Годы странствий

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Годы странствий

Почему Конфуций решился покинуть родину? Ответ, казалось бы, ясен. Учитель Кун мог мириться с произволом и несправедливостью властей, пока при дворе блюли хотя бы декорум «праведного Пути» (ибо для него знак был реальностью, а украшение не отличалось от сущности), но он не мог и не хотел оправдывать кощунственное в его глазах пренебрежение ритуальными обязанностями государя. Явное нарушение этикета требовало столь же явного разрыва с нарушителем. Спустя полтора столетия Мэн-цзы утверждал, что Конфуций уехал из Лу из-за того, что ему «не преподнесли жертвенное мясо». Наверное, так оно и было. И нетрудно также понять, ради чего Учитель Кун отправился в странствие по Срединной стране. Его, конечно, не покидала надежда на то, что он сможет найти применение своим знаниям и талантам в других царствах. Ведь добился же он блистательных успехов у себя на родине! И все же не странно ли, что далеко уже не молодой человек, всеми уважаемый учитель и государственный муж бросает высокий пост, срывается с насиженного места и бежит неведомо куда, теша себя мечтой прославиться в чужих краях? Нет, в поступке Учителя Куна проглядывают не только обиды и мечты честолюбивого политика. В нем угадывается куда более весомое и серьезное чувство. В нем есть нечто неотвратимое, судьбийное. Только так, обрекая себя на бесприютность в мире, Конфуций мог теперь оповестить мир о подлинной высоте своих устремлений. В целом мире он более не мог иметь установленного места и звания. В своей книге о Конфуции английский исследователь Г. Крил пишет: «Если бы Конфуций остался в Лу, продолжая жить в свое удовольствие на государственное жалованье и прогуливаясь с учениками, он остался бы проповедником; пустившись в свои безнадежные поиски, он стал пророком». Красивое и точное суждение, но будем помнить, что Конфуций был безмолвным пророком и что пророчества его были неотделимы от поступков, диктуемых светским этикетом и даже практической сметкой. Это был пророк в одеждах скромного мирянина.

Тут следует напомнить, что Конфуцию к тому времени уже пошел шестой десяток и, значит, он, по собственному признанию, вступил в ту пору, когда ему открылась «воля Небес». Отъезд Учителя Куна из Лу помогает понять смысл этой загадочной формулы. С точки зрения человека, наделенного хотя бы малой толикой светского благоразумия, то был в высшей степени опрометчивый шаг. В один день оказались перечеркнутыми все славные достижения мудреца на единственном достойном благородного мужа поприще и, что еще страшнее, рухнули и все его надежды на будущее. В конце концов, не так уж был наивен Учитель Кун, чтобы тешить себя мыслью о легком повторении своего успеха! Но дело не в поводах и мотивах. Учитель сделал то, чего не мог не сделать. Его отъезд не был бегством, в нем не было даже намека на истерику или скандал. Поистине, поступок Конфуция не имеет отношения к земным страстям, его корни – небесные. Самое странствие, постоянно ставившее Учителя Куна перед лицом неведомой будущности, словно служило прообразом открытости мудреца бездонному простору небес. И потому не будет простой игрой слов сказать, что, потеряв все, Учитель Кун все приобрел. Вот и в действиях его не заметно ни следа разочарования или подавленности. Более чем когда бы то ни было он спокоен и уверен в себе.

Примечательно, что, покидая Лу, Конфуций явно не искал для себя каких-то особых тягот и испытаний, которые еще больше возвысили бы его в глазах окружающих. Он не намеревается «бежать, куда глаза глядят», демонстрируя оскорбленную честь. В этот критический и даже, как мы чувствуем, судьбоносный момент его жизни, великий учитель, как всегда, не пренебрегает и здравым смыслом. Он направляется в царство Вэй. Путь туда был недальний, и при необходимости Конфуций мог бы быстро возвратиться на родину. При вэйском дворе у Конфуция имелись влиятельные покровители, да и тамошний правитель состоял в близком родстве с царствующим домом Лу и радушно принимал гостей из этого соседнего царства. Примечательно, что ни в тот момент, ни когда-либо позже Конфуций не захотел предложить свои услуги верховному правителю чжоусцев. Возможно, он окончательно потерял веру в чжоуских царей, давно уже втянувшихся в водоворот мелочных и жестоких дворцовых распрей. А может быть, он считал, что обратиться напрямую к Сыну Неба было бы нескромным, и решил сначала воплотить свою мечту о Небесном царстве в каком-нибудь рядовом уделе.

Как бы то ни было, доподлинно известно, что в 497 году до н. э. Конфуций, разочарованный и оскорбленный невниманием государя, отправился искать счастья в столицу царства Вэй. Стояла поздняя весна, в полном разгаре были земледельческие работы, и в воздухе пахло зеленью и сырой землей. Вдоль дороги тянулись вспаханные поля чумизы и проса, на которых трудились крестьяне в широких соломенных шляпах и с деревянными мотыгами в руках. Поля перемежались холмиками могил, канавками и аккуратными рядами тутовых деревьев. Одна за другой мимо проплывали деревни, издали выглядевшие невзрачным скоплением приземистых глинобитных домиков, крытых тростником или соломой. Домики укрывались за высокими земляными валами, и такой же вал, только еще более высокий, опоясывал всю деревню. То и дело слышались скрип крестьянских телег и крики погонщиков, ветер доносил собачий лай и бодрое пение петухов… Хотя Учитель Кун никогда не забывал о собственном достоинстве и даже в дороге не глядел по сторонам, он все же не мог не приметить, что проезжает через цветущий, густо заселенный край, уже давно не знавший войн. «Как многолюдно в этой стране», – сказал он, обращаясь к своему вознице Жань Цю. А тот, как всякий способный ученик, воспользовался случаем, чтобы получить от учителя очередное наставление.

– Когда в стране многолюдно, чем надобно заняться ее правителю?

