29. Роковой конец

29. Роковой конец

В конце войны меня отвлекала и успокаивала лишь активная деятельность. Дела министерства я оставил Зауру – все равно военная промышленность постепенно разваливалась[300]. Однако я старался как можно чаще встречаться с промышленниками: необходимо было обсуждать назревшие проблемы перехода к послевоенной экономике.

План Моргентау[301] позволил Гитлеру и партии провозгласить: в случае военного поражения немецкий народ обречен на гибель. Многие поверили, но мы видели наше будущее в ином свете. На оккупированных территориях Гитлер и его прихвостни претворяли в жизнь те же идеи, что были обозначены в плане Моргентау, но гораздо более страшными методами. Однако опыт доказал: несмотря на все старания оккупационных властей, промышленность Чехословакии, Польши, Норвегии и Франции возрождалась, поскольку соблазн использовать их промышленный потенциал для наших нужд оказывался сильнее маниакальных идей самых ортодоксальных идеологов. А как только начинается возрождение индустрии, возникает необходимость укреплять экономический фундамент – кормить и одевать людей, платить им зарплату.

Во всяком случае, именно так развивались события на оккупированных территориях, и, как мы полагали, главной предпосылкой для повторения этого процесса в Германии было максимально возможное сохранение промышленного потенциала. К концу войны, в особенности после отказа от покушения на Гитлера, я бросил все свои силы на спасение экономики, невзирая на трудности и идеологические и националистические пристрастия. Но, поскольку это шло вразрез с официальной политикой, мне приходилось все больше лгать и выкручиваться. В январе 1945 года на одном из оперативных совещаний Гитлер протянул мне обзор иностранной прессы и, сверля меня взглядом, возмущенно спросил:

– Если помните, я приказал уничтожить все французские предприятия. Как же так получилось, что за несколько месяцев объем производства уже приближается к довоенному уровню?

– Может быть, это чистая пропаганда, – спокойно ответил я. Поскольку сам Гитлер не пренебрегал подобными пропагандистскими акциями, вопрос был исчерпан.

В феврале 1945 года я снова летал на нефтеперерабатывающие заводы Венгрии, в пока еще удерживаемый нами угольный район Верхней Силезии, в Чехословакию и Данциг. Везде, где я побывал, мне удалось заручиться обещаниями представителей моего министерства следовать выработанному нами курсу, да и генералы с пониманием отнеслись к моей деятельности.

В Венгрии я увидел кое-что весьма любопытное: у озера Балатон концентрировались дивизии СС, которые Гитлер намеревался бросить в крупномасштабное наступление. Поскольку план этой операции держался в строжайшем секрете, странно было смотреть на нашивки, выдававшие принадлежность солдат и офицеров к элитным соединениям. Но еще фантастичнее этой демонстративной подготовки к «внезапному» удару была вера Гитлера в то, что несколькими бронетанковыми дивизиями можно сбросить советскую власть, укрепившуюся на Балканах. Гитлер не сомневался: народы Юго-Восточной Европы всего за несколько месяцев успели устать от советского правления. Впав в отчаяние, он убедил себя в том, что достаточно добиться лишь начальных успехов и ситуация в корне изменится: вспыхнут народные восстания, и, объединенные общей целью, мы победим большевистского врага. Фантастика!

В Данциге я заехал в штаб Гиммлера, в то время занимавшего пост главнокомандующего группой армий «Висла». Штаб размещался в комфортабельном, специально оборудованном поезде. Мне случилось присутствовать при телефонном разговоре Гиммлера с генералом Вейссом. Все доводы Вейсса о необходимости оставить безнадежные позиции Гиммлер обрывал одной и той же фразой: «Я дал вам приказ, и вы головой отвечаете за его выполнение. Если позиции будут оставлены, я лично призову вас к ответу».

