Отлучение Толстого
Отлучение Толстого
ХХ век начался для Толстого событием, которому придавали и придают, пожалуй, даже слишком большое значение из-за общественного потрясения, произведенного им в России. Толстого «отлучили» от православной церкви. В конце ХХ века установилась своего рода мода спорить о том, было ли это отлучение отлучением или только признанием того, что Толстой, как это и было на самом деле, с определенного времени членом православной церкви уже не являлся. Особенно любят рассуждать об этом светские, но архирелигиозно настроенные писатели и публицисты. «Не было отлучения! – заявляют они. – Было лишь определение».
Как будто это что-то меняет.
24 февраля в «Церковных ведомостях» было опубликовано «Определение» Синода от 20–22 февраля за № 557 «с посланием верным чадам Православныя Греко-Российския Церкви о графе Льве Толстом», где говорилось, что «Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается».
Конечно, послание Синода было более пространным. И, нужно признать, весьма убедительным. Вот пункты, по которым Л.Н. «отлучался»:
«– отвергает личного Живого Бога, во Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной,
– отрицает Господа Иисуса Христа – Богочеловека,
– отрицает Иисуса Христа как Искупителя, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения,
– отрицает Иисуса Христа как Спасителя мира,
– отрицает бессеменное зачатие по человечеству Христа Господа,
– отрицает девство до рождества Пречистой Богородицы и Приснодевы Марии,
– отрицает девство по рождестве Пречистой Богородицы и Приснодевы Марии,
– не признает загробной жизни и мздовоздаяния,
– отвергает все Таинства Церкви и благодатное в них действие Святого Духа,
– ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из Таинств – Святую Евхаристию».
Под каждым из этих обвинений Толстой подписался бы недрогнувшей рукой. Разве что некоторые пункты были составлены, скажем так, не вполне корректно. Например, Толстой не отрицал загробной жизни (в неизвестных формах), не отрицал и «мздовоздаяния» (при жизни – муки совести, душевная пустота). Но, конечно, его понимание этого не сочеталось с церковными понятиями.
После «Критики догматического богословия», этой еще ранней работы «переворотившегося» Толстого, после ряда его статей и заявлений и, наконец, после крайне издевательского описания Причастия в романе «Воскресение», говорить о православном Толстом и даже просто о церковном Толстом было бессмысленно. Но в этом-то, собственно, и заключалась бессмысленность синодального определения.
Писать здесь о религии Толстого в сравнении в религией русского православия значило бы написать совсем другую книгу. Сегодня этим сложным вопросом занимается серьезный и авторитетный исследователь, священник Георгий Ореханов. Будем надеяться, что его будущий труд даст нам ответы на многие вопросы.
Для нас важен сам факт появления этого «определения», причем именно в это время.
Простой вопрос: зачем «определение» вообще появилось? Зачем было «отлучать» от церкви человека, давно к ней не принадлежавшего? Зачем было раскачивать и без того утлый челн российского общественного мнения и создавать проблему, которую сам же Синод затем пытался, но так и не мог решить? Вот загадка.
Опорным словом в обращении Синода к чадам церкви является слово «верным». Своим «определением» Синод как бы отсекал «верных» от сомневающихся. «Верные» должны отшатнуться от Толстого как от несомненного еретика. Сомневающиеся должны задуматься: с кем они? с церковью или с Толстым? Только здесь можно найти разумное объяснение появления этого «определения» в самое неподходящее для России время.
Но кто был «душой» этого, допустим, разумного поступка? Кто до такой степени радел о «верных чадах», которых, разумеется, могли смутить проповеди неистового Льва? И почему действительного еретика Толстого нельзя было вот именно предать анафеме?
Существует устойчивое мнение, что главным инициатором «отлучения» был обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев. Это якобы была его личная месть за образ холодного и циничного бюрократа Топорова в романе «Воскресение», в котором современники узнавали Победоносцева. Однако нет никаких прямых свидетельств о том, что именно Победоносцев был главным движителем создания синодального документа.
