14. На новом месте службы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

14. На новом месте службы

30 января 1942 года на самолете воздушной эскадрильи фюрера в Днепропетровск прилетел Зепп Дитрих, один из первых приверженцев Гитлера, а ныне командир танкового корпуса СС, теснимого русскими около Ростова. Я попросил его взять меня с собой. Мой персонал уже находился в городе, разрабатывал план ремонта железных дорог в Южной России[90]. Мне и в голову не пришло попросить выделить в мое распоряжение самолет – признак того, какую незначительную роль я себе тогда отводил.

Тесно прижавшись друг к другу, мы сидели в бомбардировщике «хейнкель», переоборудованном в пассажирский самолет. Под нами расстилались унылые, заснеженные равнины Южной России, на крупных фермах виднелись пепелища сараев и скотных дворов. Чтобы не сбиться с курса, мы летели вдоль железнодорожного полотна. Поезда встречались крайне редко. Вокзалы сожжены, депо разрушены. Автомобильных дорог очень мало, а машин и вовсе не видно. Огромные просторы внизу словно вымерли, и даже внутри самолета мы ощущали царившую там кладбищенскую тишину. Лишь снег, клубившийся под порывами ветра, нарушал монотонность пейзажа, вернее, подчеркивал ее. Именно во время того полета я понял, какой опасности подвергаются армии, практически отрезанные от линий снабжения. В сумерках мы приземлились в русском промышленном городе Днепропетровске.

Моя техническая группа, в соответствии с тенденцией того периода связывать порученные задания с именем руководителя получившая название «Строительный штаб Шпеера», временно разместилась в спальном железнодорожном вагоне. Время от времени локомотив поддавал пар в отопительную систему вагона, чтобы жильцы не замерзли. Условия работы были столь же отвратительными, ибо наш штаб разместился в вагоне-ресторане. Задача оказалась более трудной, чем мы предполагали. Русские разрушили все промежуточные станции. Не сохранилось в целости ни ремонтных мастерских, ни вокзалов, ни стрелок, ни морозостойких цистерн для воды. Простейшие вопросы, которые дома можно было урегулировать по телефону, здесь становились неразрешимыми проблемами. Даже дерево и гвозди было трудно найти.

А снег все сыпал и сыпал. Остановилось движение на железных и автомобильных дорогах, замело взлетно-посадочные полосы аэродромов. Мы оказались отрезанными от внешнего мира. Мое возвращение пришлось отложить, но и скучать мне не довелось – общение со строительными рабочими, вечеринки. Мы пели песни. Зепп Дитрих произносил речи под одобрительные возгласы и аплодисменты, а я, не будучи оратором, не решался и на краткий спич перед своими сотрудниками. Среди рекомендованных армейским начальством песен попадались очень грустные: в них пелось о тоске по дому и одиночестве среди русских степей. Эти песни откровенно выражали душевное состояние солдат и, что весьма важно, были самыми любимыми.

Тем временем положение становилось критическим. Небольшая танковая группа русских прорвалась через линию фронта и подходила к Днепропетровску. Мы непрерывно обсуждали, что можно им противопоставить: у нас не было практически ничего, кроме нескольких винтовок и брошенной пушки без снарядов. Русские приблизились на расстояние около 20 километров и бесцельно закружили по степи. Произошла одна из типичных военных ошибок: русские понятия не имели о своем преимуществе и не воспользовались им. Если бы они вырвались к длинному мосту через Днепр и сожгли его – мост был деревянным, восстановленным с огромными трудностями за несколько месяцев, – то еще на несколько месяцев отрезали бы от зимних складов немецкую армию, расквартированную к юго-востоку от Ростова.

Я по складу характера не герой и, поскольку за неделю своего пребывания на базе не принес никакой пользы, а лишь сократил скудные продовольственные запасы своих инженеров, то решил уехать на поезде, который готовили к прорыву на запад через снежные заносы. Мои сотрудники по-дружески и, пожалуй, с облегчением пожелали мне счастливого пути. Всю ночь мы ползли со скоростью 9—11 километров в час, останавливались, разгребали лопатами снег и снова грузились в вагоны. Когда на рассвете поезд остановился у безлюдного вокзала, мне показалось, что мы уже далеко на западе.

