Глава 22 Семьянин

Глава 22

Семьянин

Мария, вынашивая в 1997 году Кристофера, ужасно страдала от токсикоза. Под конец ей стало так плохо, что она была вынуждена обратиться в больницу, поскольку ее организм уже не принимал никакой пищи. Несмотря на то что в больнице за ней был уход, я не на шутку встревожился, а дети страдали без матери. Кэтрин было всего семь лет, Кристине — пять, а Патрику — только три. Чтобы помочь детям пережить это тяжелое время, я отложил все дела и проводил все время дома, стараясь быть одновременно и отцом, и матерью.

Я рассудил, что детям будет спокойнее, если они будут каждый день видеться с мамой, а во всем остальном будет сохранен обычный распорядок дня. Каждое утро, провожая девочек в школу, мы заглядывали в больницу, и еще раз — после обеда. Я объяснил детям, что мама хочет иметь с собой частицу дома, поэтому каждое утро, перед тем как уходить из дома, мы шли в сад и срезали для Марии самый красивый цветок.

Нас с женой воспитывали абсолютно по-разному, и, следовательно, мы как родители могли брать из обоих методов все лучшее. Например, за столом все определенно происходило так, как это было принято у Шрайверов. И мои родители, и родители Марии требовали, чтобы по вечерам вся семья собиралась за столом за ужином, однако на этом сходство заканчивалось. Когда я был маленьким, в доме моих родителей никто за столом ничего не обсуждал. Четкие правила гласили, что есть нужно молча. Все мы были очень замкнутыми, и если у кого-то возникала какая-нибудь проблема, каждый решал ее самостоятельно. Но в семье Марии было принято делиться тем, что произошло за день. Каждый что-нибудь рассказывал. Я неплохо умею поддерживать разговор, но Мария в этом настолько превосходит меня, что ужин превращался в веселье, и она все объясняла детям. Мария принесла за стол атмосферу своей семьи. Я пытался учиться у нее, чтобы перенять ее подход и стать таким же. Нам в семье очень повезло, что, по крайней мере, один из родителей обладал подобным умением.

Когда дети делали уроки, каждый помогал в том, в чем был сам силен. Мария прекрасно разбиралась во всем, что было связано с языком, а я прекрасно разбирался во всем, что было связано с числами. Мария — замечательный писатель, у нее невероятно богатый словарный запас, и она изящно обращается со словами. Больше того, материнство вдохновило ее написать познавательные книги для юношества. В первой из них, «Десять вещей, которые мне следовало бы знать перед тем, как выходить в реальный мир», она разбила вдребезги миф о сверхродителе, который продолжает как ни в чем не бывало вкалывать на работе, при этом воспитывая детей. «Дети меняют карьеру родителей (не говоря про то, что они меняют весь образ их жизни)» — так называлась одна глава, суть которой сводилась к следующему утверждению: «На работе тебе можно найти замену… Но как родитель ты незаменим». Мы с Марией свято в это верили.

Я всегда уютно чувствовал себя с числами. В детстве, изучая математику, я везде находил четкий смысл. Простые дроби были мне понятны. Десятичные дроби были мне понятны. Я знал все римские цифры. Я решал любые задачи. Когда мне показывали статистические данные, я, вместо того чтобы лишь бегло взглянуть на них, как поступает большинство людей, читал их как увлекательный роман, выискивая факты и тенденции.

Я задавал своим детям арифметические задачи, которыми когда-то мучил нас с Мейнхардом наш отец. Он всегда заставлял нас приступать к занятиям за месяц до конца летних каникул, и мы занимались каждый день, так как отец считал, что мозг необходимо постоянно разогревать и тренировать, как это делает с мышцами спортсмен. Решать задачи приходилось не только нам с братом, но и всем тем, кто приходил к нам домой поиграть. Вскоре многие приятели стали избегать ходить к нам в гости. Разумеется, я все это терпеть не мог. Но вот через тридцать пять лет я в точности так же заставлял заниматься своих собственных детей. Я неизменно требовал, чтобы в ресторане они вычисляли размер двадцатипроцентных чаевых. Дети вычисляли сумму и прибавляли ее к счету. Я всегда проверял, не ошиблись ли они. Это был целый ритуал, и всем он нравился.