– Он должен сделать так, чтобы все люди жили в достатке, – ответил Конфуций.

– А что нужно сделать потом?

– Обучить их.

Кажется, к Учителю Куну уже возвращался его всегдашний интерес к государственной деятельности. Его натура, приученная жить непрестанным духовным усилием, явно не выносила расслабляющего безделья. И кто знает, быть может, Конфуций уже представлял себя в роли советника вэйского государя?.. Позднее Цзы-Гун скажет, что у его учителя есть собственный, «совсем особенный» способ узнавания положения дел в разных царствах: учитель может как бы сразу схватывать внутренним взором суть вещей.

Но вот и вэйская столица, город Дицюй, что значит Холм предков; она встретила Конфуция и его спутников пестрой, разноязыкой уличной толпой, оживленными торговыми рядами, богато украшенными домами знатных людей. Всюду кипела жизнь. Здесь сходились торговые пути из разных стран, местные жители были привычны к чужеземцам, а нравы их не отличались строгостью. Царство Вэй, сравнительно небольшое и слабое, окруженное со всех сторон более могучими соседями, предпочитало наживаться не на войнах, а на торговле. Люди здесь, как с удовольствием подметил Конфуций, жили богаче, чем его земляки. Может быть, они будут еще и восприимчивее к слову правды?

Конфуций остановился, как и предполагал, в доме свояченика Цзы-Лу, сановника Ми-цзы, доверенного лица самого государя. Родство было самое что ни на есть дальнее: жена этого Ми-цзы была сестрой жены Цзы-Лу. Но хозяин со всей учтивостью принял гостей из Лу и предоставил им отдельный дом в своей усадьбе. Высший свет вэйской столицы тоже встретил Конфуция благосклонно. Об этом высокорослом человеке в одежде ученого здесь так много слышали! Особенно прославила Конфуция его блестящая дипломатическая победа на переговорах с циским Цзин-гуном. Знали вэйцы и о его успешной борьбе против засилья «трех семейств». Впрочем, брошенный гостем из Лу призыв «пусть подданный будет воистину подданным» не мог не насторожить столичных аристократов, которые не спешили завязывать дружбу с именитым гостем из Лу, ссылаясь на его сомнительное происхождение. Зато Учителя Куна охотно посещали местные ученые мужи – знатоки писаний, ритуалов и древних предметов.

Не прошло и нескольких дней, как гонец от царского двора известил Учителя Куна о желании государя дать ему аудиенцию. Правитель Вэй – его звали Лин-гун – принял Конфуция со всеми почестями, как титулованного сановника. Ему явно очень хотелось иметь столь славного мужа в своей свите. Он сразу же объявил, что такой знаменитый человек, как Учитель Кун, в рекомендациях не нуждается, и спросил своего гостя:

– Какое жалованье получали вы в вашем драгоценном царстве?

– Мое жалованье равнялось шестидесяти тысячам мер зерна в год, – ответил Конфуций.

– Вы будете иметь столько же, – сказал Лин-гун, после чего, как полагалось на первой аудиенции, он поинтересовался у своего нового советника, как должен управлять государством мудрый правитель. Конфуций был готов дать обстоятельный ответ.

– Мудрый правитель первым делом должен называть вещи правильными именами, – отвечал он. – Ведь если вещи будут именоваться неправильно, слова потеряют силу, и ни одно дело нельзя будет довести до конца. А если мы не сможем исполнять свой долг, ритуалы и музыка придут в расстройство. Если же погибнут ритуалы и музыка, преступления не повлекут за собой наказаний. А если уж окажется невозможным применять законы, простолюдины будут ввергнуты в смятение. Посему, когда благородный муж дает имена вещам, эти имена должны жить в языке, а когда он высказывает суждение, слова его не могут не претвориться в дела. Благородный муж не позволит себе быть небрежным в речи. Вот главное его достоинство!

Лин-гун, политик хитрый и опытный, сразу смекнул, куда клонит Конфуций: раз он, Лин-гун, обещал ему звание советника, он должен теперь позаботиться о том, чтобы это обещание не осталось пустым звуком. Видно, с этим ученым из Лу и вправду надо быть настороже. Он похвалил речь Конфуция, но поспешил переменить тему, заодно устроив своему собеседнику маленький экзамен на сообразительность.

– В народе говорят: «Государство начинается с разметки стен родового храма». Что это значит? – спросил он.

– Поистине, это мудрые слова, – ответил Конфуций. – Тот, кого мы любим, тоже любит нас. Тот, кого мы ненавидим, тоже ненавидит нас. Кто познает себя, тот познает и других. Вот почему люди говорят, что мир можно познать, не выходя из дома. Оттого же говорится, что в государстве можно водворить порядок, не покидая храма предков.

Вновь похвалив ответ Конфуция, Лин-гун окончил аудиенцию, обещав гостю и впредь «смиренно внимать его наставлениям». На самом деле у Лин-гуна были совсем другие намерения. Благосклонно слушая луского ученого, этого друга всех законных государей, он больше думал о том, как бы укоротить своих старых советников-земляков из родовитых семей, и вовсе не собирался следовать наказам этого мечтателя из Лу, уверявшего, что процветания в царстве можно достичь, просто «называя вещи правильными именами»! Какой вздор! Даже привратник на рынке знает, что в государственных делах все решают не слова, а сила, на худой конец хитрость. И потом: что хотел сказать этот Кун Цю, когда он заявил – придворные наушники поспешили передать эти слова Лин-гуну, – что «Лу и Вэй в делах правления похожи друг на друга, как братья»? Конечно, в Лу умеют хранить обычаи наших великих пращуров. А все же подозрительно слышать такое из уст человека Лу, бежавшего без оглядки от своих господ. Что ни говори, а комплимент какой-то двусмысленный…