Однако все выглядело странно знакомым: выгоревшие депо, облака пара над несколькими вагонами-ресторанами и спальными вагонами, солдатские патрули… Мы снова были в Днепропетровске. Подавленный, я ввалился в вагон-ресторан и увидел на лицах своих сотрудников изумление и даже раздражение. Оказывается, они всю ночь, не жалея спиртного, отмечали отъезд своего шефа.

В тот же день, 7 февраля 1942 года, самолет, доставивший Зеппа Дитриха, должен был лететь обратно. Капитан авиации Найн, вскоре ставший пилотом моего личного самолета, согласился взять меня с собой. Даже добраться до аэродрома было довольно сложно. При безоблачном небе и температуре чуть выше нуля жестокий ветер расшвыривал снег во все стороны. Русские в ватниках тщетно пытались очистить дорогу от метровых сугробов. Мы уже топтались около часа, когда несколько русских окружили меня и стали что-то возбужденно говорить. Я не понимал ни слова. Наконец один из них подобрал горсть снега и начал растирать мне лицо. «Обморозился», – подумал я, уж это я мог понять из своего горнолыжного опыта. Я еще больше удивился, когда один из русских вытащил из глубин грязной одежды белоснежный, аккуратно сложенный платок и вытер мне лицо.

Часов в одиннадцать самолет тяжело оторвался от едва расчищенной взлетной полосы и взял курс на Растенбург в Восточной Пруссии, где дислоцировалась эскадрилья. Мне нужно было попасть в Берлин, но самолет был не моим, и я был рад, что смог преодолеть значительную часть пути. Так я впервые и совершенно случайно оказался в восточнопрусской Ставке Гитлера.

В Растенбурге я позвонил одному из адъютантов в надежде, что он доложит обо мне Гитлеру и, может быть, Гитлер захочет со мной поговорить. Я не виделся с ним с начала декабря и счел бы особой честью, если бы он перемолвился со мной парой слов.

Один из автомобилей фюрера доставил меня в Ставку. Там я наконец хорошо поел в бараке-столовой, где обычно питался и Гитлер со своими генералами, политическими соратниками и адъютантами. Однако в этот раз его не было. Доктор Тодт, министр вооружений и боеприпасов, приехал к нему с докладом, и они ужинали вдвоем в личных апартаментах Гитлера. Я тем временем обсудил трудности, возникшие у нас на Украине, с начальником службы военных сообщений генералом Герке и командующим железнодорожными войсками.

После ужина Гитлер и Тодт продолжили совещание в расширенном кругу. Тодт появился лишь поздно ночью, напряженный и измученный долгой и, по-видимому, утомительной дискуссией. Он был явно удручен. Я посидел с ним несколько минут, пока он молча выпил стакан вина, так и не услышав о причине его мрачного настроения. В ходе нашей очень вялой беседы он ненароком упомянул, что наутро должен лететь в Берлин, в его самолете есть свободное место и он с радостью возьмет меня с собой, а я обрадовался, что не придется долго трястись в поезде[91]. Мы договорились вылететь рано утром, и доктор Тодт распрощался, надеясь хоть немного поспать.

Вошел адъютант и пригласил меня к Гитлеру. Был уже час ночи, но в Берлине мы часто засиживались с нашими проектами и позже. Гитлер показался мне утомленным и не в настроении, как и Тодт. Обстановка в его комнате была очень скромной, он даже отказался от кресла. Мы поговорили о берлинских и нюрнбергских проектах, и Гитлер явно оживился. Даже обычно желтоватое лицо посвежело. Наконец он попросил меня поделиться впечатлениями о поездке в Южную Россию, задавал наводящие вопросы. Проблемы с восстановлением железных дорог, снежные бури, необъяснимое поведение русских танкистов, пирушки с ностальгическими песнями… Мало-помалу он вытянул из меня все подробности. Когда я упомянул о песнях, он насторожился и спросил о словах. Я вытащил из кармана текст. Он прочитал и ничего не сказал. На мой взгляд, те песни отражали серьезность ситуации, но Гитлер решил, что это происки предателя, пытающегося подорвать боевой дух войск, и с помощью моего рассказа он сможет выследить «оппозиционера». Только после войны я узнал, что он приказал предать военному суду офицера, разрешившего распечатать те тексты.