Но когда речь заходила о семейных заботах, мы опирались на традиции семьи Шварценеггеров. В Европе ребенок с раннего детства помогает поддерживать в доме чистоту. Обувь нужно снимать при входе, иначе будет большой скандал. Уходя из комнаты, надо гасить за собой свет, поскольку электричества не хватает. Нужно беречь воду, потому что ее приходится носить из колодца. Ребенок с малых лет постигал основы домашнего хозяйства. Я хорошо помню то потрясение, которое испытал, познакомившись близко с Марией, привыкшей к тому, что за ней убирают. Она входила домой и снимала свитер — великолепный, кашемировый, — и бросала его где попало, в том числе прямо на пол. Там свитер и оставался. Сам я даже сейчас не могу так обращаться с кашемировым свитером. Мне приходилось подбирать его с пола и вешать на стул. И хотя я могу себе это позволить, я ни за что не надену кашемировый свитер, чтобы кататься на лыжах или заниматься другим видом спорта. Я выберу хлопок, шерсть — что-нибудь подешевле, например, фуфайку за десять долларов, чтобы мне было удобно в ней потеть.

Хотя со временем Мария превратилась в такого же фанатика аккуратности, каким был я, все равно именно я поддерживал в доме европейскую дисциплину — разумеется, разбавленную терпимостью, поскольку понимал, что совсем уж сходить с ума не нужно. В отличие от своих знакомых, оставшихся в Австрии, я поумерил свой пыл. В противном случае может получиться, что ребенок, общаясь со своими сверстниками в школе и сравнивая, какие у кого дома порядки, вообразит, что отец у него чокнутый. Я также дал себе слово, что на этом поколении в нашей семье физические меры наказания прекратятся. Я не собирался продолжать в Америке традиции Старого света.

Мы с Марией выработали свой подход, при котором к детям относились заботливо, однако в то же время существовали определенные правила. Так, например, с малых лет дети сами стирали свои вещи: учились пользоваться стиральной машиной, насыпали порошок, клали вещи в барабан, выбирали режим загрузки. Затем они сами клали вещи в сушилку, складывали их и убирали в шкаф. При этом нужно также было следить за тем, чтобы правильно выбрать время и не мешать заниматься стиркой другим членам семьи.

Каждое утро, перед тем как вести детей в школу, я проверял, что весь свет выключен, постели заправлены, все шкафы и ящики закрыты. Правда, небольшой беспорядок в комнате и на столе допускался; тут я был не такой строгий, как мой отец. Тем не менее постели должны были быть заправлены. Идеального порядка, как в армии, я не требовал. Но я не хотел, чтобы дети привыкали к тому, что за ними уберет кто-то другой. Сложнее всего мне пришлось бороться за то, чтобы приучить детей гасить свет, когда они выходили из комнаты или ложились спать. Тут я один противостоял всему клану Шрайверов, поскольку дети переняли привычку не гасить свет от матери. Когда мы только познакомились с Марией, она всегда ложилась спать при зажженном свете. Только так она чувствовала себя в безопасности. Позднее, когда мы гостили в Вашингтоне или Хайянис-Порте и я возвращался поздно, когда все уже спали, входная дверь была не заперта, а во всем доме горел свет. Этого я никогда не понимал. Мне это казалось полным безумием. На следующее утро в качестве оправдания предлагалось что-нибудь вроде: «О, мы знали, что ты вернешься поздно, и хотели сделать тебе приятное, поэтому не стали гасить свет». Но даже если я уже был дома и среди ночи спускался вниз, там горел свет. Во всем доме сияла иллюминация, как на Таймс-сквер. Я объяснял детям, что электроэнергии не хватает, а с водой в нашем штате проблемы. Нельзя стоять под душем пятнадцать минут. Пять минут — это предел. Я стал засекать время. И нужно следить за тем, чтобы выключать за собой свет, потому что если в комнате никого нет, он уже больше никому не нужен.

До сих пор мои дочери не ложатся спать, не оставив в коридоре зажженный свет. В конце концов мне пришлось смириться с тем, что так им уютнее. Что же касается вопроса гасить свет, когда в комнате никого нет, мой отец решил бы его хорошей затрещиной, но мы с Марией наших детей не били. Когда уговоры не помогают, наш метод заключается в лишении детей чего-нибудь приятного: запрет игр, «домашний арест», запрет пользоваться машиной. Однако наказания подобного рода казались слишком уж суровыми для таких проступков, как непогашенный свет. Самым злостным нарушителем был один из мальчишек, так что в конце концов я стал выкручивать по одной лампочке, обнаружив в комнате свет, и если так продолжалось и дальше, вскоре мальчишка оказывался в полной темноте. Это происходило несколько раз, и в конце концов мой «крестовый поход» принес результаты. Теперь, когда все мы дома, мне приходится выключать свет за ребятами не чаще пары раз в неделю.

