ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Дела церковные. Два старца. Письмо Евлогия. Священномученик Андроник. Попытка Востокова. Обер-прокурор Волжин. Утопия князя Жевахова. Принцип Штюрмера. Опала митрополита Владимира. Судьба Питирима

Об этих, казалось бы, невероятных словах старца Гавриила (Зырянова), знакомого с Распутиным еще со времен Казани, известно из книги епископа Варнавы (Беляева) «Тернистым путем к небу». В ней описывается и комментируется такой случай из жизни ее автора:

«Прихожу к Алексею-затворнику[55], тот в заметном волнении.

– Представьте себе, что отец Гавриил Великой Княгине (Елизавете Федоровне. – А. В.) сказал. Она спрашивала его про Распутина.

(При дворе, как я знаю, было несколько партий; у императрицы была родственница, не менее ее настроенная мистически, с преклонением перед старчеством, но не столь разборчивая; да и то сказать, надо иметь большое духовное прозрение, чтобы отличать истинно святого от человека, близкого к бесам и их чудесам; стоит только вспомнить, кто ввел этого Распутина…)

– …И что же он сказал?! "Убить его, что паука: сорок грехов простится…"

Читатель уже знает про шутки о. Гавриила, но в таком сочетании слов, значений и обстоятельств еще их не встречал.

– Но какое же мое положение, – продолжает старец, к которому ездила вся Гатчина, все графини и княгини и весь набожный двор. – Великая Княгиня спрашивает меня: "А вы, батюшка, как думаете? Ведь вы понимаете, что это значит? Понимаете?"

Я молчу, даю старцу высказаться до конца. Понятно, Дмитрий Павлович, Пуришкевич, Юсупов если бы знали об этом – а они, конечно, не могли знать, – имели бы лишний козырь в своих действиях и ссылались бы, веруя или не веруя: "Вот и старцы…"

– Я ей отвечаю: "Нет, я не могу благословить… Что вы, да разве это можно… Нет, не могу"».

Расхождение более чем трагическое: один старец готов убийство благословить, другой – нет. Комментировать эту ситуацию немыслимо, но можно констатировать одну вещь: до какой степени должна была накалиться атмосфера и в обществе, и в Церкви, чтобы благочестивый монах в уединенной келье («Он имел колоссальную свободу духа, в которой только и познается истинная высота подвижника», – писал о старце Гаврииле епископ Варнава, предваряя вышеописанный эпизод), пусть и в сердцах, пожелал на склоне лет чьей-то смерти. Позднее это настроение отзовется и в приветственных телеграммах, которые пошлет Елизавета Федоровна убийце Распутина Великому Князю Дмитрию Павловичу и матери Феликса Юсупова княгине Зинаиде Юсуповой, что также трудно укладывается в голове: как могла православная монахиня, впоследствии принявшая мученическую кончину и причисленная к лику святых, приветствовать убийц? Но так было.

Впрочем, и тут Распутин пожинал плоды своей политики. И тут он настроил против себя очень многих людей. Изгнания Самарина ни в церковной среде, ни в обществе ему не простили. А сам находившийся еще не так давно под церковным следствием сибирский крестьянин по-прежнему и даже больше чем когда бы то ни было влиял на положение дел в Церкви и в Синоде, где архиереи еще пытались ему противостоять, но без особого успеха и без прежнего рвения.

Митрополит Евлогий писал в своих воспоминаниях о том, как однажды после рассказов рязанского губернатора о вредном влиянии толков о Распутине в войсках его «подбили написать об этом Государю с обещанием доставить по назначению через верные руки».

«Я, – вспоминал митрополит, – написал довольно горячее письмо; конечно, оно не имело никаких последствий, не знаю даже, было ли оно доложено Государю, скорее думаю, что нет…»

Известны, впрочем, случаи, когда архиереи напрямую обращались к Императору в связи с Распутиным. О подобном эпизоде рассказывается в «Житии» священномученика Андроника, архиепископа Пермского:

«В 1916 году владыка ездил в ставку Верховного Главнокомандующего с депутацией от Пермской губернии.

Находившийся ранее в Перми Троицко-Сергиевский пехотный полк получил в этом году название "Пермский", и пермяки поднесли полку новое знамя. После торжественной церемонии пермская депутация была принята Государем. На другой день епископ Андроник служил литургию в походной церкви при штабе главнокомандующего в присутствии Государя и офицеров ставки. Когда Государь приложился ко кресту, владыка попросил у него позволения поговорить с ним наедине. Государь согласился и пригласил его в здание штаба. Во время свидания епископ стал увещевать Государя, говоря ему, что Григорий Распутин личность недостойная, что о нем много говорят грязного, нехорошего, и близость его к царской семье порождает множество сплетен и компрометирует Государя.

Молча выслушал Государь святителя, и когда тот кончил, встал с кресла и позвонил в колокольчик.

– Граф, проводите владыку! – сказал Государь вошедшему министру двора графу Фредериксу. И сам пошел к выходу. В дверях он обернулся и сказал:

– До свидания, владыка, советую вам не верить всякому вздору.

Император был задет этим выговором. Но святитель не мог не сказать того, в чем был убежден, ища не своей выгоды, а пользы Государя и народа. Ответ Государя и невозможность откровенного разговора с ним были весьма прискорбны ему.

В отличие от многих архиереев и пастырей, равнодушно смотревших на жизнь современного им государства, епископ считал это равнодушие пастырей к политической жизни страны весьма предосудительным, причину его видел в лени и нежелании потрудиться и вникнуть в существо происходящих событий».