По мнению хорошо информированного чиновника Синода В.М. Скворцова, сам Победоносцев был как раз против опубликования синодального акта относительно Толстого и оставался при своем мнении и после его публикации[20]. Позиция Победоносцева хорошо известна. «Толстовцев» преследовать, но Толстого не трогать. Синодальный акт «трогал» как раз Толстого. Победоносцеву это едва ли могло понравиться. Но вроде бы он уступил давлению столичного митрополита Антония (Вадковского), на которого, в свою очередь, оказывал давление другой иерарх, страстный полемист против Толстого, имени которого Скворцов не называет.
Страстных полемистов против ереси Толстого в то время было немало. Например, целую серию брошюр против учения Толстого написал профессор старейшей Казанской Духовной академии А.Ф. Гусев. Кстати, именно он допрашивал в Феодоровском монастыре «самострельщика» Пешкова (Горького), пытавшегося в конце 80-х годов в Казани добровольно лишить себя жизни, и отлучил его от церкви на четыре года. Но вряд ли скромный профессор мог иметь такое влияние на петербургского митрополита.
Куда более влиятельным полемистом против Толстого был отец Иоанн Кронштадтский, самый знаменитый в России проповедник, признанный в народе чудотворец и впоследствии член Синода. Но, во-первых, Иоанн Кронштадтский не имел веса в Синоде. Иоанн был именно всенародным «батюшкой», а не чиновным иерархом. Кстати, его подписи как раз нет под синодальным документом. Во-вторых, была бы воля Иоанна Кронштадтского, Толстого следовало бы не то что «отлучить», но принародно казнить, колесовать и четвертовать. Ненависть отца Иоанна к Толстому доходила до пределов почти безумия. Читать «полемики» Иоанна Кронштадтского против Толстого невозможно. Это не полемика, а чистой воды ругань. В своем предсмертном дневнике от 6 сентября 1908 года он договорился до того, что стал умолять Господа Бога убить Толстого, чтобы восьмидесятилетний старик не дожил до праздника Рождества Пресвятой Богородицы, «которую он похулил ужасно и хулит». «Возьми его с земли – этот труп зловонный, гордостию своею посмрадивший всю землю. Аминь. 9 вечера». Это была вечерняя молитва отца Иоанна. Поразительно, но буквально через два дня в том же самом дневнике мы прочитаем: «Господи, крепко молит Тебя об исцелении своем тяжко больная Анна (Григорьева) чрез мое недостоинство. Исцели ее, Врачу душ и телес, и удиви на нас милость и силу Свою».
Поистине – широк русский человек.
Так что прямой «заслуги» отца Кронштадтского в отлучении Толстого, скорее всего, не было. Это был несколько иной регистр духовной «полемики».
В своих воспоминаниях В.М. Скворцов говорит о кружке «влиявших на владыку Антония рясоносцев», называя Антония (Храповицкого), Сергия (Страгородского), Иннокентия (Беляева), Антонина (Грановского) и Михаила (Семенова). Он также намекает на то, что поход иерархов против Толстого был косвенным походом и против Победоносцева, которого, таким образом, подталкивали к более решительным действиям против знаменитого писателя. Ведь Толстого почему-то не решались «трогать» ни два русских императора, ни обер-прокурор.
Любопытно, однако, что ни один из названных Скворцовым «кружковцев», как и отец Кронштадтский, не подписал синодальный акт.
Кроме Антония (Вадковского) подписались: Феогност, митрополит Киевский и Галицкий; Московский и Коломенский митрополит Владимир; Иероним, архиепископ Холмский и Варшавский; Иаков, епископ Кишиневский и Хотинский; епископы Борис и Маркел.
Таким образом, крайней фигурой в этой истории остается всё-таки Антоний (Вадковский).
И вот здесь начинается самое интересное. По утверждению Скворцова, текст отлучения был написан всё-таки Победоносцевым. Но члены Синода внесли в него правку, чтобы «определение» не выглядело как «отлучение», а свидетельствовало бы только об отпадении самого Толстого от церкви. Больше того: «определение» заканчивалось не проклятием «лжеучителю» графу Толстому, коим он, вне сомнения, являлся для Победоносцева, имевшего все основания не любить Толстого еще с 1881 года, когда у них случилась первая схватка за влияние на тогда молодого Александра III. Оно заканчивалось молитвой. И разумеется, эта молитва была написана не рукой Победоносцева. «Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние и разум истины. Молимтися, милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй, и обрати его ко Святой Твоей Церкви. Аминь».