В числе тех радостей, которые приносят дети, большое место занимают праздники, для взрослых потерявшие свое прежнее значение. Когда обзаведешься собственной семьей, праздники снова становятся важными событиями, потому что теперь ты их воспринимаешь уже с двух сторон. Я прекрасно помнил, как встречали Рождество у нас в семье, когда я был маленьким: мать и отец зажигают свечки на елке, под которой лежат игрушки; все берутся за руки и хором говорят: «Heil’ge Nacht», отец играет на трубе. Но теперь я также видел Рождество глазами родителя.

Я считал себя специалистом по наряжанию елки. Это было у меня в крови. В Австрии отец и другие мужчины из деревни за три дня до Рождества уходили в лес и возвращались с елками. Считалось, что дети об этом не догадываются, потому что официально елку приносила Christkindl, девочка-ангел, похожая на младенца-Христа, нечто вроде австрийского Санта-Клауса. Как-то раз мой брат опрометчиво выдал: «Я видел, как папа уходил в лес с топором», и отец страшно рассердился, поскольку мать подпустила нас к окну. Елку украшали всевозможными свечами, гирляндами и узорами, так что ветви сгибались под тяжестью, а внизу клали подарки. Елка всегда была такой высокой, что украшение на макушке упиралось в потолок. На внешних ветвях на прищепках закреплялись настоящие свечи, поэтому елку можно было зажигать всего на несколько минут.

В шесть часов вечера накануне Рождества отец убавлял громкость радио, и наступала полная тишина. Мать говорила: «Давайте внимательно слушать, потому что, как вы помните, Кристкиндль всегда приходит около шести часов». Вскоре мы слышали тихий звонок: это звонил один из колокольчиков на елке. Судя по всему, соседская девчонка украдкой поднималась по черной лестнице в нашу спальню, однако мы обнаружили это только много времени спустя. В течение многих лет мы с Мейнхардом бросались к себе в комнату, сгребая половик, постеленный на дощатом полу. Мы задыхались, еще не успев добежать до двери, и вот, наконец, отпихивая друг друга, мы врывались в спальню. Это была великая радость.

У нас с Марией такой секретной елки не было, потому что в Америке это не принято. Здесь принято ставить елку за три-четыре недели до Рождества, и я не хотел тянуть, постоянно выслушивая жалобы детей: «Ну почему у нас до сих пор нет елки?» Вместо этого мы в американском духе собирали друзей, и каждый вешал какое-нибудь украшение. По мере того как дети взрослели, они принимали в наряжании елки все более активное участие, пока, наконец, им не стали доверять устанавливать на самую макушку ангела, звезду, фигурку Иисуса или Девы Марии.

Мы так же бурно отмечали и другие праздники. Пасха всегда приходилась на ежегодный приезд моей матери. Обычно она прилетала в Америку в середине февраля и гостила у нас два-три месяца, в зависимости от того, какой холодной и снежной была погода в Австрии. Помимо желания побыть с нами, матерью двигало также стремление спастись от самой суровой части зимы. На Пасху она становилась идеальной бабушкой, поскольку Центральная Европа славится своими традициями на этот счет: кролик, корзины, яйца, шоколад. Мать всегда раскрашивала яйца вместе с детьми: она мастерски владела этим искусством, а дети помогали ей, надев маленькие фартучки. Мать полностью занимала кухню и пекла пироги, раскатывая тесто такими тонкими слоями, что никто не мог понять, как ей это удается. Затем она раскладывала нарезанные ломтиками яблоки и сворачивала тесто. У нее получались самые восхитительные яблочные штрудели в Америке. На Пасху праздник продолжался в течение всего дня: сначала большие пасхальные корзины и маленькие подарки, затем месса, после чего пасхальные яйца и праздничный обед, а вечером к нам приходили родственники и друзья.

Мария очень старалась понравиться моей матери, и они подружились друг с другом. И, конечно, я бывал на седьмом небе от счастья, когда Юнис и Сардж гостили у нас. Так что у нас не было никаких проблем с родителями. Дети называли мою мать Оми, а она души в них не чаяла и баловала их. За долгие годы она овладела английским языком, даже окончила курсы, и теперь могла свободно поддерживать разговор с детьми, хотя общаться с детьми на иностранном языке очень непросто. Особенно они были близки с Кристиной — полное имя нашей второй дочери Кристина Аурелия.