Посетив на следующий день генерала Вейсса, я узнал, что позиции были оставлены еще ночью. Вейсс явно пренебрег угрозами Гиммлера. «Я не намерен заставлять свои войска выполнять безумные приказы и нести неоправданно большие потери. Я делаю только то, что возможно». Угрозы Гитлера и Гиммлера переставали действовать на командующих. В ходе той же поездки я просил министерского фотографа снимать бесконечные вереницы беженцев, в панике рвущихся на запад. Когда-то Гитлер отказался рассматривать подобные фотографии, и теперь история повторилась: он снова оттолкнул снимки, но без раздражения, словно покорившись судьбе.

В Верхней Силезии я встретил генерала Хайнрици, разумного командира, с которым в последние недели войны у меня установились доверительные отношения. Тогда, в середине февраля, мы решили сохранить железнодорожные магистрали, необходимые в будущем для доставки угля в Юго-Восточную Германию. Вместе мы посетили шахту в окрестностях Рибника. Хотя шахта оказалась в непосредственной близости от фронта, советские войска не пытались помешать ее работе. Казалось, что и враг с пониманием относится к взятому нами курсу. Польские шахтеры приспособились к изменившейся ситуации. Они работали с прежней отдачей, в некотором смысле платя нам за обещание сохранить их место работы, если они воздержатся от саботажа.

В начале марта я отправился в Рур, где возникли серьезные проблемы. Промышленников больше всего тревожила вероятность разрушения мостов, ведь тогда даже при сохранности угольных шахт и сталелитейных заводов вся промышленность остановилась бы. Я посетил фельдмаршала Моделя[302].

Фельдмаршал был в ярости. По его словам, он только что получил приказ Гитлера атаковать врага на фланге в Ремагене несколькими отборными дивизиями и отвоевать мост. «Эти дивизии растеряли все свое оружие и совершенно небоеспособны. От них пользы меньше, чем от роты! Все время одно и то же: в штабах понятия не имеют о том, что творится на фронте… Разумеется, в провале обвинят меня». Раздраженный приказами Гитлера, Модель с еще большей готовностью выслушал мои предложения и пообещал в боях за Рурский регион пощадить жизненно важные мосты и железнодорожные сооружения.

Чтобы предотвратить уничтожение мостов, столь гибельное для нашего будущего, я договорился с генералом Гудерианом издать приказ о «разрушении объектов на нашей территории». Этот приказ запрещал любые взрывы, которые могли «помешать жизнеобеспечению немецкого населения». Безусловно, каких-то разрушений избежать было невозможно, но необходимо было свести их к минимуму. Гудериан намеревался взять на себя всю ответственность на Восточном театре военных действий, но когда он попытался убедить генерала Йодля, отвечавшего за Западный театр военных действий, подписать подобный приказ, Йодль переадресовал его Кейтелю. Кейтель заявил, что обсудит проект приказа с Гитлером. Результат был вполне предсказуем: на следующем же оперативном совещании Гитлер закатил истерику и потребовал еще более неукоснительного проведения тактики «выжженной земли».

В середине марта я послал Гитлеру еще одну докладную записку, в которой снова перечислил действия, необходимые на данном этапе войны, и при этом я прекрасно понимал, что нарушаю все запреты, установленные в последние месяцы. Однако другого пути у меня не было: всего лишь несколько дней назад я созвал промышленников на совещание в Бернау и сказал им, что поставлю на карту свою жизнь ради сохранения заводов от разрушения. Одновременно я разослал во все филиалы министерства циркулярное письмо с приказом не допустить никаких преднамеренных взрывов предприятий.

Чтобы Гитлер сразу же не отшвырнул мою записку, начал я, как обычно, с отчета о добыче угля. Однако уже на второй странице, в перечне приоритетных промышленных объектов, военные заводы оказались в самом конце, а предпочтение я отдал гражданским нуждам – обеспечению населения продовольствием, топливом, электроэнергией[303]. Затем я резко сменил тему, подчеркнув, что «немецкая экономика окончательно рухнет уже через четыре – восемь недель, что сделает невозможным продолжение военных действий». Я прямо обратился к Гитлеру со словами: «Никто не имеет права связывать судьбу немецкой нации с собственной судьбой… В эти последние недели войны долг руководства – оказать любую возможную помощь своему народу». В заключение я написал: «На данном этапе войны мы не должны бессмысленными разрушениями ставить под удар выживание нации».