В синодальном акте говорилось о выдающемся художественном таланте Толстого, который дан ему именно от Бога. Таким образом чуткий, внимательный читатель этого документа мог понять всю глубину проблемы, перед которой оказались и церковь, и Толстой. Великий писатель, слава русской земли, «отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры Православной».
Кто скажет, что не было такой проблемы? Была, и еще какая! Конечно, это была драма и для Толстого, чья любимая сестра жила монахиней в Шамордине, куда Толстой, в конце концов, бежал из Ясной.
Но чутких и внимательных читателей в России почти не оказалось. Да просто не ко времени вышло это определение Синода. В начале ХХ века Россию вело и шатало. Считаные годы оставались до начала кровавой бойни 1905–1907 годов и ответных жестоких столыпинских мер по подавлению первой русской революции. В это время любой «горячий» документ мог принести только вред. Между тем авторитет Толстого-учителя именно в это время приближается к апогею (синодальный акт, собственно, и приблизил этот апогей).
Синодальный акт был очевидной ошибкой. В принципе правильно составленный документ, но напечатанный не вовремя, не в той России, в которой ему следовало появиться, не для того Толстого, который мог бы еще ему внять, потряс русское общество не своим смыслом, а средневековым пафосом самого поступка. Ведь этот акт появился с небольшим отрывом от Дня Торжества Православия. Именно в Торжество Православия традиционно предавались «анафеме» все еретики и бунтовщики. Последний раз это делалось в XVIII веке – с гетманом Мазепой. Но с 1801 года имена еретиков не упоминались в церковных службах, а с 1869 года из списка имен, проклинаемых священниками, выпустили даже Мазепу и Отрепьева, т. е. явных государственных преступников.
Конечно, имя Толстого не предавали «анафеме» в храмах, как об этом написано в одном из не лучших рассказов Куприна. Но дело не в этом. Дело в том, что решительно во всех слоях русского общества, от рабочих до студентов и от профессоров до обычных священников, «определение» Святейшего Синода понималось именно как «отлучение» и никак иначе. Синодальный акт всколыхнул в русском сознании воспоминание о временах Аввакума и гонений на раскольников. «Отлучили!» «Отлучили!» И – кого? Величайшего современника, славу страны!
4 марта 1901 года на Казанской площади в Петербурге состоялась демонстрация в поддержку Толстого с избиением полицией ее участников.
На 29-й выставке Товарищества передвижников картину Репина «Толстой на молитве» украшали цветами. В итоге картину пришлось снять.
И таких событий было много. В Ясную Поляну приходили нескончаемые письма и телеграммы с поздравлениями (!), что Толстого отлучили.
Василий Розанов выступил с резкой статьей, название которой говорит само за себя: «Об отлучении графа Л.Н. Толстого от церкви». «Между тем Толстой, – писал Розанов, – при полной наличности ужасных и преступных его заблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление, может быть – величайший феномен религиозной русской истории за 19-й век, хотя и искаженный. Но дуб, криво выросший, есть дуб, и не его судить механически-формальному учреждению, которое никак не выросло, а сделано человеческими руками (Петр Великий с серией последующих распоряжений). Посему Синод явно не умеет подойти к данной теме, долго остерегался подойти и сделал, может быть, роковой для русского религиозного сознания шаг – подойдя. Акт этот потряс веру русскую более, чем учение Толстого».
Синодальный акт расколол даже священство. Вдруг выяснилось, что не только среди «верных чад» православной церкви, но и в среде их пастырей есть немало поклонников Толстого. И решение Синода оскорбило их вдвойне – и за любимого писателя, и за родную церковь.
Синодальный акт вызвал раскол даже среди монахов, этих, казалось бы, самых ортодоксальных ревнителей православия. Из недавно опубликованных писем с Афона схимонаха Ксенофонта (князя Константина Вяземского) к сестре можно судить о том, какой взрыв сомнения, а иногда и возмущения вызвал этот петербургский документ в святынях русского православия.
«Дело Синода блюсти за Церковью, – писал Ксенофонт, – то есть наблюдать, чтобы духовенство вело себя пристойно». «Клясть и поносить людей за то, что они мыслят иначе, чем прочие, не входит в круг деятельности Синода». «Толстой сам себя всегда объявлял не принадлежащим к Православной Церкви, значит, она на него прав не имеет, как не имеет их ни на сектантов, ни на лютеран, ни на католиков». «Если хотят осудить и заклеймить религиозные толкования Толстого, должны собрать собор и притом выслушать его объяснения, а не заочно решать, как Римские папы. Впрочем, кто не знает, что здесь играют роль личные страсти, оскорбленное самолюбие».