Это было не совсем так. Причина «равнодушия пастырей» к политической жизни состояла не в их нежелании трудиться и лени, а в бесплодности всех усилий и трудов, некогда начатых епископом Феофаном и кем только не продолженных. Вразумить Императора не удалось никому, и от безысходности оставалось разве что слушать совета старца Гавриила или же идти по пути, предложенному протоиереем Владимиром Игнатьевичем Востоковым, одним из самых известных и ярких московских проповедников, входившим в окружение Великой Княгини Елизаветы Федоровны и А. Д. Самарина. В борьбе с Распутиным отец Владимир Востоков был ветераном. Еще в 1913 году за статью о Распутине, опубликованную в духовно-литературном ежемесячнике «Отклики на жизнь», он был удален митрополитом Макарием из Москвы в Успенскую церковь Брусенского монастыря под Коломной.

«Московский священник Востоков в издаваемом им журнале много писал о Распутине и об отношениях сего последнего ко Дворцу. В одной из своих статей он дерзнул употребить выражения недозволительные в отношении к священным особам. На это обращено было внимание Св. Синода, который дал знать мне, как епархиальному начальнику, чтобы Востоков административно перемещен был из Москвы в сельский приход», – писал об этом впоследствии митрополит.

Опала иерея не остудила и не помешала бороться против Распутина и в дальнейшем, вызывая гнев Императрицы.

«Был у священника Востокова, который все время открыто выступает против старца, – отметил в своем дневнике историк С. Мельгунов. – Востоков по поводу своих выступлений в журнале "Отклики и жизнь" (систематически конфискуются) был вызываем к Климовичу и Мрозовскому. Те требовали, чтобы Востоков прекратил свои выступления. Он решительно отказывался – это его долг <…> Востоков утверждает, что Распутин – хлыст, который все делает, чтобы разрушить церковь и таинство брака. Востоков писал уфимскому епископу Андрею о том, что необходимо отторгнуться от официальной церкви, которая, благодаря Распутину, совершенно дискредитирована. Епископ Андрей убеждал Востокова повременить, но писал, что он и другие с ним.

По словам Востокова, собрал богатые материалы о Распутине Новоселов. Востоков говорит о необходимости обзавестись типографией для издания документов о Распутине. Священник заговорил о нелегальной типографии! Еще более знаменательно то, что Востоков говорит о необходимости переворота вроде тех, которые были при Екатерине, Павле. Нужен переворот, а не революция – последней, как духовный пастырь, он проповедовать не может. Если учесть связь Востокова с кружком Самарина, то станет ясным, что в этих кругах говорят определенно о перевороте».

Если все это правда, то получается еще один очаг заговора против Императора и Синода, причем идущий от священника. Ничего подобного бунту Илиодора тут быть не могло, и характерна реакция епископа на призыв иерея к неповиновению, но вместе с тем показательно общее настроение, свидетельствовавшее о переполненности того котла, в котором варилась русская история накануне революции. В том числе это касалось и внутрицерковных отношений.

В уже цитировавшемся в предыдущей главе письме некоего анонима к Вырубовой есть такие строки:

«Уважаемая Анна Александровна.

Я чуть не умер от разрыва сердца, прочитав полученный от нашего дорогого владыки Варнавы прилагаемый при сем духовный журнал "Отклики жизни". Боже мой, какие патентованные мерзавцы господа Самарин и Щербатов. Дальше этого идти некуда. Я позволил себе подчеркнуть Вам все вопиющие грязные подлости поганого попа Востокова, законоучителя дома Самариных, которого мало вверх ногами повесить. Он, как Вы изволите усмотреть из подчеркнутых мест, говорит о развале Церкви и христианской этики. То, что проповедают разные жидки в своих газетах "Дне", "Биржевке" и других, все это бледнеет пред писаниями этого служителя нашей Церкви. Не подлежит никакому сомнению, что без поддержки Самарина и его компании этот зарвавшийся поп не посмел бы писать такие мерзости. Они сами не верят в то, что приписывают Распутину и Варнаве, но посредством нападок на них они стремятся поколебать Престол, авторитет власти и посеять в стране смуту. Это последнее обстоятельство заставляет именно обратить серьезное внимание на всех этих зловредных лиц. Особенно возмутительно прошение Министру Внутренних Дел князю Щербатову на странице 139, поданное ему священником Востоковым и его прихожанами 2 сего сентября. В нем говорится, что Григорий Ефимович "явно сочувствует преступной немецкой партии и что он более вредный, чем сотни самых отчаянных агитаторов революции".

Как изволите видеть, простой, бесхитростный русский сибиряк, беззаветно преданный нашей ЦАРСТВЕННОЙ Семье, является для этих господ более опасным и вредным, чем сотни самых отчаянных агитаторов революции. Это ясно показывает, куда метят поп Востоков и его вдохновители Самарин, Джунковский, Гучков и другие».

Заканчивалось же это послание просьбой «представить прилагаемый журнал ИХ ИМПЕРАТОРСКИМ ВЕЛИЧЕСТВАМ».

Передала или нет Вырубова донос по адресу, неизвестно, но о деятельности Востокова и его связи с Самариным Императрица была в курсе, и слово «адрес» прозвучало в ее переписке в ином значении.

«В Москве хотят поднести адрес Самарину, когда он вернется из деревни! – писала она Государю 3 октября 1915 года. – Кажется, этот мерзкий Востоков послал ему от имени двух паств, Московской и Коломенской, телеграмму, поэтому милый маленький Макарий приказал духовной консистории получить копию этой телеграммы и расследовать, какое имел право Востоков послать подобную телеграмму. Хорошо бы, если бы этот маленький митрополит отделался от Востокова! Давно пора. Он причиняет бесконечные неприятности, и это он руководит Самариным. Москва вообще гиблое место».