В этом эпизоде проявилась его постоянная подозрительность. Гитлер закрывал глаза на правду, но думал, что может сделать важные выводы из таких вот случайных наблюдений. Поэтому он всегда подробно расспрашивал подчиненных, даже тех, кто не владел полной информацией. Подобное недоверие, обычно небеспричинное, давно стало его неотъемлемой чертой, и он часто увлекался пустяками. К тому же окружение изо всех сил старалось оградить его от любых источников информации, которые могли бы возбудить его подозрения в том, что на Восточном фронте не все благополучно, и благодаря этой изоляции он не получал необходимых сведений.

Покинув Гитлера в три часа ночи, я попросил передать доктору Тодту, что не полечу с ним. Самолет должен был вылететь через пять часов, а я устал и хотел только хорошенько выспаться. В маленькой спальне я размышлял – а кто из окружения Гитлера не размышлял после двухчасовой беседы с ним? – о том, какое впечатление произвел на него. Я был доволен, я вновь обрел уверенность в том, что мы сумеем воплотить в жизнь наши строительные замыслы, в чем я уже начал сомневаться из-за военной ситуации. В ту ночь наши мечты казались реальностью: мы опять заставили себя поверить в будущее, были бодры и жизнерадостны.

На следующее утро меня разбудил пронзительный телефонный звонок, и я услышал взволнованный голос доктора Брандта: «Самолет доктора Тодта только что разбился, Тодт погиб».

С того момента весь мой мир изменился.

В последние годы я сблизился с доктором Тодтом. Его смерть я воспринял как потерю старшего, рассудительного коллеги. У нас было много общего. Мы оба происходили из зажиточного среднего класса, оба были родом из Бадена, имели техническое образование. Мы любили природу, особенно горы и лыжные прогулки, и оба терпеть не могли Бормана. Тодт неоднократно ссорился с Борманом из-за того, что тот, строя дороги, безжалостно испортил местность вокруг Оберзальцберга. Мы с женой были частыми гостями в маленьком, непритязательном доме Тодта на берегу Хинтерзее около Берхтесгадена. Никому и в голову не приходило, что там живет известный строитель дорог и создатель автобанов.

Доктор Тодт был одним из очень немногих скромных членов правительства, на него можно было положиться, он сторонился всяческих интриг. В нем сочетались чувствительность и реализм – комбинация, нередкая для технократов. В общем, он плохо вписывался в правящий класс национал– социалистического государства. Он жил тихо и уединенно, не поддерживал личных контактов с партийными кругами и очень редко появлялся на обедах и ужинах у Гитлера, хотя ему всегда были рады. Эта отстраненность укрепляла его репутацию. Где бы он ни появлялся, он сразу становился центром внимания. И Гитлер относился к нему и его достижениям с уважением, граничащим с преклонением. В отношениях с Гитлером Тодту удалось сохранить независимость, хотя он и был лояльным членом партии с первых лет ее основания.

24 января 1941 года, когда мои отношения с Борманом и Гисслером сильно осложнились, Тодт написал мне необычайно откровенное письмо, в котором изложил свой взгляд на методы работы национал-социалистического руководства:

«Может быть, мой личный опыт и жестокое разочарование во всех тех людях, с которыми мне приходится сотрудничать, в какой-то мере позволят вам рассматривать ваши трудности как обусловленные эпохой, и убеждение, к которому я постепенно пришел после длительной борьбы, поможет вам психологически. Как я осознал… любая деятельность встречается с противодействием, любой, кто занимается делом, приобретает соперников и, к несчастью, противников. Однако это происходит не потому, что люди хотят быть противниками, а, скорее, потому, что обстоятельства и взаимоотношения вынуждают разных людей принимать различные точки зрения. Возможно, благодаря вашей молодости вы быстро научились преодолевать подобные препятствия, в то время как я могу лишь с грустью размышлять о них».

За завтраком в Ставке фюрера оживленно обсуждали вероятных преемников доктора Тодта. Все сошлись на том, что он незаменим, ибо занимал три министерских поста. Он руководил строительством сети автомобильных и железных дорог на территории всей Германии, отвечал за состояние и развитие как всех водных путей, так и электростанций и к тому же, будучи доверенным лицом фюрера, занимал пост министра вооружений и боеприпасов. В рамках четырехлетнего плана Геринга он возглавлял строительную индустрию и также создал Организацию Тодта, возводившую Западный вал, ангары для подводных лодок на Атлантическом побережье и дороги на оккупированных территориях от Северной Норвегии до Южной Франции и в России.