Возможно, Конфуцию и удалось бы завоевать расположение Лин-гуна, если бы он понравился окружению вэйского государя. Но тут у него не было никаких шансов. Как некогда в царстве Ци, в характере и манерах пришлого ученого было немало такого, что вызвало сначала глухую, а со временем все более усиливавшуюся неприязнь в придворном обществе. Недюжинная эрудиция Конфуция легко будила зависть в местных книжниках, а его честность, чувство собственного достоинства, безупречная выдержка делали его слишком опасным соперником для советников Лин-гуна. Конфуцию то и дело приходилось выдерживать словесные атаки приближенных вэйского правителя. Так, престарелый советник Лин-гуна Вансунь Цзя решил испытать ученого из Лу народной поговоркой: «Лучше поклоняться очагу, чем юго-западному углу дома». Что означают эти слова?» (В древнем Китае в юго-западной комнате дома жил глава семьи, так что демарш Вансунь Цзя можно рассматривать как замаскированное предложение Конфуцию служить лично ему, а не Лин-гуну.) Как легко догадаться, Учитель Кун быстро нашел достойный ответ.

– Поговорка эта неправильная, – отрезал он. – Тому, кто нарушил веление Неба, нигде нет места для молитвы.

Известно также, что вэйские царедворцы не без ехидства спрашивали Цзы-Гуна, каким образом его учителю удалось стать таким образованным человеком (тут был весьма прозрачный намек на сомнительное происхождение Конфуция). Самый остроумный из Конфуциевых учеников не ударил в грязь лицом. «Разве не известно вам, уважаемые, что путь древних царей Чжоу не оборвался с их смертью? – отвечал он злопыхателям. – Величие древних живет в великих мужах нынешних времен, а их слабости продолжают жить в нынешних низких людях. Так найдется ли в мире такое место, где Учитель не смог бы извлечь для себя урок?»

Очень может быть, соглашались оппоненты Цзы-Гуна, что Учитель Кун и в самом деле находит какой-то полезный для себя смысл в каждом явлении, да только узнать про это нелегко, поскольку говорит он мало, и все больше загадками и недомолвками. Похоже, он просто пытается оправдать свои собственные недостатки, когда твердит всем подряд:

«Те, кто красиво говорят и обладают привлекательной внешностью, редко бывают человечными».

Впрочем, свет не без добрых людей. Нашлись достойные мужи и в вэйской столице. Вот сановник Ши Ю: о нем Учитель Кун говорил позднее: «Сколь прям был Ши Ю! Когда в стране был порядок, он был прям, как стрела. Когда в стране не было порядка, он тоже был прям, как стрела!» А вот советник Цюй Боюй: «Когда в стране был порядок, он был на виду, а когда в стране не было порядка, он хранил правду в себе и скрывался». Вот у кого можно было поучиться мудрой осмотрительности!

Время шло, интриги вокруг Конфуция разрастались, как снежный ком, а положение гостя из Лу оставалось все таким же неопределенным. Между тем слухи о знаменитом и к тому же наделенном удивительной внешностью ученом проникли на женскую половину дворца и достигли ушей жены Лин-гуна по имени Наньцзы – женщины столь же распутной, сколь и властной. Репутация у нее была самая дурная: поговаривали, что она держала в любовниках чуть ли не две дюжины красавцев из дворцовой гвардии и даже не стыдилась делить ложе со своим сводным братом. Ходили слухи, что на ее совести загадочная смерть нескольких царских наложниц, завоевавших благосклонность Лин-гуна, да и много других преступлений – всех не перечесть.

Впрочем, никто не посмел бы в открытую обвинить Наньцзы, ибо она понукала как хотела своим слабовольным супругом и держала в своих руках все нити дворцовых интриг. Без ее согласия не обходилось ни одно сколько-нибудь важное назначение в царстве. А теперь Наньцзы пожелала увидеть необыкновенного ученого из Лу, и двигало ею, надо полагать, не только женское любопытство, но и желание самой по-хозяйски оценить достоинства этого человека, о котором столько говорили вокруг. Она послала Конфуцию приглашение явиться в ее дворец, наказав гонцу на словах передать гордому ученому, что «правители со всех концов земли, приезжая в Вэй для того, чтобы поклясться в братской любви, непременно наносят визит супруге нашего Единственного, и супруга нашего Единственного желает также лицезреть вас».

Это необычное приглашение, разумеется, было воспринято Конфуцием без энтузиазма. Дважды гость из Лу под разными предлогами уклонился от этой более чем деликатной встречи, но в конце концов, как гласит предание, «был вынужден уступить» домогательствам своевольной царицы. Зная, что поступок его не встретит одобрения учеников, требовавших от Учителя святой непорочности, он отправился к Наньцзы тайком от своих спутников и даже не взял с собой слуг, нарушив тем самым элементарные правила хорошего тона. Войдя в назначенное время в покои Наньцзы, он отвесил низкий поклон на север, как если бы стоял перед царской особой, и некоторое время оставался недвижим, позволив хозяйке дворца молча разглядывать его сквозь узорчатый шелковый полог (выйти к постороннему мужчине и даже заговорить с ним через занавес, по обычаям того времени, было бы слишком бестактным даже для такой женщины, как Наньцзы). Вдоволь насмотревшись на гостя, Наньцзы дважды поклонилась, оповещая его об окончании «аудиенции» позвякиванием своих яшмовых подвесок. Конфуций, по-прежнему не говоря ни слова, в свою очередь отвесил прощальный поклон и удалился… Когда ученики узнали, куда ходил Учитель, негодованию их не было предела. Они, конечно, понимали, что Учитель навестил Наньцзы в одиночку, желая избавить их от унизительных сплетен света, и были ему за это благодарны. Но как Учитель мог решиться нанести визит женщине с такой дурной репутацией, да еще без свидетелей, нарушив все приличия? «Я пошел туда не по своей воле! И потом – Наньцзы вела себя пристойно, все приличия были соблюдены», – оправдывался Конфуций. Больше всех возмущался, как и следовало ожидать, темпераментный Цзы-Лу. Он бросил Учителю столько горьких упреков, что тому пришлось прибегнуть к крайним аргументам. «Если я сделал что-то не так, то пусть Небо покарает меня! Пусть Небо покарает меня!» – заявил в конце концов Конфуций.