Востокова, в то время служившего в тюремной церкви города Клина, удалили из московской епархии в уфимскую, но дело получило большой резонанс. Отец Владимир был любим своей паствой, как писал один из его прихожан, «замечательный проповедник, несребролюб, в жизни очень скромный, он быстро приобрел много почитателей и стал одним из самых популярных людей города. Скоро тюремная церковь не смогла вмещать всех приходящих его послушать. Начали устраивать службу прямо на лугу перед церковью». Его поддерживали весьма влиятельные силы, и не только московские в лице Самарина или Великой Княгини Елизаветы Федоровны, но также уфимский епархиальный архиерей епископ Андрей, в миру князь Ухтомский. За Востокова также вступился другой очень известный московский священник, имевший репутацию черносотенца, чью фамилию даже современники иногда путали с фамилией отца Владимира – протоиерей Иоанн Восторгов[56]. Он был настоятелем Покровского собора на Красной площади и до определенного времени, как уже говорилось, считался «распутинцем».

«Распутин относился к нему благожелательно и, во время моего состояния в должности, как Распутин, так и А. А. Вырубова под влиянием А. Н. Хвостова, старого, – близкого и дорогого знакомого Восторгова, даже оказывали последнему поддержку в его стремлении получить викториатство в Москве», – писал Белецкий. Но, по его же свидетельству, однажды отец Иоанн выступил со статьей, в которой в «несколько, правда, туманных выражениях очертил роль Распутина в этом деле», то есть в удалении отца Владимира Востокова.

«Этот очерк заинтересовал также и Распутина, который, при свидании со мною, сам меня первый спросил по поводу Восторгова и добавил, что "теперь Восторгову – крышка, ничего он не получит". И действительно – не получил, хотя об этом назначении просил Государя митрополит Московский Макарий: "Мое ходатайство о назначении протоиерея Восторгова во епископа Святейшим Синодом доселе не удовлетворено <…> я убежден, что в нем я найду верного, усердного и опытного помощника…"»

То, что протоиерей Иоанн Восторгов поддерживал отца Владимира Востокова в его противостоянии Распутину, подтверждается и письмом, которое Востоков отправил на имя митрополита Макария летом 1915 года. Текст этого письма приводит в мемуарах В. Ф. Джунковский, ошибочно приписывая его протоиерею Иоанну Восторгову (и ту же ошибку повторила в известной книге «Царская семья – жертва темной силы» Л. П. Миллер, произвольно текст документа сократив за счет изъятия фрагмента, однозначно доказывающего, что Иоанн Восторгов автором письма быть не мог).

По силе своей это послание можно считать одним из самых ярких и значительных антираспутинских манифестов.

«Ваше высокопреосвященство милостивый архипастырь и отец! Глубокая скорбь от лютых бед нашей Родины и моя совесть обязывают сказать Вам дерзновенное слово, простите.

Россия на краю ужасной пропасти. Злой развратник, хлыст – Распутин докапывает России могилу. Соблазн от его мерзостей вырос до невероятных размеров. С точки зрения православно-христианской, мерзости Распутина давно заслужили решительного, гласного осуждения, но и с точки зрения монархистов, все еще проповедующих молчание о Распутине и о прочих соблазнах, не бороться с хлыстом, вмешивающимся в государственную жизнь, думаю, есть преступление. Распутин давно оскорбляет Церковь, он же своим темным покровительством разным искательным бездарностям и преступникам разрушает государственную жизнь, подкапывается под священный престиж русского царя. Он открыто растлевает женщин и волнует соблазняющийся его безнаказанностью народ. Сейчас он, кроме того, всячески играет в руку немцев; значит, является злым предателем Отечества, как его совершенно справедливо, еще два года назад печатно назвал преосвященный Андрей, епископ Уфимский.

Сам отец Восторгов, до сих пор, несмотря на свое звание синодального миссионера, красноречиво молчавший о всех мерзостях Распутина, недавно в собственноручном его письме ко мне назвал Распутина "злой силой", но быть у власти в наше время и молчать против "злой силы", с ее влиянием на жизнь церковно-государственную, не значит ли уподобляться робкому часовому, который, завидя со своего поста врага, подползавшего уже к пороховому погребу, чтобы взрывом его залить все и всех огнем, стоит бездейственный или убегает? Так, по крайней мере, начинают серьезно думать русские люди о носящих власть и попустительствующих Распутину.

Новый обер-прокурор Святейшего Синода прекрасно сказал в своей вступительной речи: все, соблазняющее народ, должно быть немедленно искореняемо. Члены Святейшего Синода ответили ему, что и их одушевляют мысли и чувства им выраженные. Все доброе и честное в стране облегченно вздохнуло от прекрасных слов, но ждет воплощения их в дело. Если же и после столь торжественного, ясного заявления церковной иерархии в борьбе с накопившимися церковными соблазнами распутинское зло останется в прежней силе, при молчании о нем церковной власти, то народ вправе будет назвать такую власть лицемерною, а это ведь ужасно! Что может быть грешнее и разрушительнее лицемерия!

Вот почему, Владыко, в глубокой горести душевной принял я на себя смелость горячо умолять, неотступно умолять Вас от скорбящих многих добрых и верующих русских людей: немедленно скажите слово осуждения развратному хлысту, злому предателю России Григорию Распутину, требуйте предания его церковному суду до отлучения от святой Церкви включительно. Все данные к тому есть для тех, кто не захочет закрывать глаза на распутинские преступления или кто не хочет робеть пред его темным влиянием…

Ради Бога снимите, наконец, черное пятно молчания с Русской Церкви против явного, многолетнего, беззаконного преступления, иначе это пятно несмываемое на позор вольется в страницу русской истории, а самому Распутину дальнейшее молчание церковной власти развяжет руки докопать могилу России.