Таким образом, в последние несколько лет Тодт сосредоточил в своих руках исполнение главных технических задач рейха. Хотя до сих пор все его функции номинально были разделены между различными ведомствами, по сути, он разработал концепцию будущего технического министерства. К тому же Тодт был руководителем партийного Технического управления, в которое входили все технические общества и ассоциации.

В первые же часы после гибели Тодта я осознал, что большая часть его разнообразных обязанностей свалится на меня. Еще весной 1939 года, во время одной из инспекционных поездок по Западному валу, Гитлер обронил, что, если что-либо случится с Тодтом, именно я – тот человек, который завершит его строительные начинания. Позже, летом 1940 года, Гитлер официально принял меня в рейхсканцелярии и сообщил, что из-за перегрузки Тодта принял решение возложить на меня руководство всем строительством, включая фортификации вдоль Атлантического побережья. Тогда я сумел убедить Гитлера, что полезнее оставить строительство и вооружение в одних руках, поскольку они тесно взаимосвязаны. Гитлер больше к этому вопросу не возвращался, и я никому ничего об этом не говорил, так как одно только упоминание о возможных перестановках не только оскорбило бы Тодта, но и подорвало бы его авторитет[92].

Так что, когда меня первым вызвали к Гитлеру около часа дня, а в это время он обычно начинал прием посетителей, я был готов к подобному заданию. Даже по выражению лица главного адъютанта Шауба можно было оценить важность момента. В отличие от прошлого вечера Гитлер принял меня официально, как фюрер рейха. Стоя он принял мои соболезнования, очень коротко на них ответил и сразу же приступил к главному: «Герр Шпеер, я назначаю вас преемником министра Тодта на всех его постах».

Я был ошеломлен, а Гитлер уже пожимал мне руку и явно считал аудиенцию оконченной. Однако мне показалось, что он оговорился, и я стал уверять, что сделаю все от меня зависящее, дабы достойно заменить доктора Тодта в продолжении его строительных проектов.

– Да нет же, вы замените его во всех сферах, включая пост министра вооружений, – поправил меня Гитлер.

– Но я же ничего в этом не смыслю… – запротестовал я.

– Я в вас верю. Я знаю, что вы справитесь, – оборвал мои возражения Гитлер. – Кроме того, другой кандидатуры нет. Немедленно свяжитесь с министерством и приступайте к своим обязанностям!

– Тогда, мой фюрер, вы должны отдать приказ, ибо я не могу поручиться, что справлюсь с этой задачей.

Гитлер кратко сформулировал приказ. Я выслушал в полном молчании.

Обычно Гитлер на прощание говорил мне несколько дружеских слов, но сегодня молча занялся другими делами. Так он дал мне понять, что наши отношения изменились. Прежде Гитлер симпатизировал мне как коллеге-архитектору. Отдав приказ о моем назначении, он с первой же минуты установил дистанцию, которую должен соблюдать глава государства в отношениях с министром, своим подчиненным.

Когда я подходил к двери, появился Шауб.

– Мой фюрер, приехал рейхсмаршал. Он хочет поговорить с вами, но не записан на прием.

– Впустите его, – с явным недовольством сказал Гитлер и повернулся ко мне. – Задержитесь.

Геринг торопливо вошел и, выразив в нескольких словах соболезнования, без лишних предисловий заявил:

– Наилучший выход из создавшейся ситуации – передача всех постов доктора Тодта мне в рамках четырехлетнего плана. Таким образом мы избежим разногласий и трудностей, кои возникали у нас с Тодтом вследствие почти одинаковых полномочий.

По-видимому, Геринг приехал специальным поездом из своего охотничьего домика в Роминтене, находившегося примерно в 100 километрах от Ставки Гитлера. Учитывая, что катастрофа произошла в половине десятого утра, он времени не терял.

Гитлер проигнорировал заявление Геринга:

– Я уже назначил преемника Тодта. С этого момента рейхсминистр Шпеер занимает все посты доктора Тодта.

Это было сказано столь категорично, что исключало любые возражения. Геринг явно изумился и встревожился, но через пару секунд взял себя в руки, удержался от комментариев и поспешил решить другой важный вопрос:

– Мой фюрер, надеюсь, вы меня поймете, если я не появлюсь на похоронах доктора Тодта. Вы наслышаны о наших конфликтах, так что вряд ли мое присутствие уместно.