Визит Учителя Куна к царице не пошел ему на пользу. Он лишь дал новую пищу для кривотолков, которые охотно поддерживала и сама Наньцзы, почуявшая в Конфуции сильного конкурента в борьбе за влияние на государя. В придворных кругах поползли слухи о том, что бывший советник луского двора – лазутчик Дин-гуна и что не сегодня-завтра луские войска вторгнутся во владения Вэй. Этот человек из Лу, говорили недоброжелатели Конфуция, с утра до вечера только и делает, что разглагольствует о человечности и добродетели, а сам пошел на тайное свидание с Наньцзы. Разве можно ему доверять? Кто поручится, что завтра он не приведет под стены столицы вражеское войско? Лин-гуну подобные разговоры не казались вовсе лишенными основания, и он даже приставил к дому, где жил Учитель Кун, соглядатая, время от времени бесцеремонно осматривавшего покои луских гостей. Вообще же Лин-гун, уже поживший свое и давно пресытившийся интригами, очень скоро стал тяготиться присутствием чужеземного учителя с его бесконечными назиданиями, советами и требованиями. Он стал позволять себе жесты, унижающие достоинство уважаемого гостя. Однажды он пригласил Конфуция для совместной прогулки по улицам вэйской столицы. Придя во дворец, Конфуций увидел, что для прогулки заложили два экипажа. В первом экипаже, украшенном разноцветными шелковыми лентами и запряженном четверкой лошадей, должны были разместиться Лин-гун и его жена, а другой экипаж, победнее и запряженный всего лишь одним быком, предназначался для Учителя Куна. Пришлось Конфуцию долго ездить по улицам Дицюя в хвосте царской колесницы и на позорном для благородного мужа положении человека из свиты. Говорят, что эта выходка Лин-гуна побудила Конфуция произнести свою знаменитую сентенцию:

«Я еще не видел человека, который любил бы добродетель больше, чем женские прелести».

Конфуцию принадлежит и еще одно столь же пессимистичное, но, наверное, не менее справедливое изречение:

«Мое дело, кажется, безнадежно! Я еще не встречал человека, который осудил бы себя сам, видя свою вину».

Теперь Учитель Кун убедился в том, что его мечтам найти применение своим талантам при дворе Лин-гуна так и суждено остаться мечтами. Вскоре он покинул вэйскую столицу, держа путь на запад. Он думал добраться до столицы царства Цзинь, возглавлявшего в те времена союз нескольких северных государств Поднебесного мира. Если бы ему удалось завоевать доверие цзиньского правителя, он получил бы прекрасную возможность претворить в жизнь задуманные им преобразования. Но когда Учитель проезжал через маленькое владение Куан, случилось непредвиденное: местные жители по ошибке приняли его за того самого Ян Ху, который когда-то был военным диктатором в своем родном Лу, а потом бежал и занялся разбоем. Как раз незадолго до появления Конфуция этот Ян Ху напал на город Куан и учинил в нем страшный разгром. Местным жителям было немудрено спутать знаменитого учителя с не менее знаменитым разбойником, поскольку оба отличались огромным ростом, да и выговор у них был одинаковый. Кроме того, в провожатом Конфуция куанцы опознали человека из шайки Ян Ху. Не успели путешественники опомниться, как их окружила толпа возмущенных, готовых вот-вот накинуться на них людей. Неизвестно, чем бы закончился этот инцидент, если бы не завидное самообладание Учителя. Вместо того чтобы призвать своих спутников к оружию, он взял в руки цитру и запел так безмятежно, что гнев нападавших понемногу рассеялся. Вскоре Конфуцию и его людям удалось выскользнуть из осады и перебраться в безопасное место. Правда, во время этого бегства потерялся любимый ученик Конфуция – Янь Юань. Учитель очень тревожился за его судьбу, ибо Янь Юань, как настоящий книжник, был слаб здоровьем и не искушен в жизни. Лишь через пять дней Янь Юань разыскал своих товарищей, и учитель, увидев его живым и невредимым, признался, что был уже готов оплакивать преждевременную кончину своего любимца. «Пока вы, учитель, живы, разве посмею я умереть?» – сказал в ответ Янь Юань. Эта бесхитростная фраза стала для всех поколений китайцев лучшим примером того, как ученик должен признаваться в любви к своему учителю.

Что же касается Учителя Куна, то он сохранял завидное хладнокровие даже в самые драматические моменты. Казалось, смертельная опасность только укрепляла его веру в свое высокое предназначение. Окруженный воинственными жителями города Куан, находясь на волосок от гибели, он объявил своим спутникам:

«С тех пор как не стало нашего царя Вэнь-вана, разве не во мне суждено было возродиться его правде? Если бы Небо хотело эту правду погубить, то и я, пришедший позднее, не смог бы ее обрести. А коли Небо не хочет, чтобы эта правда пропала для мира, то и куанцы ничего не смогут со мной поделать!»