Также моя мать баловала наших собак. Конана и Штруделя никогда не пускали наверх, но после того, как все ложились спать, мать тайком проводила их к себе в комнату, и утром они мирно спали, свернувшись на коврике у ее кровати. Мать достаточно часто бывала в Лос-Анджелесе и завела там свой круг общения — австрийцы, европейские журналисты, она с ними встречалась, ходила по магазинам, бывала в ресторанах. Никогда не забуду, как я однажды увидел ее на торжественном банкете, поглощенной беседой с матерями Софи Лорен и Сильвестра Сталлоне. Вероятно, они хвалились друг перед другом, как трудно воспитать звезду.

Мама умерла в 1998 году, когда ей было семьдесят шесть лет. Это случилось 2 августа, в день рождения моего отца. Мать, как обычно, отправилась пешком на кладбище, расположенное выше по склону горы, чтобы побыть на его могиле. Она вела воображаемый разговор с ним, рассказывая обо всех своих делах, задавая ему вопросы, как будто он был совсем рядом, но только по другую сторону.

Тот день выдался влажным и удушливо жарким, и дорога на кладбище поднималась круто вверх. Очевидцы рассказали, что когда моя мать дошла до могилы отца, она вдруг резко села, словно ей стало плохо, после чего сползла на землю. Врачи пытались ее спасти, но к тому времени, как ее привезли в больницу, у нее от недостатка кислорода уже умер головной мозг. Мать так и не согласилась заняться своим сердцем, и оно отказало.

Мы с Марией вылетели в Грац на похороны. С нами отправились мой племянник Патрик, брат Марии Тимми и Франко. Я пропустил похороны брата и отца, но на похороны матери мы приехали за день и помогли их устроить. Мать положили в гроб в традиционном австрийском платье «дирндль».

Мать была веселой и жизнерадостной, когда в ту последнюю весну приезжала к нам в гости, задержавшись до конца мая, поэтому ее кончина явилась для нас страшным ударом. Однако впоследствии, оглядываясь назад, я понял, что ни о чем не сожалел. Абсолютно ни о чем, благодаря тем отношениям, которые сложились у нас с ней после того, как я перебрался в Америку, когда я научился думать не только о себе самом, но и о своей семье. Теперь, когда у меня у самого были дети, я сознавал, как тяжело далась матери разлука со мной. Я всегда ценил то, как она заботилась о детях, но никогда не задумывался о том, какую боль причинил ей своим отъездом. Я возмужал слишком поздно, чтобы восстановить связи с отцом и братом, однако с матерью у нас сложились хорошие отношения.

Я неоднократно предлагал купить для нее дом в Лос-Анджелесе, но мать не хотела уезжать из Австрии. Кроме Пасхи и Дня матери, она приезжала к нам на крестины всех детей. Она видела все фильмы с моим участием и бывала на многих премьерах. Начиная с «Конана-варвара», я приглашал ее на съемки всех своих фильмов. Она гуляла по съемочной площадке, торчала у меня в гримерной, следила за моей игрой. Когда я отправлялся на натурные съемки в Мексику, Италию или Испанию, мать приезжала и жила неделю-две в гостиницу. Кроме меня, никто не приглашал на съемочную площадку своих матерей, но моя от природы любила путешествовать, и ей это доставляло наслаждение. Отчасти это объяснялось тем, что она была окружена всеобщим вниманием. Мы вместе завтракали, после чего мой водитель отвозил мать туда, где она хотела побывать, поэтому она неизменно возвращалась домой с кучей фотографий: рынок в Мехико, Ватикан, снятый во время пребывания в Риме, мадридские музеи… В восьмидесятых я водил мать в Белый дом, где она встречалась с Рональдом Рейганом; она присутствовала на Большой американской тренировке с Джорджем Бушем на лужайке перед Белым домом. Буш встретил ее очень любезно, побеседовал с ней и похвалил за то, как она меня воспитала.