Не очень осведомленный в столичных интригах, Ксенофонт возлагал главную вину за «отлучение» на Победоносцева. Другая часть вины возлагалась на Кронштадтского, которого он когда-то знал лично и недолюбливал, считая «вредным шарлатаном». Но не в деталях была суть. Вот главное место из писем: «Я имею точные сведения о всем, касающемся этого дела, ибо у нас многие получают непосредственные известия из Синода, всех этот вопрос страшно интересует, и везде монастыри делятся на два лагеря: на злобствующих и ненавидящих Толстого (коих большинство) и на соболезнующих и ужасающихся этой возникшей в России борьбе».
Хотя отношение самого Ксенофонта к этому вопросу не могло быть объективным. Еще будучи князем Вяземским, писателем и путешественником, он дважды бывал в Ясной Поляне и был очарован Толстым как человеком. «Могу ли я поверить, что этот милый старичок, который сам стелит постели своим гостям, так добродушно улыбается, сидя за самоваром, так деликатно подшучивает над вновь приезжим, не привыкшим еще к его странностям, могу ли я поверить, чтоб он был антихрист, вероотступник и пр. Он, с такою любовью и участием относящийся к последнему бедняку, может ли быть худым человеком? Спроси мужиков его уезда, ведь они на него молятся, никто от него не уйдет не утешенным, никому он не отказывает в помощи».
По-видимому, среди монахов отношение к Толстому было даже еще более сложным, чем среди белого духовенства. Ведь недаром с ним трижды вел многочасовые беседы отец Амвросий. Недаром его обожали насельницы Шамординского монастыря. Недаром такое значение придавалось тому, что Л.Н. не удалось встретиться с отцом Иосифом во время последнего посещения Оптиной. Недаром к нему с таким сочувствием отнеслись простые монахи этой обители.
Монахи чуяли в нем старца. Они понимали, что не писаниями своими, но самим образом жизни Толстой более отвечал архетипу христианского подвижника, чем многие и многие из официального духовенства, особенно облеченные высокой властью. Да, это был «неправильный» старец, «криво выросший дуб», по словам Розанова. Да, его писания о церкви были ужасны. Но писания писаниями, а обликом, всей своей статью – это был старец.
И неслучайно Толстой в первом проекте прощального послания к жене, начертанном в записной книжке накануне ухода, писал: «Я делаю то, что обыкновенно делают старики, тысячи стариков, люди близкие к смерти, ухожу от ставших противными им прежних условий в условия близкие к их настроению. Большинство уходят в монастыри, и я ушел бы в монастырь, если бы верил тому, чему верят в монастырях. Не веря же так, я ухожу просто в уединение». Из окончательного варианта письма место о монастырях исчезло. Но нужно помнить, что Толстой не уходил из Ясной Поляны, а бежал, опасаясь преследования. Не потому ли он выкинул слова про монастыри, чтобы не указать на след, по которому его можно найти? Ведь поехал он именно в монастыри: в Оптину Пустынь и Шамордино. И даже сложно представить, куда еще он мог бы поехать, где могло быть его первое пристанище?
Толстой отнесся к «отлучению», по-видимому, весьма равнодушно. Узнав о нем, он спросил только: была ли провозглашена «анафема»? И – удивился, что «анафемы» не было. Зачем тогда вообще было огород городить? В дневнике он называет «странными» и «определение» Синода, и горячие выражения сочувствия, которые приходили в Ясную. Л.Н. в это время прихварывал и продолжал писать «Хаджи-Мурата».
Тем не менее, понимая, что отмолчаться невозможно, Толстой пишет ответ на постановление Синода, как обычно, многократно перерабатывая текст и закончив его только 4 апреля.
Ответ Л.Н. начинается с эпиграфа из поэта Кольриджа: «Тот, кто начнет с того, что полюбит Христианство более истины, очень скоро полюбит свою Церковь или секту более, чем Христианство, и кончит тем, что будет любить себя больше всего на свете».