Но вера в справедливость небес одно, а превратности земных судеб другое. Конфуцию так и не удалось расположить к себе куанцев и продолжить свой путь. Лишь благодаря вмешательству сопровождавшего его вэйского аристократа, который поручился за благонадежность путешественников, тем удалось вырваться из плена. Пришлось Конфуцию и его спутникам повернуть назад. Но на обратном пути их подстерегали новые испытания. Уже на границе вэйских владений они натолкнулись на воинов из крепости Пу, поднявших мятеж против вэйского государя. На сей раз не обошлось без кровопролития. Среди спутников Учителя был смелый воин, имевший под своим началом пять боевых колесниц и отряд в полсотни человек. Он вышел вперед и обратился к Учителю с такими словами: «Мы только что вырвались из осады у города Куан, а сейчас наша жизнь снова в опасности. Видно, Небо хочет испытать нас! Лучше обнажить оружие и умереть на этом месте, чем позволить врагам унижать нашего дорогого учителя!» С мечом в руке храбрец бросился на врагов, зарубил нескольких человек и сумел увести Учителя в безопасное место. Казалось, вот-вот закипит нешуточный бой. Но тут предводитель мятежников узнал, что ему повстречался сам Учитель Кун, и тотчас приказал своим людям расступиться и пропустить путешественников. Правда, он взял с Конфуция клятву изменить маршрут и направиться в какое-нибудь другое царство. Затем мятежники возвратились в свою крепость, а Конфуций, свернув поначалу в сторону, вскоре, к удивлению его спутников, снова вернулся на дорогу, ведущую к вэйской столице.

Узнав о возвращении своего несостоявшегося советника, Лин-гун лично вышел встречать его за городские ворота и с почетом препроводил во дворец. Ему явно не хотелось портить отношения со знаменитым ученым. А на первой же аудиенции у Лин-гуна Учитель Кун охотно рассказал о положении в крепости Пу.

– Можно ли напасть на Пу? – спросил Лин-гун.

– Конечно, – ответил Конфуций.

– Но мои советники говорят, что этого делать не надо, потому что Пу защищает нас от ударов соседей…

– Люди Пу готовы стоять насмерть, но державному владыке нужно наказать трех-четырех мятежных командиров, только и всего. Отправляйтесь в поход смело, – посоветовал Конфуций.

Лин-гун одобрил совет Конфуция, но от намерения усмирить мятежный гарнизон все же отказался. Тем не менее Цзы-Лу не преминул упрекнуть учителя в том, что тот не сдержал данную им клятву, хотя сам всегда учил быть верным своему слову.

– Клятвы, данные по принуждению, неугодны духам, – последовал ответ Конфуция.

Таков Учитель Кун: ничего формального и безличного – даже честности – он в жизни не принимал. Могло ли быть иначе, если речи мудрого непременно являются, помимо прочего, экраном, скрывающим глубины внутренней жизни? И уж во всяком случае все решают обстоятельства. «Благородный муж не настаивает на истинности своих слов», – гласит одна из заповедей конфуцианской традиции. Что ж, не цепляться за слова – это тоже честность. И, может быть, требующая наибольшего мужества… А нам остается добавить, что поведение Учителя Куна в этом случае оказало сильное влияние на традиционную мораль китайцев: нарушить слово, данное неискренне, вовсе не считалось в Китае прегрешением.

Возвратившись в Дицюй, Конфуций остановился у своего доброго друга – престарелого сановника Цюй Боюя. Но как ни приятно после дорожных волнений и тягот вновь очутиться в гостеприимных стенах, Учитель Кун все еще не оставлял надежды поступить на службу в царстве Цзинь (на вэйского Лин-гуна он уже давно не надеялся). Да и не пристало благородному мужу привязываться к домашнему уюту… И вдруг удача: цзиньский вельможа Чжао Цзяньцзы предложил Конфуцию стать его советником. Правда, это приглашение было сделано при весьма щекотливых обстоятельствах: в царстве Цзинь боролись за власть две партии, и Чжао Цзяньцзы в тот момент находился в оппозиции к государю и, следовательно, формально был мятежником. Естественно, что Цзы-Лу и другие ученики не хотели, чтобы их учитель столь поспешно, не думая о собственном достоинстве, примкнул к такому человеку. Сам же Конфуций решил использовать еще один шанс, который давала ему судьба.

«Да, я всегда говорил, что человек достойный не живет там, где нет праведного Пути, – отвечал он ученикам. – Но разве не говорят еще и так: „То, что воистину прочно, никакие жернова не перемелют“? И еще говорят: „То, что воистину бело, и сажей не замажешь“. И потом добавил с грустной улыбкой: „Неужто уродился я горькой тыквою, которой суждено не к столу быть поданной, а попусту висеть на стене?“

Через несколько дней Конфуций отправился в Цзинь. Но едва достиг он берегов Желтой реки, как пришло известие, что Чжао Цзяньцзы жестоко расправился с двумя своими советниками, такими же, как Конфуций, учеными мужами. О службе в Цзинь не могло быть и речи. Учитель встретил это известие с достоинством. Он долго глядел на раскинувшуюся перед ним реку, а потом изрек:

«Как прекрасен этот водный простор! Судьба определила мне не пересекать его!»

С этими словами он повернул обратно.

А у Лин-гуна тем временем случились большие неприятности. Сын властолюбивой Наньцзы и наследник престола Куайвай задумал убить собственную мать (как он сам утверждал, из желания отомстить за ее прегрешения). Однако подосланный им убийца в последнее мгновение струсил, дело раскрылось, и Куайваю пришлось бежать в царство Цзинь. Наследником был назначен его сын, внук Лин-гуна. Теперь престарелый государь был озабочен тем, как вырвать ростки неумолимо назревавшей смуты. Он хотел было снарядить карательный поход против мятежного сына и даже предложил Конфуцию взять на себя командование войсками. Более оскорбительного предложения для Учителя Куна и придумать было невозможно! Мало того, что Лин-гун пренебрег первой заповедью Конфуция – «управлять не силой оружия, а силой добродетели», – он чуть было не втянул его в братоубийственную войну. Конфуций ответил вежливым, но твердым отказом. «Ваш слуга немного разбирается в церемониях, – сказал он Лин-гуну, – но не имеет чести быть знатоком воинского искусства». Вэйский государь и на этот раз не стал затевать военных действий, но к своему строптивому гостю из Лу охладел окончательно. О настроении Конфуция в ту пору свидетельствует один странный анекдот, записанный в «Беседах и суждениях». Однажды Конфуций, будучи не у дел, музицировал, ударяя в каменные гонги – старейший и почтеннейший музыкальный инструмент в древнем Китае. Некий прохожий, несший «корзину с травой», остановился у ворот и долго слушал звуки, доносившиеся из дома учителя, а потом заметил: «Я слышу в этой музыке плач по несбывшимся надеждам. Никто не понимает музыканта! Ну и пусть! Как поется в песне, „коли брод глубок – перейду, не снимая одежды, а если брод мелкий – подниму края платья!..“ Когда Конфуцию доложили о словах прохожего, он сказал: „Вот это решительность! Тут не уговоришь отступить!“

