в то же время кооперативчик держать. Но нет – сиди за закрытыми дверями с девяти до шести, никуда не выйти, пропуск такой с дырочками.
– А сейчас у тебя больше рабочий день?
– Сейчас больше, конечно… Тогда, чтоб создать кооператив, надо было его сначала зарегистрировать. А это только в рабочее время. В течение которого я сижу на месте и никуда не двигаюсь. Точка. И еще надо пробашлять всех этих девочек в райисполкоме, которые регистрацией занимаются.
– Нанял бы еврея толкового.
– Но тогда эти евреи еще не появились! Закон-то только вышел! А самому, работая в закрытом НИИ, совершенно невозможно было создать кооператив. А в «ящик» я не от хорошей жизни пошел, а потому, что меня в Питере на работу никто не брал – не было ленинградской прописки, только областная. А я мечтал уйти на настоящую работу – на преподавательскую. Работа в закрытом «ящике» меня так ломала! Эти ежемесячные накачки первого отдела: «Если вы пообщались с иностранцем, обязаны прийти и рассказать»… Секретные комнаты, чемоданчики с документами – полная херня.
– Щас бы ты сидел и только б писал про иностранцев.
– Да… А потом я нашел себе работенку – меня переманили, слава Богу, в Ленинградский политех – и я считал это охерительным рывком в своей карьере. Но это позже, в 89-м году. А в 88-м честно работал в этом сраном НИИ… Обсчитывал экономию материалов… В прикладной математике есть задачи о раскрое, есть специальное программное обеспечение на машине…
– Вот когда говорят – продали Россию, то ее надо сперва раскроить, с программным обеспечением…
– Ну перестань ты. Ну не было в 88-м году никакой продажи России! Как ее, впрочем, вообще не было. Продавали отдельные предприятия.
– А чё ты так кипятишься?
– Ничего. Ну, короче, 88-й год. Я кандидат наук, получаю десять рублей надбавки за ученую степень. А сидел я около Александро-Невской лавры. Как раз там и происходили основные торжества в рамках тысячелетия крещения Руси.
– Оно, помню, отмечалось в июне. Вот, кстати, об отношении государства к религии: как сейчас помню, накануне 8 марта 1988 года я сходил поплавать в бассейн «Москва». Его же потом вскоре закрыли – когда решили восстановить храм Христа Спасителя.
– Да. И вот у нас на глазах все эти шествия с хоругвями… Колокольный звон… Лавру в порядок приводили.
– А ты тогда еще был атеистом.
– Да я никогда не был по-настоящему атеистом. Но и по-настоящему религиозным тоже не был. Я все время в каком-то промежуточном состоянии… Но если вдуматься, то я скорей верующий, чем не верующий.
– Но был ты некрещеный.
– Был некрещеный. Но что – обрядовость? Главное, что это живой интерес во мне вызывало. И, пожалуй, было главным событием года в моей жизни.
– А я, когда наблюдал за торжествами, тоже был некрещеный. Но интерес и у меня, безусловно, имелся… Особенно приятно было даже не христианство само по себе, а то, что вот большевики давили-давили православных, взрывали храмы – и все зря, ничего у них не вышло. Большевики на тот момент пробыли у власти всего семьдесят лет, и непонятно было, как у них дальше дела пойдут. А христианству две тысячи лет – фуфло не продержалось бы столько. Я как представлю, что в древности при отсутствии промышленности, при необыкновенноскудных ресурсах люди тем не менее собирали фантастические деньги и строили огромные храмы… Это серьезное доказательство бытия Божия! А в ранней комсомольской юности мне христианство было глубоко чуждо. Я и подумать не мог о работе на церковь. Позже, в 80 – 81-м годах, когда я работал в самиздате и мы там печатали в том числе и христианскую литературу, я понимал это так, что просто зарабатываю деньги, но при этом попутно несу культуру в массы. Это было приятно. Я просто думал о том, что если человек живет в стране, где столько связано с христианством, и ни разу не читал Библию – ну как ему может быть не стыдно? Каких бы он взглядов ни придерживался… И еще я думаю, что более полезной и приятной работы мне ни до, ни после не приходилось выполнять.
А пробило меня в первый раз, пожалуй, в Иерусалиме, у Гроба Господня, в 92-м, – я там как-то неожиданно для себя проникся. Подробней я тут не берусь это объяснять, трудно слова подобрать. Что же касается конкретных формулировок, то я себя как-то поймал на мысли: «Бывают же люди, которые не верят в Бога. Странные они. Как же им тяжело, наверное, живется… Как же они не понимают?» И тогда меня осенило: о, я уже себя к тем людям не причисляю! Я уже не с ними, я по ту сторону, где Бог!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.