Два года назад я писал духовнику их величеств Васильеву об ужасных для России последствиях распутинского влияния, и он в своем ответе, называя мои письма серьезными, сказал мне, что отвечать на них нужно не только словом, но и делом. Между тем преступные распутинские щупальцы все глубже впиваются в несчастную страну, сейчас, по крайней мере, он снова на зените своего влияния.

Вот почему, Владыко, опять и опять хочется умолять Вас всех, власть имущих: "Удалите нечестивого от царя и Престол его цельным сохраните при помощи Всевышнего".

Вы, Владыко, – инок, Вам некого, кроме Бога, бояться, Вам нечего терять и достигать. Все земное Вы уже заслужили, заслужите же подвигом спасения Отечества славу небесную вечную. Ради спасения души своей, ради страха перед Судом Божиим, ради блага царя и Родины, которые Вам более чем кому-либо дали земного благополучия, пронесите по стране свой мужественный, правдивый, святительский глас против Распутина и всех распутинцев, невзирая на лица их, станьте достойным подражателем св. Филиппа, самоотверженного обличителя опричнины, и Господь Вас благословит, Россия будет Вам вечно благодарна!

Вы, Владыко, промыслом Божиим возведены на самую высоту свещницы церковной, и от Вас страждущая страна ждет защиты. Воины, миряне, все ныне самую жизнь отдают на защиту Родины от врага внешнего, имеем ли мы, воины царя небесного, духовные лица, право молчать против врага лютого внутреннего, более вредного ныне, чем все сектанты и агитаторы революции, взятые вместе. Ведь наше робкое молчание ныне равно измене Церкви, царю и Отечеству».

Ответом отцу Владимиру была, как уже говорилось выше, высылка в Уфимскую епархию, а Распутин между тем продолжал наступать, оправдывая предсказания изгнанного протоиерея. Не без участия Распутина практически было сломлено сопротивление Святейшего синода. Это произошло не сразу, но произошло. Новый обер-прокурор А. Н. Волжин, сменивший в конце сентября 1915 года Самарина, против Распутина не выступал, но вместе с тем не был ни его сторонником, ни тем более ставленником, и в конце концов был вынужден уйти в отставку.

«Честный, прямой и благородный, он, как мы видели, не пошел по пути компромиссов и этим сразу восстановил против себя "Царское", – писал о Волжине протопресвитер Шавельский. – Что он отказался от знакомства со "старцем" и уклонился от визита Вырубовой, уже одного этого там не могли простить ему. Но он, кроме того, вел борьбу не на жизнь, а на смерть с митрополитом Питиримом. При поддержке своих верных друзей, как и надо было ожидать, митрополит Питирим победил».

Иную оценку личности Волжина дал князь Жевахов. В его воспоминаниях приводится его беседа с обер-прокурором, в которой упоминается и Распутин.

«…чрезвычайно нежно, вкрадчиво и любовно спросил меня:

"А как вы… насчет Распутина?.."

Такое грубое ощупывание моего нравственного облика заставило меня очнуться… Я понял, что означал этот вопрос; однако сдержался и, вопросительно глядя на А. Н. Волжина, спросил его:

"Т<о> е<сть>?.."

А. Н. Волжин, как мне казалось, смутился и, точно отвечая на невысказанные мною мысли, живо сказал:

"Ну да, конечно, я понимаю: какое же может быть знакомство с ним; но… Вы, верно, встречались когда-нибудь"…

"Не только встречался, но Распутин был у меня даже на квартире, лет пять тому назад; но потом я его не видел больше… У меня на его счет особое мнение, какое не удовлетворяет ни друзей, ни врагов его"…

А. Н. Волжин прервал меня, сказав:

"А я, знаете, боюсь его и не решился бы принять его даже в своем служебном кабинете, в Синоде"…

"Я думаю, что здесь недоразумение, – ответил я, – зачем выделять его из общей массы просителей и тем подчеркивать его особенное значение?!"

А. Н. Волжин снова прервал меня:

"Если бы я его принял, то не иначе, как при свидетелях".

"Эта боязнь Распутина, – сказал я убежденно, – и создает ему тот пьедестал, с которого он виден всему свету… Уж если министры боятся его, значит, он действительно страшен… Имя Распутина, наоборот, нужно всячески замалчивать; это интимная, частная сфера Их Величеств, куда никто не должен заглядывать… Я хорошо понимаю, с каким недоверием относятся к тем, кто это проповедует; но я говорил и буду говорить, что крики о Распутине, все равно добрые или злые, опаснее самого Распутина и что никто из преданных и любящих Государя не должен даже говорить о Распутине, точно его и нет вовсе… Каким бы Распутин ни был, но ни Государь, ни Императрица никого не принуждают считать его святым, а конкретных преступлений не могут указать и его враги… Тот же факт, что Распутин действительно предан Царю, никем не отрицается… В государственную опасность Распутина я не верю… Его вмешательство в государственные дела также ни в чем не выражается… Смотрите на него как на заурядного просителя… Если он будет добиваться чего-либо противозаконного, то откажите ему в просьбе; если же его просьба исполнима, то нет резона отказывать только потому, что она исходит от Распутина… Для меня он никогда не был загадочным сфинксом. Я давно уже не видел его; но помню, что далеко не все, что он говорил, было глупо… Напротив, многое казалось мне интересным… Он, несомненно, человек недюжинного ума, хитрый, проницательный; но это вовсе не преступник, имеющий готовые программы и проводящий их в жизнь. Он может сделаться орудием в руках других, но сам неспособен играть первых ролей"…

Эти слова, по-видимому, несколько смягчили А. Н. Волжина. Я был убежден, что А. Н. Волжин держался такого же мнения и искренно разделял мои точки зрения и что, стараясь отмежеваться от Распутина, он делал это только для того, чтобы рассеять то подозрение в близости к Распутину, какое тяготело над каждым вновь назначенным министром…»

Позиция князя Жевахова, человека, по мнению многих историков, довольно темного, была очень ясна и проста, но несколько утопична и мало применима на практике. Следовать ей не получалось, и распутинский вопрос, еще несколько лет назад разделивший и Синод, и правящих архиереев на два лагеря, обострился к 1915 году донельзя. Нужно было выбирать, чью сторону ты занимаешь.