В этом рассказе много загадочного. Тайной овеяны и занятие Конфуция, и странный старик с корзиной, и суждение старика, припомнившего слова народной песни, и, наконец, заключительная фраза самого Конфуция. Но его общий смысл проступает все-таки довольно отчетливо сквозь нагромождение малопонятных, почти анекдотических деталей: Конфуций преисполнен решимости претворять свой Путь, хотя решимость эта проистекает не из желания получить власть или прославить свое имя; она вообще чужда всем мирским понятиям. Конфуций следует высшему, чисто внутреннему чувству долга – некоему «зову Неба» в себе, который сильнее и надежды, и отчаяния.

Рассказывают, что однажды, прогуливаясь с Лин-гуном по дворцу и рассказывая ему что-то поучительное, Конфуций заметил, что государь, отвернувшись от него, любуется летящей в вышине стаей диких гусей. На следующий же день Конфуций вновь уехал из вэйской столицы.

На сей раз Учитель Кун решил попытать счастья в землях, лежавших к югу и к западу от Вэй. Поначалу он заехал на родину своих предков – в царство Сун. Сопровождаемый все теми же верными ему людьми, он переезжал от одного городка к другому, без устали наставлял своих последователей в ритуалах и музыке, секретах мудрого правления и свершениях древних, а пуще всего – в доблестях благородного мужа. Эти разговоры о мужах бесстрашных и добрых, честных и скромных помогали путникам переносить тяготы странствий, вселяли в них веру в свои силы и в свое призвание. Вот и сейчас, на полуденном привале, после того как Учитель Кун и его ученики закусили просяной кашей, Цзы-Гун подошел к учителю и, поклонившись, задал вопрос на все ту же неисчерпаемую тему:

– О каком человеке можно сказать, что он воистину благородный муж?

Учитель на мгновение задумывается, потом говорит ровным и уверенным голосом:

– Тот, кто в своих поступках движим чувством стыда, кто не роняет чести своего государя, будучи посланным с поручением в чужие страны, тот и есть настоящий благородный муж.

– Осмелюсь спросить: а кто стоит на ступень ниже его?

– Таков тот, кто славен любовью к родственникам и уважением к соседям.

– А кто стоит еще ниже?

– Тот, кто верен слову и доводит дело до конца, хотя, признаться, такому человеку трудно избежать известной ограниченности.

– Ну а что тогда можно сказать о тех, кто состоит на службе в наше время?

По лицу Учителя пробегает улыбка:

– О, это люди настолько мелкие, что и разговора не заслуживают!..

Воцаряется молчание. Учитель как будто погружается в раздумье. Но дотошный ученик уже придумал беседу.

– Скажите, учитель, – продолжает Цзы-Гун, – как лучше управлять народом?

– Накормите людей, дайте им оружие, и они будут доверять вам.

– А если бы от чего-то из названного вами пришлось отказаться, чем следовало бы пожертвовать в первую очередь?

– Оружием.

– Ну а потом?

– Едой. Видишь ли, из всех пришедших в этот мир людей еще никто не избежал смерти, но, когда между людьми нет доверия, не будет и жизни…

Мог ли кто-нибудь предположить, что, пока Учитель Кун мирно беседовал с учениками на сунских дорогах, над ним нависла смертельная опасность? Могущественный военачальник сунского царства и близкий друг самого правителя Хуань Туй задумал погубить ничего не подозревавших путешественников. Можно только догадываться, отчего этот Хуань Туй воспылал ненавистью к безобидному странствующему ученому. Известно, что он был не кем иным, как старшим братом ученика Конфуция Сыма Ню, который отрекся от своих властолюбивых родичей. Быть может, Хуань Туй усмотрел в этом козни Учителя Куна, заморочившего его брату голову разговорами о «человечности» и «добродетели». Такое предположение не столь уж невероятно. Казнили же Сократа за то, что он «совращал юношество»… Хуань Туй выбрал еще и на редкость изощренный способ осуществления своего злодейского плана: он велел своим людям повалить на Конфуция огромное дерево, под которым тот отдыхал, по своему обыкновению неспешно беседуя с учениками. Рассказывают, что в последний момент, услышав треск падающего дерева, Учитель успел отбежать в безопасное место. К покушению на его жизнь он отнесся с величественной снисходительностью.

– Я ношу в себе правду, ниспосланную Небом! – воскликнул он. – Что может против меня этот человек?

Тем не менее Конфуций и его спутники не чувствовали себя в безопасности в сунских землях, и им пришлось бежать (по некоторым сведениям, переодевшись простолюдинами) в соседнее царство Чжэн – то самое, где не так давно у кормила власти стоял мудрый советник Цзы-Чань, и притом бежать так поспешно, что по дороге они опять потеряли друг друга. Сохранился рассказ о том, как ученики Конфуция, добравшись до чжэнской столицы, безуспешно искали своего учителя на ее улицах. Какой-то местный житель сказал им, что у восточных ворот города стоит человек необыкновенной наружности: у него лоб, как у древнего праведника Яо, шея, как у мудрого судьи древности Гао Яо, спина, как у советника Цзы-Чаня, ноги же его похожи на ноги Великого Юя. «А выглядит этот человек растерянным и грустным, словно собака, потерявшая хозяина!» – добавил прохожий. Ученики побежали к месту, указанному прохожим, и к великой своей радости увидели там учителя – живого и невредимого. Конечно, они передали ему странные слова, сказанные о нем незнакомцем, на что Учитель Кун, добродушно рассмеявшись, ответил: «Ну, внешность человека значения не имеет, а вот то, что я похож на собаку, потерявшую хозяина, это в самом деле точно сказано! Да, точнее и не скажешь!»