Этим эпиграфом он утверждает примат истины над всем, даже над христианством. И это означает, что христианство уже не является для него истиной в последней инстанции. Такова позиция Толстого.
В самом тексте он указывает на двусмысленность поступка Синода. Если это отлучение, то почему не соблюдены правила. Если это только заявление о том, что он не принадлежит церкви, то это ведь и так «само собой разумеется, и такое заявление не может иметь никакой другой цели, как только ту, чтобы не будучи в сущности отлучением, оно бы казалось таковым, что собственно и случилось, потому что оно так и было понято».
«То, что я отрекся от Церкви, – соглашается Толстой, – называющей себя Православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить Ему».
К сожалению, в тексте есть дикие грубости по отношению к церковным обрядам. «Для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов…» Есть, увы, и очевидная неправда. Или, лучше сказать, полуправда. «Я никогда не заботился о распространении своего учения». То есть как «не заботился»? Кто же тогда издавал за свой счет в типографии Кушнерева «В чем моя вера?» и распространял в петербургском высшем свете? Кто передавал Черткову рукописи антицерковных статей, кто радовался их выходу в Англии?
Ответ Толстого, в отличие от синодального акта, написан длинно, что говорит о затруднениях в изложении основной мысли. Но в конце ответа прорывается то главное, что, собственно, и составляет его смысл. «Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к Тому Богу, от Которого изошел».
Иначе говоря – отстаньте!
И в этом весь Толстой.
По-другому отнеслась к постановлению Синода графиня. Она, конечно, вспомнила о том, как смело говорила в свое время с Победоносцевым, защищая величие мужа, и как ласково принимали ее Александр III и императрица. Подумаешь, какой-то Синод! И графиня решила дать новый бой.
Она пишет свое несчастное письмо, которое посылает Победоносцеву и трем митрополитам, подписавшим «определение». Переведенное на иностранные языки, оно получило широкое распространение.
«Никакая рукопись Л.Н. не имела такого быстрого и обширного распространения, как это мое письмо», – пишет С.А. в дневнике. Она счастлива! Она пребывает в какой-то экзальтации. «Бог мне велел это сделать, а не моя воля». Наблюдая за ее настроением, Толстой грустно замечает: «Об этом вопросе написано столько книг, что их и в этот дом не уложишь, а ты хочешь их учить своим письмом». Это были суровые слова.
Ведь она так хотела вновь почувствовать себя соратницей мужа, которого горячо любила, но который оставался равнодушен к ее гражданским порывам. Хотя при этом, судя по дневнику С.А., был с ней ласков и «очень страстен», но совсем в другом смысле.
Письмо графини было помещено в неофициальной части «Церковных ведомостей» вместе с ответом владыки Антония (Вадковского).
«Для меня Церковь есть понятие отвлеченное», – пишет она, не понимая, что таким образом себя тоже «отлучает» от церкви. «Неужели для того, чтобы отпевать моего мужа и молиться за него в церкви, я не найду или такого порядочного священника, который не побоится людей перед настоящим Богом любви, или „непорядочного“, которого я подкуплю большими деньгами для этой цели?» – наивно признается С.А.
Ответ митрополита был убийственный. «Из верующих во Христа состоит Церковь, к которой Вы себя считаете принадлежащей», – напоминает он очевидные вещи. «И я не думаю, чтобы нашелся какой-нибудь, даже непорядочный, священник, который бы решился совершить над графом христианское погребение; а если бы и совершил, то такое погребение над неверующим было бы преступной профанацией священного обряда. Да и зачем творить насилие над мужем Вашим. Ведь, без сомнения, он сам не желает совершения над ним христианского погребения…»
Беда графини заключалась в том, что любя человека, который решительно отвергал церковь, она хотела и церковным человеком остаться, и честь своего мужа соблюсти.
Именно в эти дни в доме Толстых происходит событие, которое ясно показывает всю сложность положения С.А. В конце марта начиналась Страстная неделя. С.А. решила говеть и хотела заставить говеть младшую дочь Сашу, которая воспротивилась. Мать позвала ее ко всенощной, но дочь заявила о своем неверии. С.А. заплакала. Саша пошла советоваться к отцу.
«Разумеется, иди, – сказал дочери Толстой, – и, главное, не огорчай мать». Саша отстояла всенощную с матерью. Однако – говеть не стала.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.