«Члены Синода раскололись на распутинцев, антираспутинцев и нейтральных. Атмосфера недоверия царила в Синоде. Члены Синода подозревали и боялись друг друга. И походил наш Синод на тот воз, который везли лебедь, рак и щука», – заключил протопресвитер Шавельский, и сам бывший членом Синода в последние годы его существования.

Это касалось не только архиереев, «…громадное значение в смысле устойчивости положения министра имело то обстоятельство, какую позицию министр занял в отношении Распутина: дружескую, враждебную или безразличную. Министру нельзя было оставаться к этому вопросу совершенно равнодушным. Нужно было непременно принадлежать к одной из категорий: "наших или не наших", ибо если сам Распутин и не придавал этому большого значения, то зато вся клика, его окружающая, придавала этому первенствующее значение, так как это обстоятельство касалось ее личных интересов», – писал генерал Глобачев. Но в церковной среде, наиболее восприимчивой и требовательной к нравственной стороне дела, такая зависимость была особенно болезненной, влияние Распутина слишком велико, а последствия подобных назначений наиболее очевидными. Русская Церковь сопротивлялась сильнее, чем русская бюрократия, в ней сложнее происходили все отставки и назначения, и одной из жертв подобного выбора и едва ли не самой трагической фигурой в истории нашей Церкви до Февральской революции как раз в связи с личностью Распутина стал митрополит Питирим (Окнов), которого упоминал Шавельский.

Питирим занял Петроградскую кафедру в ноябре 1915 года. Этому предшествовал перевод прежнего Петроградского митрополита Владимира (Богоявленского) из столицы в Киев, событие в нашей церковной истории беспрецедентное, и причиной тому историки однозначно называют Распутина.

«Три года Владыка управлял Петербургской епархией и это было труднейшее время для церковно-общественной работы, ибо тогда усиливалось в Петербурге влияние "темных сил", т. е. "распутинство". Митрополит Владимир со свойственными его характеру прямолинейностью и твердостью убеждений вел посильную борьбу с темными силами.

Борьба эта была особенно трагична по своему внутреннему смыслу, при наличии того тягостного и рокового недоразумения, которое существовало между лучшими кругами русского общества, к каковым примыкал Митрополит Владимир – с одной стороны, и Государыней Императрицей Александрой Феодоровной – с другой стороны, – писал в книге «Новые мученики Российские» протопресвитер М. Польский. – Государыня – самоотверженная, беспредельно любящая мать, более всего в жизни любила своего сына – Наследника Цесаревича и более всего трепетала за его судьбу. И вот этой-то силой материнской любви воспользовались темные силы. Случайным ли стечением обстоятельств или действием темных нам неведомых сил произошло то, что Императрица глубоко уверовала, что судьба Наследника Цесаревича тесно связана с судьбой "старца" Григория Распутина. На этом убеждении Царицы построено было его громадное, почти неограниченное влияние.

Когда это влияние стало оказывать действие в сфере церковной жизни, Митрополит Владимир счел для себя невозможным дальнейшее молчание и попросил аудиенции у Государя.

Архиереи вообще имели очень редко аудиенции у Императора. Все сношения между ними обычно поддерживались чрез Обер-Прокурора. Обер-Прокурор, в данном случае, – В. К. Саблер, узнав о цели, с какой митрополит Владимир желал видеть Государя, предупреждал Владыку о том, что это очень болезненная и сложная тема. Но Митрополит смело шел на исполнение того, что он считал непременным своим священным долгом и как Первосвятителя Церкви и как верноподданного.

Добившись аудиенции, Митрополит Владимир смело и прямо указал Государю на все сплетни и грязные рассказы, которые ходили в обществе в связи с именем Распутина, указал на гибельность его влияния, особенно в церковных делах.

Государь, прослушав Владыку Митрополита, сказал, что, быть может, он и прав во многих отношениях, но что Царица-мать никогда с этим не согласится.

Государыня, узнав о разговоре Государя с Митрополитом, была страшно возмущена и горячо негодовала против Митрополита за его вмешательство в семейную жизнь царской семьи. Государыня заявила, что Митрополит – не верноподданный, если он может допустить грязные сплетни и разговоры о царской семье и передавать их Государю, когда в действительности ничего этого нет. В ответ на обвинения против Распутина она говорила, что "старец Григорий неоднократно спасал жизнь нашего сына Наследника Цесаревича" и никогда грязной мысли о старце она не допустит. <…>

Митрополит Владимир в 1915 году впал в немилость и был удален из Петрограда на кафедру митрополита Киевского».

Таким образом, разговор митрополита Владимира с Государем состоялся не позднее начала июня 1915 года (когда был смещен Саблер), и, следовательно, уже с этого времени Государыня вынашивала планы перевести его из столицы. Вместо Владимира на Петроградскую кафедру и был назначен Питирим, которого безо всяких обиняков связывали с Распутиным.