Некоторое время Конфуций провел в столице царства Чжэн, но вниманием чжэнского двора избалован не был. После Цзы-Чаня, сумевшего заметно урезать привилегии родовитой знати, местные аристократы и слышать не хотели о реформах, тем более направленных на упрочение царской власти. Ну а самому Конфуцию едва ли могла прийтись по душе местная музыка, прослывшая по всей Срединной стране самой «распутной» и «вредной», самой далекой от возвышенных образцов древней музыки Чжоу. Чего можно достичь в царстве, имеющем такую музыку? А в результате никто из чжэнских вельмож не захотел устроить знаменитому учителю аудиенцию у государя, и даже ученые мужи чжэнской столицы не искали с ним знакомства…

Не прижившись в Чжэн, Конфуций решил ехать дальше на юг и запад – в царство Чэнь. Тамошний правитель радушно встретил именитого гостя и принял его на службу. Царство Чэнь уже давно страдало от постоянных набегов могущественных южных соседей – царств Чу и У и крайне нуждалось в хороших стратегах и дипломатах. (Спустя полтора десятка лет Чэнь будет окончательно завоевано чускими войсками.) Учитель Кун пробыл при чэньском дворе три года, но никаких сведений о его государственной деятельности в то время не сохранилось. Зато ему представилась возможность продемонстрировать свою ученость, после того как рядом с царским дворцом нашли птицу, пронзенную необычной стрелой с кремниевым наконечником. Никто из ученых мужей царства не мог объяснить происхождения этой стрелы. Тогда спросили Учителя Куна, и тот ответил, что такие стрелы в стародавние времена варвары южных земель в знак своей покорности подносили высокомудрым государям Поднебесной, а те жаловали их своим старшим дочерям, выказывая тем самым свою отцовскую любовь. Одна из этих принцесс стала женой основателя удела Чэнь, так что подобные стрелы, заключил Учитель Кун, должны храниться в дворцовой сокровищнице. Государь немедленно послал ученых людей осмотреть хранилище царских реликвий, и те действительно обнаружили там стрелы с кремниевым наконечником. Все советники царя были изумлены широтой познаний знаменитого учителя.

Нельзя забывать, впрочем, что Конфуций приехал в Чэнь не для того, чтобы вести ученые разговоры, а с мечтою «претворить праведный Путь». Но мог ли он убедить чэньского правителя отказаться от силы оружия и уповать на силу добродетели в тот момент, когда его царство гибло под натиском воинственных соседей? Могли ли прислушаться к нему предводители больших и малых армий, ожесточенно воевавшие друг с другом за земли, людей и богатства? Призыв Конфуция управлять так, чтобы народ был счастлив, показался бы им наивной мечтой книжника. А его убежденность в том, что одно умение всегда и всюду соблюсти ритуал восстановит в Срединной стране мир и благоденствие, они и вовсе сочли бы чистым безумием.

Странное, двусмысленное положение было уготовано Учителю Куну в годы его странствий. Почти везде знаменитого ученого встречали с почетом. Его изысканные манеры, широчайшая эрудиция, радушие и честность не могли не внушать симпатии. Одним своим присутствием он умел побудить окружающих быть лучше – воспитаннее, добрее, справедливее. Он мог заставить других устыдиться своих низких поступков или невежества. Но до реальных перемен дело не доходило. Заезжего праведника вежливо выслушивали, сочувственно вздыхали и… продолжали жить, как прежде.

А что же Конфуций? Он не уставал заверять всех: «Если мне дадут власть, я наведу порядок за месяц, а за три года добьюсь процветания!» Слыша эти слова, одни недоумевали, другие посмеивались, третьи же настораживались. Похвалы добродетели и невероятные обещания этого странного чужеземца казались немыслимым бахвальством или чем-нибудь похуже. Случалось, его принимали за лазутчика и соглядатая. Известно, что Цзы-Гуну не раз приходилось отвечать на вопрос, каким образом его учитель узнавал о положении в царствах, через которые проезжал: сам ли расспрашивал местных жителей или кто-то ему докладывал? Цзы-Гун объяснял, что его учитель собирает сведения по-особому, благодаря ненавязчивому желанию слушать.

Порой случались и драматические события. Когда после трехлетнего пребывания в царстве Чэнь Конфуций решил переехать в расположенный по соседству небольшой удел Цай, кое-кто среди советников чэньского правителя решил воспрепятствовать этому из опасения, что Учитель Кун окажет услуги врагам государства. И вот в каком-то пустынном месте Конфуций и его спутники были окружены чэньскими воинами и несколько дней провели без пищи. Кое-кто из учеников уже начинал бредить от голода, Конфуций же оставался невозмутим и сохранял полную ясность сознания. Казалось, страдания только укрепляли его волю. «Бывает же, что и благородного мужа жизнь доводит до крайности!» – пробурчал, будучи уже не в силах терпеть муки голода, Цзы-Лу, на что Конфуций спокойно ответил:

«Благородный муж не пугается, даже если жизнь доводит его до крайности. А вот низкий человек, доведенный до крайности, теряет стыд!»