Статс-секретарь министерства образования Цинч одобрил еще одно мое особое распоряжение, и наши грузовики приступили к вывозу ценных произведений искусства из берлинских музеев в соляные пещеры на реке Цаале. Спасенные тогда художественные ценности составили ядро коллекции Далемского музея.

До тех пор я с притворным оптимизмом делал вид, что согласен с официальной линией, – доказывал, что заводы не следует разрушать, так как они понадобятся нам для обеспечения военных побед. Теперь же я впервые заявил о необходимости сохранить основы жизнеобеспечения нации, «даже если не удастся отвоевать потерянные территории… Учитывая суровые условия послевоенного периода, нельзя уничтожать транспортную систему, для восстановления которой потребуются годы… Разрушение мостов и магистралей лишит немецкий народ надежды на выживание»[304].

Без предварительной подготовки я не осмелился вручить докладную Гитлеру: уж слишком он был непредсказуем и вполне мог приказать расстрелять меня на месте. Поэтому я отдал двадцатидвухстраничную записку полковнику фон Белову, чтобы он был в курсе моих предложений. Затем я попросил Юлиуса Шауба передать Гитлеру, что я хотел бы получить на сорокалетие его фотографию с личным посвящением. Я оставался последним из ближайшего окружения Гитлера, кто за двенадцать лет не просил у него такой фотографии. Теперь же, когда его власть рушилась, а наши близкие отношения исчерпали себя, я хотел, чтобы он знал: хотя я придерживаюсь противоположных взглядов и смирился с окончательным поражением, я все еще преклоняюсь перед ним и высоко оценил бы столь ценный памятный дар.

На всякий случай я собирался предпринять меры предосторожности – после передачи докладной оказаться как можно дальше от рейхсканцелярии. Вечером я планировал вылететь в Кёнигсберг, к которому неумолимо приближались советские армии, чтобы провести совещание с находившимися там сотрудниками и еще раз предостеречь их против бессмысленных разрушений.

Правда, я считал необходимым проститься с Гитлером и потому явился на оперативное совещание со своим судьбоносным документом. Уже некоторое время совещания проводились не в роскошном кабинете Гитлера, спроектированном мною семь лет назад, а в маленьком кабинете в бункере. С грустью и горечью Гитлер сказал мне: «Вот видите, герр Шпеер, ваша прекрасная архитектура теперь не обрамляет наши оперативные совещания».

18 марта главной темой совещания была оборона Саара, на который стремительно наступала армия Паттона. Как и в случае с русскими марганцевыми месторождениями, Гитлер неожиданно обратился за поддержкой ко мне:

– Объясните же этим господам, что означает для нас потеря саарского угля!

Застигнутый врасплох, я выпалил:

– Это всего лишь ускорит крах.

Ошеломленные и смущенные, мы с Гитлером уставились друг на друга, и после неловкой паузы он сменил тему.

В тот же день фельдмаршал Кессельринг, главнокомандующий войсками «Запад», доложил, что население препятствует борьбе с наступающими американскими войсками. Все чаще люди не позволяют нашим частям входить в свои деревни, посылают к командирам делегации с убедительными просьбами не подвергать их дома угрозе разрушения, и во многих случаях эти отчаянные просьбы удовлетворяются.

Без малейших колебаний Гитлер приказал Кейтелю подготовить приказ главнокомандующему и гауляйтерам, суть которого состояла в принудительной эвакуации всего населения районов, находящихся под угрозой захвата. Кейтель тут же уселся за угловой столик и начал составлять проект приказа.

Один из присутствовавших генералов попытался убедить Гитлера в невозможности эвакуации сотен тысяч человек, поскольку не хватит железнодорожных вагонов, да и транспортная система совершенно разрушена. Гитлер остался непреклонным и заявил: «Тогда пусть идут пешком!» Генерал стал возражать: необходимо обеспечить беженцев продовольствием и направить их через малонаселенные территории, а кроме того, у людей нет пригодной обуви… Гитлер просто отвернулся от него.