В самых уничижительных выражениях оценивал Питирима протопресвитер Шавельский:

«В ряду русских иерархов того времени архиепископ Питирим являлся совершенно бесцветною личностью. Не выделялся он среди них ни ученостью, ни благочестием, ни особой деятельностью, ни вообще какими-либо дарованиями или заслугами. Будучи еще молодым монахом, он приглянулся В. К. Саблеру. Рассказывали, что митрополит Питирим в молодости отличался миловидностью, вкрадчивостью и очень театрально служил.

Эти качества будто бы и расположили к нему Саблера. С этого времени и понеслась головокружительно вперед его карьера. <…>

Питирим вступил на Петроградскую митрополичью кафедру в такую пору своей жизни, когда внешние качества, как красивая наружность, которыми он раньше кой кого очаровывал, теперь с годами исчезли, а высоких духовных качеств, которые теперь были бы очень не лишними для его высокого сана, ему не удалось воспитать. Сейчас он представлял собой довольно невзрачного, слащавого, льстивого и лживого старика. Несмотря на свои 58 лет, он выглядел стариком. Бегающие, никогда не смотревшие на собеседника глаза, борода мочалкой, вкрадчивый, как бы заискивающий голос, при небольшом росте и оригинальной походке, делали его фигуру скорее жалкой, чем величественной, и безусловно несимпатичной. И, однако, за последние два царствования ни один из митрополитов не был так близок к царской семье и столь влиятелен в делах, как митрополит Питирим. В то время, как прежние митрополиты удостаивались бывать в царской семье два-три раза в год, митрополит Питирим бывал почти каждую неделю, мог бывать, когда только ему хотелось. <…>

Перед митрополитом Питиримом заискивали, к нему за советом ездили даже министры. Конечно, такого влияния митрополит Питирим достиг не личными высокими качествами, не какими-либо заслугами перед церковью или государством, – и те и другие, к сожалению, у него отсутствовали, – а кривыми путями, в выборе которых он не стеснялся.

Мне кажется, что царь и царица, слепо верившие и в чудодейственную силу, и в святость Распутина, весьма огорчались тем, что наши лучшие епископы и наиболее видные представители белого духовенства не разделяли их взглядов на "чудотворца". Хоть с высоты царского величия они и старались игнорировать преобладающее и в епископате, и клире отрицательное отношение к Распутину, но они много дали бы, чтобы такого отношения не было. Поэтому-то всякий, даже самый ничтожный епископ или клирик, становившийся близко к "старцу", делался близким и желанным для царской семьи. Так было с епископом Варнавой, митрополитом Макарием, епископом Исидором (Колоколовым), иер. Илиодором и многими другими. Питирим понял это, с циничной откровенностью стал на сторону Распутина и с достойной лучшего применения решительностью взялся за реабилитацию якобы не понятого другими "старца". Хитрый тобольский мужик учел, что поддержка Петроградского митрополита для него – далеко не лишняя и, чтобы она стала надежной, начал настойчивее напевать царице о высоких качествах Питирима. Царица еще крепче ухватилась за Питирима, надеясь, что он своим святительским авторитетом парализует все подозрения, обвинения, недоброжелательства, сплетшиеся около имени ее "надежного" Тобольского друга. Поддержка митрополита Питирима действительно чрезвычайно укрепила Распутина.

– Пока не было Питирима, еще можно было бороться с Гришкой. Теперь же он непобедим, – как-то обмолвился мне в начале 1916 г. очень сведущий в Царскосельских делах полковник Ломан.

Петроградский митрополит перед царской семьей санкционировал святость "старца". Какой авторитет теперь мог бы разубедить их?..»

Совершенно иначе вспоминала о назначении Питирима Вырубова:

«Много было разговоров и о митрополите Питириме, будто бы назначенном тем же Распутиным. Государь познакомился с ним в 1914 году во время посещения Кавказа. Митрополит Питирим был тогда Экзархом Грузии. Государь и свита были очарованы им, и когда мы в декабре встретились с Государем в Воронеже, я помню, как Государь говорил, что предназначает его при первой перемене митрополитом Петроградским. Сейчас же после его назначения начали кричать о близости митрополита Питирима к Распутину, тогда как, по правде сказать, они были только официально знакомы.

Митрополит Питирим был очень осторожен и умен. Их Величества уважали митрополита, но никогда не приближали его к себе».

«Душка, я забыла рассказать тебе о Питириме, экзархе Грузии. Все газеты полны описанием его отъезда с Кавказа и как его там любили, – писала Императрица мужу в ноябре 1915 года. – Это доказывает, что он человек достойный и великий молитвенник, как говорит наш Друг. Он предвидит ужас Волжина и как тот будет стараться разубедить тебя, но Он просит тебя быть твердым, так как Питирим единственный подходящий человек».

Настоящим апологетом Питирима стал хорошо знавший его князь И. Д. Жевахов:

«В это смутное время, года за два до революции, на Петербургскую кафедру был назначен Экзарх Грузии, Высокопреосвященный Питирим, архиепископ Карталинский, бывший перед тем архиепископом Самарским и Ставропольским, раньше архиепископом Владикавказским и Моздокским, а еще раньше Курским и Обоянским. Обстоятельства, при которых состоялось это назначение, и время пребывания митрополита Питирима на кафедре Первосвятителей Российских окружены такими легендами, что долг уважения к правде, безотносительно даже к долгу дружбы, которою я был связан с почившим Владыкою 10 лет, обязывает меня громко разоблачить эти легенды. <…>

Легенды вокруг имени митрополита Питирима были обычным революционным приемом в руках делавших революцию и преследовавших самых опасных врагов своих. Странно не то, что революционеры, ставившие себе целью ликвидацию христианства, обрушились на Первоиерарха Русской Церкви, странно то, что они заставили и врагов своих поверить той клевете, какую они распространяли вокруг Первосвятителя. <…>