Предание донесло до нас несколько рассказов о Конфуции, «терпящем бедствие между Чэнь и Цай». Все они толкуют о том, как Учитель Кун поднял дух своих спутников, внушив им в очередной раз, что благородный муж черпает радость в сознании несокрушимости своей воли и должен скорее благодарить Небо за посланные ему испытания. Легенда? Да, легенда. Но опять-таки столь же придуманная, сколь и правдивая. Ибо только средствами мифа и можно оповестить мир о внутреннем опыте «само-постижения», открытии в себе непоколебимой, самодостаточной и всепобеждающей воли. Это легенды о Конфуции как учителе в каждом из нас. В одной из них рассказывается о том, как в те черные дни Конфуций решил испытать, тверда ли вера учеников в его дело. Он подозвал Цзы-Лу и пропел ему строчки народной песни:

Не буйволы мы и не тигры,

Отчего же мы здесь, в этой глуши?

А потом сказал:

– Может, путь наш неверен, оттого и угодили мы в эту глушь?

– Наверное, мы не настолько добродетельны, чтобы люди верили нам, и недостаточно мудры, чтобы они чтили нас.

– Вот как? – удивился Конфуций. – Если добродетелен тот, кому верят, то почему люди позволили древним праведникам Бои и Шуци уморить себя голодом?

Потом Конфуций позвал Цзы-Гуна и спросил его:

Не буйволы мы и не тигры,

Отчего же мы здесь, в этой глуши?

Может быть, путь наш неверен, оттого и угодили мы в эту глушь?

– Учитель, ваш путь несказанно велик, вот почему мир неспособен принять его, – ответил Цзы-Гун. – Не лучше ли вам приспособиться к миру?

– Хороший земледелец может вспахать и засеять поле, но не может ручаться, что снимет богатый урожай, – сказал Учитель Кун. – Хороший ремесленник может сработать изящную вещь, но не может ручаться, что ее оценят в мире. Мудрый может следовать праведному Пути, но не может ручаться, что люди примут его правду. Боюсь, устремления твои не слишком возвышенны!

Наконец Конфуций подозвал к себе своего любимца Янь Юаня и задал ему все тот же вопрос:

Не буйволы мы и не тигры,

Отчего же мы здесь, в этой глуши?

Может, путь наш неверен, оттого и угодили мы в эту глушь?

– Учитель, путь ваш непостижимо велик, а потому мир не может принять его, – ответил Янь Юань. – Но вы должны и впредь твердо идти своим путем. Если человек не имеет успеха в свете, это лучше всего доказывает, что он – достойный муж. Если мы сами не претворяем праведный путь, нам должно быть стыдно. А если в царстве есть праведные мужи, а правда отвергнута светом, за это должно быть стыдно государю. Что ж огорчаться из-за того, что мир не следует нашему Пути?

– Как хорошо ты сказал! – воскликнул Учитель. – О, славный сын рода Янь, если бы ты был знатным вельможей, я хотел бы быть твоим слугой!

Небо и на этот раз не дало погибнуть правде, которую хранил в себе Учитель Кун: в конце концов путешественники ускользнули от погони и благополучно добрались до северных рубежей Чу – могущественного южного царства, располагавшегося в районе среднего течения реки Янцзы. И попали в новый и незнакомый мир: непонятная речь, непривычные письмена, необычные дома на сваях, странные смуглолицые люди, покрывающие себя татуировкой. Другие леса, и холмы, и реки. Другое небо… Настоящий край земли. Царство Чу было страной самобытной культуры, вобравшей в себя многое из жизненного уклада местных некитайских племен. Обитатели равнины Желтой реки считали его «варварским» или в лучшем случае полуварварским. Но правители царства, именовавшие себя, как и чжоуские цари, ванами, все решительнее вмешивались в политические раздоры уделов Севера, все настойчивее боролись за верховенство в Поднебесном мире. Может быть, оттого чуские власти и отнеслись к необычным гостям с вниманием? Измученные путешественники нашли приют у правителя области Шэ, которого звали Чжу Лян. Поначалу случился небольшой конфуз: когда Чжу Лян спросил у Цзы-Лу, что за человек его учитель, Цзы-Лу не нашелся что ответить. Узнав об этом, Учитель Кун сам дал себе оценку – изумительно простую, честную и непринужденную.

– Почему же ты не сказал, – воскликнул он, обращаясь к Цзы-Лу, – что это человек, который так поглощен размышлениями, что забывает поесть, и так радуется жизни, что забывает о всех тяготах и не замечает надвигающейся старости?..

Цзы-Лу быстро исправил свой промах, и Чжу Лян пригласил к себе Конфуция.

– В чем секрет мудрого правления? – задал он неизбежный на таких встречах вопрос.

– Мудрый правитель делает так, что живущие вблизи радуются ему, а живущие далеко стекаются в его владения, – ответил Конфуций.

Как всегда, Учитель Кун не просто изрекал какие-то всеобщие, всегда и для всех пригодные истины, а действовал «по обстоятельствам». Незадолго до их встречи Чжу Лян расселил на своих землях многих жителей удела Цай, так что совет Учителя Куна был ему как нельзя кстати. Но в этом совете было, конечно, и что-то абсолютное, непреходящее, сопричастное чистой и возвышенной мечте. Это умение в одном частном примере, одном простом образе выразить величие человеческого духа – одна из самых верных примет Конфуциевой мудрости.

Чжу Лян показал себя способным администратором и к тому же преданным своему господину: спустя несколько лет он поможет чускому царю затоптать пламя крупного мятежа. Но он был только одним из многих провинциальных военачальников и, конечно, не имел возможности всерьез посодействовать Учителю Куну. Надо было ехать дальше на юг – в столицу чуского правителя, Чжао-вана, могущественнейшего из царей Поднебесного мира. Да и сам правитель Чу, прослышав о Конфуции, изъявил желание иметь своим советником ученейшего человека на свете. Тут как раз случилось так, что Чжао-ван остановился лагерем у северных границ своего царства и пригласил Конфуция к себе. Он даже решил пожаловать знаменитому учителю большой удел. Вот здесь чуские царедворцы не на шутку встревожились, и первый советник Чжао-вана употребил всю свою хитрость, чтобы задушить в зародыше союз государя с надменным северянином.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.