КОСМОГОНИЯ ЛЮБВИ
КОСМОГОНИЯ ЛЮБВИ
Иосиф Бродский 1940—1996
М.Б.
Я был только тем, чего
ты касалась ладонью,
над чем в глухую, воронью
ночь склоняла чело.
Я был лишь тем, что ты
там, внизу, различала:
смутный облик сначала,
много позже — черты.
Это ты, горяча,
ошую, одесную
раковину ушную
мне творила, шепча.
Это ты, теребя
штору, в сырую полость
рта вложила мне голос,
окликавший тебя.
Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.
Так творятся миры.
Так, сотворив, их часто
оставляют вращаться,
расточая дары.
Так, бросаем то в жар,
то в холод, то в свет, то в темень,
в мирозданье потерян,
кружится шар.
1981
В "Литовском ноктюрне" Бродского есть образ, словно продолжающий эпизод из приключений барона Мюнхгаузена, где замерзшие зимой звуки трубы в оттепель оживают, и воздух начинает источать музыку. Бродский образ расширяет: "Видишь воздух: / анфас / сонмы тех, кто губою / наследил в нем / до нас". И еще: "Небосвод — / хор согласных и гласных молекул, / в просторечии — душ". Это было у стоиков: "Если ввек пребывают души, как вмещает их воздух?" (Марк Аврелий). Однако Бродский ставит знак тождества между отделившимися от тел душами — и звуками, словами. Именно слово одушевляет, населяет окружающий мир самым буквальным способом.
В написанном через восемь лет стихотворении "Я был только тем, чего..." идея еще более материализуется, уточняется: один человек способен сотворить другого своей артикулированной любовью. Опять-таки буквально. Кажется, на такое намекал Пастернак: "Я был пустым собраньем / Висков, и губ, и глаз, ладоней, плеч и щек!" Многочисленны песенные фантазии на мотив "стань таким, как я хочу". Бродский в любовной лирике заходит дальше.
Как интересно, что он сквитался — в жизни и в стихах — со своей возлюбленной, еще до этих стихов, в 75-м написав: "...Я взбиваю подушку мычащим "ты" / за морями, которым конца и края, / в темноте всем телом твои черты, / как безумное зеркало, повторяя". Ты создала меня, я воспроизвожу тебя. Заокеанский клон.
Книга "Новые стансы к Августе" беспрецедентно в мировой поэзии (свидетельство такого авторитетного знатока, как Михаил Гаспаров) собрана только из стихотворений с посвящением М.Б., Марианне Басмановой, Марине — шестьдесят стихотворений за двадцать лет (с 1962 по 1982 год). Еще раз подчеркнем: не сборник посвящен одной женщине, а каждый из стихов, которые составили сборник.
Вообще-то время противопоказано любви, и любые чувства неизбежно гаснут, и стирается острота поэтически плодотворной измены, измена делается метафорой (где ей и место — после, после страстей), и тут вступает в силу аргумент пространства: другое полушарие и невозможность физической встречи. Реальная Марина, лишенная пристального безжалостного взгляда в упор, возрастая в далекой перспективе, превратилась действительно в М.Б. — в символ, в знак, в лирический канон.
Так произошло с той, байроновской, Августой: насильственно прерванная, а не естественно затухшая любовь, помноженная на дальность расстояния, вознесла ее в глазах поэта и читательских поколений.
Стихотворение "Я был только тем, чего..." завершает "Новые стансы к Августе". Какой замечательный синтез, "против шерсти" (не зря Бродский так любил это выражение) XX века с его тягой к анализу, разложению на составные. Пикассо говорил, что его картина — "итог ряда разрушений". Тут — итог ряда созиданий. Подробно и обстоятельно: осязание в первой строфе, зрение во второй и пятой, слух в третьей, речь в четвертой.
Сергей Гандлевский как-то сказал мне: "Вот стихи, которые хотел бы написать я..." И добавил, что такое чувство иногда возникает при чтении чужих стихов. Хотя подобное сожаление я от него слышал еще лишь однажды — по поводу беглого зрительного образа у Георгия Иванова, двустрочной зарисовки, а здесь речь о мироощущении, точнее — миростроительстве. Потому я не удивился, прочитав в романе Гандлевского "НРЗБ" о стихах поэта Чиграшова: "Функции Создателя в стихотворении препоручались любимой женщине. Своими прикосновениями она преображала безжизненный манекен мужской плоти: наделяла его всеми пятью чувствами и тем самым обрекала на страдание, ибо, вызвав к жизни, бросала мужчину на произвол судьбы". Это благородный жанр вариации на тему: так Глинка посылает привет Беллини, Шопен — Моцарту, Брамс — Гайдну. О таком высказывался и Бродский: "Подлинный поэт не бежит влияний и преемственности, но зачастую лелеет их и всячески подчеркивает... Боязнь влияния, боязнь зависимости — это боязнь — и болезнь — дикаря, но не культуры, которая вся — преемственность, вся — эхо". Перекличка налицо, только понимание "произвола судьбы" у двух поэтов — разное. После 82-го года посвящения М.Б. исчезают, чтобы впоследствии возникнуть всего один, и последний, раз в 89-м: "Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером..." Расчет чувств беспощаден: "...Потом сошлась с инженером-химиком / и, судя по письмам, чудовищно поглупела". Осознание своих заслуг спокойно — вечность за неверность: "Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии, / ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?" Подведение итогов окончательно: "Не пойми меня дурно: с твоим голосом, телом, именем / ничего уже больше не связано. Никто их не уничтожил, / но забыть одну жизнь человеку нужна, как минимум, / еще одна жизнь. И я эту долю прожил".
Шестьдесят стихотворений. Двадцать лет. Запущенный в любовный космос, шар кружится, ведая и помня, как был сотворен, но сам по себе.
У всех так. Не все осознают, не все признаются. Произнес — один.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.