Я точно не помню, что ответил Гитлер, поскольку был шокирован «стиркой грязного белья» в самом начале моей министерской карьеры. Однако я помню, что в конце концов Геринг согласился присутствовать на похоронах, дабы не предавать гласности свои разногласия с Тодтом. Учитывая важное значение, придаваемое системой подобным церемониалам, отсутствие второго человека государства на официальном чествовании покойного министра, вызвало бы нежелательные слухи.

Неожиданным наскоком Геринг безусловно надеялся добиться своих целей. Я даже предположил, что Гитлер ожидал чего-то в этом духе и именно поэтому поспешил с моим назначением.

Как министр вооружения, выполняя задания Гитлера, доктор Тодт служил как бы промежуточным звеном между фюрером и промышленниками, передавая им приказы. Геринг, будучи уполномоченным по четырехлетнему плану, напротив, чувствовал себя ответственным за всю военную экономику. И Геринга, и его сотрудников деятельность Тодта раздражала. В середине января 1942 года, недели за две до гибели, Тодт принял участие в совещании по проблемам промышленности, на котором Геринг устроил ему разнос. Тодт сильно оскорбился и в тот же день информировал Функа, что вынужден уйти в отставку. В таких ситуациях Тодт всегда оказывался в невыгодном положении, так как был бригадным генералом авиации. Это означало, что, несмотря на министерский портфель, в военной иерархии он оставался подчиненным Геринга.

После этого эпизода мне стало ясно одно: Геринг мне не союзник, но если между нами разразится конфликт, Гитлер, пожалуй, меня поддержит.

Сначала казалось, что Гитлер воспринял смерть Тодта со стоическим спокойствием человека, который, в силу своего положения, должен принимать подобные инциденты как неотъемлемую часть своей жизни. Не приводя никаких доказательств, он в первые несколько дней говорил, что подозревает диверсию и намерен поручить секретным службам расследование обстоятельств катастрофы. Однако вскоре, когда кто-либо заговаривал в его присутствии о гибели Тодта, он раздражался, нервничал и мог резко заявить: «Я не желаю больше слышать об этом. Я запрещаю всякие обсуждения этого инцидента». Иногда он говорил: «Вы же знаете, я так тяжело переживаю эту потерю, что не хочу говорить о ней».

По приказу Гитлера рейхсминистерство авиации попыталось установить, не была ли причиной катастрофы диверсия. В результате расследования выяснили, что самолет взорвался, взметнув вверх сильную струю пламени, метрах в 20 от поверхности земли. И тем не менее в докладе комиссии, возглавляемой, ввиду важности инцидента, генерал-лейтенантом авиации, был сделан весьма курьезный вывод: «Вероятность диверсии исключается. Следовательно, нет никаких оснований для дальнейшего расследования»[93].

Между прочим, незадолго до гибели доктор Тодт оставил в своем сейфе крупную сумму денег с просьбой, «если с ним что-нибудь случится», передать его личной секретарше, с которой проработал много лет.

Можно только удивляться опрометчивости и легкомыслию, с которыми Гитлер назначил меня на столь важный государственный пост. Я был совершенно посторонним человеком и для армии, и для партии, и для промышленности. Ни разу за всю свою жизнь я не имел дела с оружием, поскольку не служил в армии и даже никогда не охотился с ружьем. Хотя этот шаг вполне соответствовал обычаю Гитлера выбирать в сотрудники непрофессионалов. В конце концов, он уже назначил виноторговца министром иностранных дел, партийного идеолога – министром по делам оккупированных восточных территорий, а бывшего пилота-истребителя – министром экономики. А теперь на пост министра вооружений он выбрал архитектора. Без сомнения, Гитлер предпочитал назначать на руководящие посты дилетантов. Всю свою жизнь он уважал профессионалов, таких, как, например, Шахт, но не доверял им.

Как и после кончины профессора Трооста, я продвинулся по карьерной лестнице после чьей-то смерти. То, что я накануне случайно оказался в Ставке и отказался от полета с Тодтом, Гитлер счел знаком судьбы. Впоследствии, когда я достиг первых успехов, он любил повторять, что авиакатастрофу с Тодтом подстроило Провидение, дабы увеличить производство вооружений.

По контрасту с несговорчивым Тодтом я поначалу, должно быть, показался Гитлеру послушным орудием в его руках, а он, не терпевший возражений, годами отбирал себе людей как можно более покорных. Именно из-за этой привычки его нынешнее окружение подчинялось ему безоговорочно и претворяло в жизнь его замыслы все более и более беспринципно.