Кейтель зачитал проект приказа, тут же одобренный фюрером:

«Присутствие гражданского населения в зоне боевых действий не только создает трудности для сражающихся войск, но и представляет опасность для самого населения.

Поэтому фюрер приказывает, в зависимости от обстоятельств, последовательно, начиная с прифронтовой зоны, эвакуировать все население с территорий к западу от Рейна и Саарского пфальцграфства… Эвакуацию проводить в юго-восточном направлении и к югу от линии Санкт-Вен– дель – Кайзерслаутерн – Людвигсхафен. Детали урегулировать с командованием группы армий «G» и гауляйтерами. Гауляйтеры получат аналогичный приказ от начальника партийного секретариата.

Подпись: начальник штаба ОКВ фельдмаршал Кейтелъ»[305].

Никто не посмел возразить, когда Гитлер заключил свою речь словами: «У нас больше нет возможности принимать во внимание интересы населения». Я покинул кабинет вместе с Цандером, офицером связи Бормана с Гитлером. Цандер был в отчаянии: «Невероятно! Это приведет к катастрофе. Ничего не подготовлено!»

Я импульсивно воскликнул, что вместо Кёнигсберга той же ночью отправлюсь на запад и, может быть, смогу чем– то помочь.

Оперативное совещание закончилось, и уже после полуночи, когда наступил мой сороковой день рождения, я попросил Гитлера уделить мне пару минут. Он приказал ординарцу «принести фотографию, которую я подписал» и, сердечно поздравив меня, вручил красный кожаный футляр с вытесненной эмблемой фюрера, в каких обычно дарил свои фотографии в серебряных рамках. Я поблагодарил и положил футляр на стол, поскольку собрался передать докладную записку. Однако Гитлер продолжил: «В последнее время мне трудно написать даже несколько слов. Видите, как дрожит рука. Зачастую я едва могу подписаться. То, что я написал вам, почти невозможно прочитать».

Мне ничего не оставалось, кроме как открыть футляр. Надпись действительно оказалась неразборчивой, однако я понял, что фюрер благодарит меня за работу и уверяет в вечной дружбе. Как ни тяжело мне было, но пришлось ответить на эти трогательные слова меморандумом, в котором я сухо констатировал полный крах дела всей его жизни. Гитлер молча взял документ, а я, чтобы сгладить неловкость, сообщил, что не лечу в Кёнигсберг, а еду на машине в западные регионы.

Пока я вызывал по телефону свой автомобиль и шофера, меня снова пригласили к Гитлеру. «Я все обдумал, – сказал он. – Вам лучше взять мою машину. Повезет вас мой шофер Кемптка». Я выдвинул ряд возражений, и в конце концов Гитлер разрешил мне воспользоваться моим автомобилем, но при условии, что повезет меня его шофер. Я встревожился, ибо сердечность, с которой Гитлер вручал мне свою фотографию и которой я почти поверил, растаяла без следа. Я физически ощущал его раздражение, а когда уже был у двери, он сказал ледяным тоном, исключающим возможность спора: «На этот раз вы получите письменный ответ на ваш меморандум!.. Если война проиграна, пусть и нация погибнет. Нет нужды тревожиться об обеспечении элементарных условий выживания для немецкого народа. Наоборот, наилучший выход – уничтожить фундамент выживания. Нация доказала свою слабость, и будущее принадлежит восточному народу, оказавшемуся сильнее. В любом случае после этой войны останутся лишь недостойные, ибо лучшие уже погибли»[306].