Назначение Преосвященного Питирима Экзархом Грузии совпало с тем моментом, когда имя Распутина уже гремело по всей России, и та же молва, какая несколько лет тому назад приписала Распутину увольнение Владыки из Курска, стала утверждать, что Распутин способствовал назначению его на кафедру Экзарха Грузии и что новый Экзарх ведет антиправительственную политику на Кавказе, содействуя его политической автономии. С назначением же Преосвященного в Петербург нападки революционеров стали еще более яростными… Владыку стали обвинять во вмешательстве в государственные дела, в интригах против его предшественника, митрополита Владимира, перемещенного в Киев, и в открытой дружбе с Распутиным. Широкая публика, конечно, не разбиралась в этих слухах, не могла подметить в них выражения тонко задуманных и умело проводимых революционных программ и не только верила, но и вторила этим слухам».

Здесь есть смысл князя Жевахова прервать и сослаться на письмо Государя от 12 января 1916 года: «Днем я принял Питирима. Он говорил о Синоде, духовенстве и особенно о созыве Государственной думы. Это меня удивляет, и я хотел бы знать, кто на него повлиял в этом отношении».

Читал или нет это письмо Жевахов, сказать невозможно, но в любом случае он так же жестко подверстывал все факты под свою схему, отбрасывая негодные, как это делал и его оппонент протопресвитер Шавельский, и более всего был убежден в одном: все происходящее в стране – результат злонамеренного заговора.

«Мало кто знал, что схема развала России была уже разработана до мелочей и планомерно осуществлялась не только в тылу, но даже на фронте… – продолжал Жевахов. – Государственная Дума, печать, тайная агентура врагов России, имея общую программу, распределяли роли и задания, сводившиеся к одной цели – как можно скорее вызвать революцию. Не только правительство в полном составе, но и каждый честный верноподданный подвергался жестокой травле, и чем опаснее были эти люди революционерам, тем безжалостнее их преследовали. Положение Первоиерарха русской Церкви само по себе, даже безотносительно к личности митрополита Питирима, обязывало к наиболее ожесточенному натиску со стороны гонителей христианства, и, конечно, митрополиту Питириму, не умевшему защищать даже самого себя, было не по силам отражать такие натиски. И в предреволюционное время в России действительно не было имени более одиозного, чем имя митрополита Питирима; не было человека, которого бы преследовали и гнали с большей жестокостью и злобой как личные, так и политические враги; не было более тяжких обвинений, чем те, какие предъявлялись смиренному и робкому Владыке.

А между тем, все, кто знал митрополита Питирима, знали и то, что не было человека более робкого и смиренного, более беспомощного, кроткого и незлобивого, более отзывчивого и чуткого, более чистого сердцем…»

А дальше Жевахов воспроизводит слова, которые Питирим сказал ему по поводу «тех легенд, какие витали вокруг этого злополучного имени»:

«Что касается Распутина и отношения к нему общества и печати, то нужно только удивляться тому, насколько далеко ушла современная мысль от истинного понимания того, что происходит. Не я нужен делателям революции, а мое положение митрополита Петербургского; им нужны не имена и лица, а нужна самая конструкция государственности; если бы наша общественность не была революционною, то поняла бы, что без "Распутиных" не обходится никакая революция. "Распутин" – имя нарицательное, специально предназначенное для дискредитирования Монарха и династии в широких массах населения. Носителем этого имени мог быть всякий близкий ко Двору человек, безотносительно к его достоинствам или недостаткам. Идея этого имени заключается в том, чтобы подорвать доверие и уважение к личности Монарха и привить убеждение, что Царь изменил Своему долгу перед народом и передал управление государством в руки проходимца. Ведь чем-нибудь да нужно легализовать насильственный акт ниспровержения Царя с Престола и оправдать его в глазах одураченного населения!.. Вот почему о преступлениях Распутина кричат по всему свету, а в чем эти преступления заключаются – никто не может сказать…»

Примечательно, что, читая эти строки, не очень понимаешь, кому они принадлежат – Питириму или Жевахову, но именно отсюда берет начало та традиция отношения к Распутину, которая так пышно расцвела нынче и оставила далеко позади себя рассуждения героев того времени.

«Мне не верили… Значение Распутина было для меня ясно… Он был первой жертвой, намеченной революционерами, теми самыми людьми, которые одновременно и спаивали его, и создавали всевозможные инсценировки его поведения, а затем кричали о его развращенности и преступлениях. Несомненно, что Распутин, озабоченный впечатлением, какое производил на Их Величеств, распоясывался за порогом Дворца и подавал повод к обвинениям в неблаговидном поведении… А сколько великосветских, придворных кавалеров распоясывалось еще более, проводя ночи в кутежах!.. Почему же оскорбленное в своих лучших чувствах общество, Дума и печать не кричат о них?.. Потому, что эти крики о Распутине вовсе не вытекали из оскорбленного нравственного чувства общества, а создавались умышленно теми, кто делал революцию и пользовался этим обществом как своим орудием. Ведь сейчас почти нет людей, не попавших в расставленные революционерами сети… Один министр, например, говорит, что боится Распутина и принимает его у себя втихомолку, в отдельном кабинете, чтобы никто не видел; а потом кричит, что его не знает и незнаком с ним… Другой вовсе не принимает в министерстве, а принимает у себя на дому, с черного хода; третий подсылает Распутина ко мне и назначает свидание с ним в моих покоях… Разве это не гипноз»…

Последнее замечание по поводу свидания Питирима с Распутиным в митрополичьих покоях было попыткой опровергнуть свидетельства о достаточно тесных отношениях между ними двумя, о чем писали и говорили многие современники.