Современные историки тщательно изучают мою деятельность как министра вооружения, а мои планы реконструкции Берлина и Нюрнберга считают второстепенными. Я же считал свое удивительное назначение временным, чем-то вроде военной службы. Я мечтал завоевать авторитет и даже славу как архитектор, а любой, самый выдающийся министр неизбежно остался бы в тени Гитлера. Поэтому я очень скоро вырвал у Гитлера обещание после войны снова назначить меня архитектором[94].

Все это доказывает, насколько мы зависели от воли Гитлера даже в самых личных решениях. Гитлер откликнулся на мою просьбу без колебаний. Он тоже считал, что я окажу самые ценные услуги ему и рейху как его главный архитектор. Когда он иногда заговаривал о планах на будущее, то часто с тоской замечал: «Тогда мы оба сможем на несколько месяцев отойти от дел и снова обсудить наши строительные планы». Правда, со временем я слышал подобные замечания все реже и реже.

Первым результатом моего министерского назначения был прилет в Ставку личного помощника Тодта Конрада Хаземана. Поскольку в окружении Тодта были более влиятельные люди, я с досадой и раздражением воспринял визит Хаземана как попытку проверить прочность моего положения. Хаземан сразу же заявил, что явился ознакомить меня с характеристиками моих будущих сотрудников. Я довольно резко ответил, что намерен сформировать собственное мнение при личном общении с ними. В тот же вечер я выехал ночным поездом в Берлин. На тот момент у меня не было никакого желания лететь самолетом.

Когда на следующее утро я проезжал через окраины столицы с заводами и железнодорожными депо, меня охватило беспокойство. Гожусь ли я для выполнения поставленных передо мной задач? Смогу ли справиться с таким обширным и незнакомым хозяйством? Обладаю ли я качествами, необходимыми для преодоления практических проблем? Удовлетворяю ли я требованиям, предъявляемым к министрам? Меня одолевали сомнения, и, когда поезд вполз под своды Силезского вокзала, мое сердце гулко колотилось в груди и я чувствовал непривычную слабость.

Меня назначили на один из ключевых военных постов, хотя я был весьма застенчив, не обладал ораторскими способностями и даже на совещаниях с трудом четко формулировал свои мысли. Какова будет реакция армейских генералов, когда им представят как коллегу меня, уже отмеченного клеймом «штатского» и «художника»? Честно говоря, вопросы общения и поддержания авторитета волновали меня куда больше, чем практические задачи.

Значительную проблему представлял административный аспект моей новой работы. Я не сомневался в том, что сотрудники Тодта считают меня самозванцем. Разумеется, они знали меня как друга их прежнего шефа, но ведь именно им я надоедал просьбами о выделении строительных материалов. К тому же все эти люди работали вместе с доктором Тодтом много лет.

Я немедля обошел кабинеты начальников всех важных отделов министерства, таким образом избавив их от необходимости являться ко мне с докладами. Я также приказал ничего не менять в личном кабинете доктора Тодта, хотя его обстановка не соответствовала моему вкусу[95].

Утром 11 февраля 1942 года я должен был встречать на Ангальтском вокзале гроб с останками Тодта. Эта церемония произвела на меня тягостное впечатление, как и торжественное прощание, состоявшееся на следующий день в спроектированном мною Мозаичном зале рейхсканцелярии. Гитлер был растроган до слез. Во время простой церемонии Ксавер Дорш, один из ближайших соратников Тодта, клятвенно заверил меня в своей преданности. Два года спустя, когда я тяжело заболел, он вступил в заговор, организованный против меня Герингом.

Я сразу же втянулся в работу. 13 февраля, в пятницу, фельдмаршал Эрхард Мильх, статс-секретарь министерства авиации, пригласил меня на совещание в конференц-зал своего министерства. Там в присутствии представителей трех родов войск и промышленности должны были обсуждаться вопросы вооружения. Когда я спросил, нельзя ли отложить совещание, поскольку я еще не вошел в курс дел, Мильх со свойственной ему непринужденностью и пользуясь нашими хорошими отношениями возразил: мол, крупнейшие промышленники уже едут в Берлин со всего рейха, так неужели я надеюсь отпроситься? Я был вынужден принять приглашение.