Я вздохнул с облегчением, лишь когда оказался за рулем своего автомобиля, обвеваемый свежим ночным ветерком. Шофер Гитлера сидел рядом (мы договорились вести машину по очереди), а подполковник фон Позер, мой офицер связи с Генеральным штабом, – на заднем сиденье. Было уже половина второго ночи, и около 500 километров до штаба главнокомандующего Западным фронтом близ Наухайма следовало преодолеть до рассвета, то есть до появления вражеских истребителей, на бреющем полете выискивавших добычу. Главным для нас сейчас была скорость. Мы разложили на коленях карту и настроили радиоприемник на волну службы оповещения наших ночных истребителей: «…Несколько «москито» замечены в квадрате… Ночные истребители в квадрате…» Это позволяло точно знать местоположение вражеских самолетов. При их приближении приходилось выключать фары и в темноте двигаться по обочине шоссе. Как только объявляли, что наш квадрат свободен от врага, мы включали все фары, и противотуманные тоже, и под рев мощного двигателя неслись по автобану. К утру мы еще были в пути, но низкая облачность защитила нас от авианалетов. Добравшись до штаба, я первым делом решил поспать несколько часов[307].

Ближе к полудню я встретился с Кессельрингом, однако наша беседа оказалась безрезультатной. Фельдмаршал вел себя как служака, которому не пристало обсуждать приказы Гитлера. Поддержка пришла с той стороны, откуда я ее совсем не ждал: к моим доводам прислушался представитель партии при штабе. Когда мы прохаживались по террасе замка, он пообещал мне сделать все от него зависящее, чтобы придержать отчеты о поведении населения, которые могли бы вызвать неудовольствие Гитлера.

Как только Кессельринг на скромном обеде в кругу штабистов произнес короткий тост по поводу моего сорокалетия, на замок с пронзительным свистом спикировали вражеские истребители, пулеметные очереди вдребезги разнесли оконные стекла. Все бросились на пол. И только после этого завыла сирена воздушной тревоги. Рядом с замком начали рваться авиабомбы. Сквозь пелену дыма и известковой пыли мы бросились в бомбоубежище.

Эта атака явно была целенаправленной. Бомбы вокруг замка рвались без перерыва. Стены бункера тряслись, но, к счастью, удалось избежать прямого попадания. Когда налет закончился, мы продолжили совещание. Теперь к нам присоединился саарский магнат Герман Рёхлинг, которому тогда уже было за семьдесят. В ходе дискуссии Кессельринг сообщил Рёхлингу, что через несколько дней Саар будет захвачен противником. Рёхлинг воспринял эту новость весьма безразлично: «Однажды мы уже теряли Саар и вернули его. Я хоть и стар, но уверен, что увижу, как он снова станет нашей собственностью».

Следующей целью нашего путешествия был Гейдельберг, куда перевели штаб вооружений Юго-Западной Германии, и я решил воспользоваться шансом навестить в день рождения своих родителей. Днем передвигаться по шоссе было невозможно из-за авианалетов, но с юности я помнил все окольные пути, и мы с Рёхлингом поехали через Оденвальд. Стоял теплый солнечный весенний день. Мы впервые разговаривали совершенно откровенно. Рёхлинг, прежде преклонявшийся перед Гитлером, ясно дал понять, что считает фанатичное затягивание войны безумием.

Поздним вечером мы приехали в Гейдельберг и узнали, что в Сааре все складывается хорошо – никакой подготовки к взрывам не проводится. А поскольку до прихода американцев оставалось каких-то несколько дней, даже личный приказ Гитлера уже ничего не мог изменить.

Все дороги были забиты отступавшими войсками, и мы не раз выслушивали яростные проклятия усталых, оборванных солдат. Только к полуночи мы добрались до штаба армии, размещенного в одной из окруженных виноградниками деревень пфальцграфства. Оказалось, что генерал СС Хауссер интерпретировал безумные приказы гораздо мудрее, чем его главнокомандующий: он решил, что вынужденную эвакуацию осуществить невозможно, а взорвать мосты – безответственно.

Пять месяцев спустя, когда меня, военнопленного, везли на грузовике из Версаля через Саар, я видел совершенно неповрежденные автомобильные мосты и железнодорожные сооружения.