«…мне докладывали о близости Питирима с Распутиным, а Питирим, когда я у него был с визитом, все время говорил, что этого ужасного человека не знает и всячески от него отбояривался <…> Мне хотелось выяснить, действительно ли Питирим и Распутин находятся в таких близких отношениях или, может быть, это не так. Комиссаров докладывал, что они приятели, что они вместе. Я говорю: "Хорошо, если они вместе, то дайте мне узнать, когда они вместе, где бы я сам увидел". Он устроил так, что я поехал к Питириму после поездки в Царское, вошел без доклада и накрыл их, когда Питирим без клобука сидел в самой приятельской домашней беседе».

Эти слова Хвостова подтверждал и полицейский генерал М. Комиссаров: «Я говорю: "Поедем в лавру, там ждут Хвостов и Питирим". Когда мы приехали, я в лавре ходов не знал, первый раз в жизни там был. Распутин разделся и бежит. Я говорю: "Подожди". Он свободно прошел, и мы вошли в какую-то комнату. Через некоторое время выходит Питирим. Тот с ним на "ты". Расцеловались. Я поклонился, он меня благословил. Питирим вскинул глаза и спрашивает: "Кто такой?" Я говорю: "Генерал для поручений Комиссаров". Тут он от меня шага на два отскочил. Распутин орет благим матом и побежал туда, где Хвостов. Хвостов не предупредил Питирима, что я приеду с Григорием. Питирим все время уверял Хвостова, что он с Григорием не виделся, и Хвостов хотел уличить его в том, что он в хороших отношениях с Распутиным. Так как я привез Распутина, Питирим на меня как бешеный полез».

И Хвостов, и Комиссаров – свидетели не очень надежные, но очевидно в этой истории одно – ее провокационность, вполне укладывающаяся в дух времени: Гапон, Азеф, Малиновский, Богров, Распутин, и вообще все происходящее с уроженцем села Покровского и вокруг него все больше и больше походило на затянувшуюся грандиозную провокацию, в которой, как уже говорилось, люди могли реально играть совсем не те роли, как это им представлялось и какие часто приводили не к тем результатам, каковые изначально предполагались. Это касалось и чиновников, и церковных деятелей, и даже Государя. Тот же Жевахов, который так умиленно писал о Питириме, в другом месте своих воспоминаний привел достаточно точную и трезвую оценку фактической стороны смещения митрополита Владимира и назначения на его место Питирима:

«Государь Император проявил свою волю в перемещении первенствующего члена Св. Синода митрополита Владимира с Петербургской кафедры на Киевскую. Хотя такое перемещение вызывалось одновременно и необходимостью заместить пустующую, за смертью Киевского митрополита Флавиана, кафедру и желанием Государя приблизить к Себе экзарха Грузии, архиепископа Карталинского Питирима, назначенного митрополитом Петербургским, и архиепископа Макария Тобольского, назначенного митрополитом Московским, из коих первый был умным церковно-государственным деятелем, чрезвычайно любимым и ценимым Кавказом, а второй – великим подвижником и праведником; хотя, перемещая митрополита Владимира в Киев, Государь и сохранил за ним первенствующее место и руководящую роль в Синоде, однако этот акт Самодержавной Воли Помазанника Божия иерархи рассматривали и до сих пор рассматривают как незаконное вторжение Царя в "дела Церкви". Митрополит, да еще первенствующий, являлся, по мнению Синода, неприкосновенным, и Царская Власть на него не распространялась…

Этим актом Монаршей Воли нарушался принцип неприкосновенности иерархов, и этого было достаточно для того, чтобы Синод очутился чуть ли не в авангарде той оппозиции к Престолу, какая использовала означенный акт для общих революционных целей, в результате чего оба иерарха, митрополиты Питирим и Макарий, были объявлены "распутницами"».

Жевахов, таким образом, однозначно возлагал вину за происходящее на Синод, а Царя оправдывал.

«Во всех описанных случаях сказалось не вмешательство Государя в "дела Церкви", а та любовь Царя к русскому народу, то участие к религиозным нуждам последнего, та великая вера, словом, все то, что окружает имя Государя ореолом святости».

Речь в мемуарах Жевахова шла о трех случаях, когда Николай Второй оказывал влияние на дела Синода. Первый – дело о прославлении Иоасафа Белгородского, второй – канонизация Иоанна Тобольского и третий – смещение митрополита Владимира. Однако если отбирать факты менее тенденциозно, то к этим трем следовало бы добавить и прощение Илиодора весной 1911 года, и дело об имяславцах, и промедление с созывом Собора и избранием патриарха. И тогда картина «вмешательства Государя в дела Церкви» оказалась бы не такой однозначной…

А что касается Питирима, то с Распутиным он был действительно хорошо знаком.

Еще во время сентябрьского конфликта в Синоде, когда Самарин допрашивал епископа Варнаву, Императрица писала мужу: «Пусть Питирим займет там (в Синоде. – А. В.) место, так как наш Друг боится, что Н. будет его преследовать, если узнает, что П. почитает нашего Друга».

Так и произошло. «Аня была вечером у митрополита, наш Друг тоже. Они очень хорошо поговорили, затем он угостил их завтраком. Гр. на почетном месте. Он относится к Григорию с замечательным уважением и был под глубоким впечатлением от всех его слов».

И Вырубова, и Распутин с Питиримом встречались. А вот насколько часто бывали встречи Петроградского митрополита с Императорской Четой, не вполне ясно. Питирим уверял, что это бывало крайне редко, и в этом видел корень зла.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.