Накануне совещания меня вызвал Геринг. Тогда я впервые приехал к нему в новом качестве – как министр. Геринг вежливо напомнил о гармонии, царившей между нами в бытность мою архитектором, и выразил надежду, что ничего в наших отношениях не изменится. Геринг, когда хотел, мог быть очень обаятельным, правда, несколько снисходительным. Затем он перешел к сути дела: заявил, что с моим предшественником у него было письменное соглашение и уже подготовлен аналогичный документ, который он пришлет мне на подпись. В документе оговаривалось особое условие: я занимаюсь вооружением армии и не вмешиваюсь в вопросы, входящие в четырехлетний план. В конце беседы Геринг заявил, что все остальное я узнаю на совещании у Мильха. Я не ответил ничего определенного и вежливо распрощался. Четырехлетний план охватывал все области экономики, и если бы я согласился подписать соглашение с Герингом, то полностью связал бы себе руки.

Я предчувствовал, что на совещании у Мильха меня ждут сюрпризы, а в собственных силах был далеко не уверен. Поэтому я сообщил Гитлеру, задержавшемуся после похорон Тодта в Берлине, о разговоре с Герингом. Памятуя о его реакции на вторжение Геринга при моем назначении, я рассчитывал на его поддержку. «Хорошо, – сказал Гитлер. – Если против вас начнут выступать и у вас возникнут проблемы, прервите совещание и пригласите всех участников в зал заседаний правительства. И там я выскажу этим господам все, что потребуется».

Зал заседаний правительства считался святая святых, и уже сам факт приглашения туда неизбежно произвел бы на участников совещания глубокое впечатление. А если сам Гитлер обратится с речью к людям, с которыми мне предстоит работать, то о лучшем начале своей министерской деятельности я и мечтать не мог.

В большом конференц-зале министерства авиации присутствовало тридцать человек: крупнейшие промышленники, среди них генеральный директор Альберт Фёглер (Объединенные сталелитейные заводы); Вильгельм Цанген, глава Германской промышленной ассоциации; генерал Эрнст Фромм, командующий резервной армией, со своим подчиненным, генерал-лейтенантом Леебом, начальником управления вооружений главного командования сухопутными силами (ОКХ); адмирал Витцель, начальник управления военно-морских вооружений главного командования военно– морским флотом (ОКМ); генерал Томас, руководитель управления военной промышленности и вооружений (ОКВ); Вальтер Функ, рейхсминистр экономики; чиновники из управления четырехлетнего плана и еще несколько влиятельных сотрудников Геринга. Председательствовал Мильх – как представитель «принимающей стороны». Он попросил Функа сесть справа от него, меня – слева и в короткой вступительной речи обрисовал трудности, возникшие в военной промышленности из-за столкновения интересов трех родов войск. Затем Фёглер наглядно представил собравшимся, как приказы и контрприказы, споры о степени срочности и частая смена приоритетов мешают производству. По его словам, существовали еще невостребованные резервы, но их невозможно выявить по вышеперечисленным причинам, а потому давно пора навести порядок во взаимоотношениях различных структур. Решения должен принимать один– единственный человек, и промышленникам совершенно не важно, кто это будет.

Фёглера поддержали – правда, с некоторыми оговорками – генерал Фромм от армии и адмирал Витцель от военно-морского флота. Другие участники совещания также не сомневались в необходимости единого руководства экономикой. Во время работы на министерство авиации и я успел убедиться в необходимости единоначалия.

Наконец поднялся министр экономики Функ и, повернувшись к Мильху, подытожил: «Как показало совещание, мы пришли к согласию. Остался единственный вопрос: кто может взять на себя руководство всей промышленностью? Думаю, не найдется лучшей кандидатуры, чем вы, дорогой Мильх, поскольку вам доверяет Геринг, наш глубокочтимый рейхсмаршал. Я уверен, что выражу общее мнение, если попрошу вас занять этот пост!» Последние слова он почти выкрикнул от избытка эмоций, явно не соответствующего ситуации.

У меня не осталось сомнений: все это было запланировано заранее. Еще во время выступления Функа я шепнул Мильху на ухо: «Совещание продолжим в зале заседаний правительства. Фюрер хочет поговорить о моих задачах». Сообразительный Мильх, мгновенно сориентировавшись, ответил Функу, что благодарит за оказанное доверие, но принять предложение не может[96].