Штёр, гауляйтер Саара, решительно заявил, что не станет выполнять полученный им приказ об эвакуации. Между нами – министром вооружений и военной промышленности и гауляйтером – состоялся весьма любопытный разговор:

– Если вы не сможете провести эвакуацию и фюрер призовет вас к ответу, можете сослаться на меня. Мол, я сказал вам, что приказ фюрера отменен.

– Нет-нет. Вы очень добры, но я возьму всю ответственность на себя.

– Я с радостью положу голову на плаху ради этой цели, – настаивал я.

Штёр покачал головой:

– Нет. Я сам отвечу за свои действия.

И только в этом пункте наши мнения разошлись.

Затем мы отправились в Вестервальд, в штаб фельдмаршала Моделя. Нам предстояло проехать 200 километров.

Утром низко над землей появились американские самолеты. Мы съехали с шоссе и по объездным дорогам добрались до мирной деревушки, где ничто не указывало на наличие штаба армейской группировки. Не было видно ни одного офицера или солдата, ни одной машины или курьера на мотоцикле. Днем всякие передвижения запрещались.

В деревенской гостинице мы с Моделем вернулись к начатому еще в Зигбурге разговору о сохранении в неприкосновенности железнодорожных сооружений Рурской области. Во время нашей беседы офицер принес телетайпное сообщение.

– Это касается вас, – смущенно и озадаченно сказал Модель.

Я сразу почувствовал неладное и не ошибся. То был «письменный ответ» Гитлера на мой меморандум, и каждый его пункт представлял прямо противоположное тому, к чему я призывал 18 марта. «Уничтожить все военные, транспортные, коммуникационные и промышленные объекты, склады и все материальные ценности на территории рейха» – смертный приговор немецкому народу, призыв к применению тактики «выжженной земли» в ее самом страшном выражении. Приказ лишал меня всех полномочий; все мои распоряжения о сохранении промышленности аннулировались. Теперь за проведение программы уничтожения отвечали гауляйтеры[308].

Выполнение приказа Гитлера привело бы к страшным последствиям: с уничтожением электростанций, железных и автомобильных дорог, каналов, шлюзов, доков, судов и локомотивов страна на неопределенное время лишилась бы электричества, газа, чистой воды, угля и транспорта. Даже уцелевшие промышленные предприятия не смогли бы работать из-за отсутствия электричества, топлива и воды. Без современных складов и телефонной связи страна погрузилась бы в средневековье.

Модель ясно дал понять, что мое положение изменилось. Теперь он говорил со мной отчужденно и избегал обсуждения главной нашей темы – спасения промышленности Рура¹. На ночь меня разместили в крестьянском доме. Я очень устал, но был в таком смятении, что промучился без сна несколько часов и вышел прогуляться по полям, затем поднялся на один из окрестных холмов. Внизу в последних солнечных лучах слегка прикрытая тонкой пеленой тумана расстилалась мирная деревня. Далеко за холмами Зауэрланда виднелась долина между реками Зиг и Рур. Как могло так случиться, думал я, что по желанию одного человека эта цветущая земля должна превратиться в пустыню. Я прилег на поросшую папоротниками землю. Только острый, исходящий от почвы аромат да первые зеленые ростки нарушали ощущение нереальности окружающего. Когда я возвращался в деревню, солнце уже катилось за горизонт. Решение было принято: я должен любыми способами предотвратить выполнение варварского приказа. Для начала я решил разведать ситуацию в Берлине и отменил назначенные на тот вечер совещания в Руре.

Из-под деревьев выкатили машину, и, несмотря на активность вражеской авиации, мы отправились на восток еще до рассвета, переключив фары на «ближний свет». Пока за рулем сидел Кемптка, я просматривал свои записи, в основном касавшиеся проведенных за последние два дня совещаний. Сначала я нерешительно перелистывал страницы, а потом стал, стараясь не привлекать внимания, рвать их и выбрасывать обрывки в окно. Во время остановки я случайно опустил глаза и увидел, что сильный встречный ветер прижал компрометирующие клочки к углу подножки автомобиля. Я носком ботинка незаметно сбросил их в придорожную канаву.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.