Тут я в первый раз поднялся, передал собравшимся приглашение фюрера и объявил о продолжении дискуссии в пятницу, 18 февраля, в моем министерстве, поскольку речь, видимо, пойдет о моем назначении. Затем Мильх закрыл заседание.

Позже Функ признался мне, что накануне совещания Вилли Кернер, статс-секретарь и соратник Геринга по четырехлетнему плану, настоятельно просил его выдвинуть кандидатуру Мильха. Разумеется, Функ понимал, что Кернер не обратился бы к нему без ведома Геринга.

Только приглашение Гитлера могло прояснить расстановку сил, продемонстрировать, что у меня гораздо более сильная позиция, чем у моего предшественника.

Теперь Гитлер просто не мог не выполнить своего обещания. Он выслушал мой краткий отчет в своем кабинете и кое-что записал, затем прошел со мной в зал заседаний правительства и сразу же взял слово.

Гитлер выступал около часа. Весьма нудно он толковал о задачах военной промышленности, подчеркивая необходимость подъема производства, говорил о мобилизации всех сил и ресурсов и на удивление откровенно подвел итог своим разногласиям с Герингом: «Этот человек не может руководить производством вооружений в рамках четырехлетнего плана». Затем Гитлер сказал о необходимости выделить эту задачу из четырехлетнего плана и передать ее мне. Полномочия сначала дали, потом забрали, такое случалось и прежде. Мол, увеличение объемов производства возможно, но требуется лучшее управление.

(В тюрьме Функ рассказал мне, что Геринг затребовал запись речи Гитлера, в которой фюрер лишает его некоторых полномочий, чтобы предъявить на процессе как доказательство его непричастности к использованию принудительного труда жителей оккупированных стран и заключенных.)

Гитлер уклонился от обсуждения вопроса об единственном руководителе производством вооружений и говорил лишь о снабжении сухопутных сил и военно-морского флота, намеренно исключая военно-воздушные силы. Выступая после Гитлера, я тоже не стал касаться этого спорного вопроса, ибо – из-за непредсказуемости последствий – он требовал политического решения. В заключение Гитлер напомнил участникам совещания о моих немалых достижениях в сфере строительства, подчеркнул, что согласие на новую работу – огромная жертва, принесенная мною ввиду сложившейся критической ситуации, и он надеется, что мне окажут поддержку и не будут исподтишка саботировать мои решения. «Ведите себя по-джентльменски!» – призвал Гитлер, употребив английское слово, что случалось с ним крайне редко. В чем конкретно состояло мое задание, он так и не сформулировал, а я и не настаивал.

Подобным образом Гитлер еще не представлял ни одного министра. И в менее авторитарной системе такой дебют был бы прекрасной стартовой площадкой, для нашего же государства результаты этой речи оказались ошеломительными даже для меня. Довольно долго я работал совершенно свободно, не встречая никакого сопротивления, и мог делать практически все, что хотел.

Функ, провожавший вместе со мной Гитлера в его апартаменты в рейхсканцелярии, очень эмоционально обещал всеми силами помогать мне, и впоследствии, за малым исключением, выполнял это свое обещание.

Ворман, Гитлер и я еще несколько минут беседовали в гостиной, и на прощание фюрер снова порекомендовал мне как можно теснее сблизиться с промышленниками, поскольку именно среди них я найду самых ценных соратников. Эта мысль не была новой. Гитлер и прежде часто подчеркивал, что полезнее всего предоставлять решение производственных задач самим промышленникам, ибо правительственные бюрократы, которых он всегда терпеть не мог, только подавляют инициативу. Я заверил Гитлера, что буду опираться на промышленников, и, воспользовавшись присутствием Бормана, заявил, что для этого следует перестать поднимать вопрос об их членстве в НСДАП, ведь, как прекрасно всем известно, многие из них партии сторонятся. Гитлер согласился и отдал соответствующее распоряжение Ворману. Благодаря этому мое министерство – во всяком случае, до покушения на Гитлера 20 июля 1944 года – было избавлено от неприятных контактов с секретариатом Бормана.

В тот же вечер я долго беседовал с Мильхом, который пообещал положить конец царившему до тех пор соперничеству авиации с морским флотом в сфере снабжения вооружением. Его советы были особенно необходимы мне в первые месяцы. Наши служебные отношения постепенно переросли в дружбу, сохранившуюся до сих пор.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.