Мне нравилось делать матери приятное не только потому, что я хотел показать ей, как хорошо она выполнила свой родительский долг, но также потому, что это было своеобразной компенсацией за все те невзгоды, которые ей пришлось перенести. На тех фотографиях, на которых матери двадцать три или двадцать четыре года, — тогда родились мы с братом, — она худая и осунувшаяся. Это были первые послевоенные годы. Мать билась изо всех сил, чтобы нас прокормить. У нее был муж, который регулярно напивался и превращался в чудовище. Она жила в маленькой, убогой деревушке. Погода постоянно была плохой, — дожди, снег, затянутое тучами небо, прояснявшееся только летом. Денег вечно не хватало. Вся ее жизнь была непрерывной борьбой.

Поэтому я считал, что все остальные годы, отведенные ей судьбой, мать должна жить полноценной жизнью, не испытывая недостатка ни в чем. Ее нужно было вознаградить за то, как она среди ночи несла на руках нас маленьких через горы в больницу, за то, что она всегда оказывалась рядом, когда была нам нужна. И ее нужно было вознаградить за ту боль, которую я причинил своим отъездом. Она заслужила того, чтобы к ней относились по-царски.

Мы похоронили мать там, где она умерла, рядом с могилой отца, что было очень печально, но в то же время романтично. Мать была так к нему привязана.

Если Пасха принадлежала моей матери, то День благодарения был особым праздником Юнис и Сарджа задолго до того, как мы с Марией поженились. У Шрайверов было принято собираться всем многочисленным семейством в красивом белом особняке в георгианском стиле неподалеку от Вашингтона. Праздник превращался в семейный фестиваль, продолжавшийся три дня. Многим супружеским парам приходится решать, проводить ли праздники с родителями мужа или жены, однако в данном случае все сложилось естественным образом. Я предложил Марии: «Давай продолжим эту традицию, поскольку мы всегда так хорошо проводили на День благодарения время с твоими родителями, а на Рождество мы сможем оставаться одни. Это вовсе не означает, что твои родители не смогут приезжать к нам в гости, но Рождество мы будем праздновать на своей территории». Мария меня поддержала. Я всегда остро чувствовал, что наш брак оторвал Марию от ее семьи, она очень скучает по своим родным и хочет чаще с ними встречаться, хотя она при этом и стремится к независимости. Поэтому я всегда говорил ей: «Помни, что каждый твой родственник, которого ты хочешь к нам пригласить, автоматически становится также и моим гостем». Для меня не составляло никакого труда радушно принимать свекровь со свекром, потому что они мне очень нравились, и они всегда приносили с собой веселье и смех.

День благодарения в семье Шрайверов начинался с церкви — Сардж и Юнис ежедневно ходили на мессу, — после чего шел завтрак, а затем различные спортивные состязания. В Джорджтауне полно замечательных магазинов одежды и подарков, предлагающих другие товары, чем те, что можно найти в Калифорнии, поэтому я использовал эту возможность, чтобы начать закупаться к Рождеству. Потом мы встречались уже вечером, и на ужин к нам часто присоединялись Тедди с женой, Роберт Кеннеди-младший, борец за охрану окружающей среды, со своим сыном, и его сестра Кортни со своей маленькой дочкой Сиршей (на гэльском языке ее имя означает «свобода»). Каждый август в Хайянис-Порте многочисленное семейство собиралось в полном составе: приезжали Кеннеди, Лоуфорды, а также Шрайверы. Тридцать человек плавали, ходили под парусом, катались на водных лыжах и сидели в баре, подкрепляясь жареными креветками и мидиями. С утра до вечера поместье напоминало большой спортивный лагерь.

Я всегда считал, что Юнис и Сардж оказали огромное влияние на наших детей. Определенно, они оказали огромное влияние на меня. Я работал вместе с ними в Специальном олимпийском комитете, выступал в роли лидера, ведущего всех за собой, помогал расширять движение. В то лето, когда Кэтрин исполнилось двенадцать, а младшему было четыре, мы с Марией отправились всей семьей в Южную Африку.

В последний раз я приезжал туда двадцать шесть лет назад, еще в эпоху апартеида, когда завоевал титул Мистер Олимпия в Претории. При виде перемен, произошедших в стране, у меня захватило дух. В те времена первенство за титул Мистер Олимпия стало первым состязанием, в котором участвовали спортсмены с разным цветом кожи. Во время предыдущих приездов в Южную Африку я познакомился с Пиетом Коорнхофом, министром по делам культуры и спорта, убежденным противником апартеида. Он открыл мне дорогу проводить показательные выступления по культуризму в различных городах страны, напутствуя меня: «Я хочу, чтобы вы, делая что-то для белых, каждый раз обязательно делали что-то и для черных». Пиет также сыграл ведущую роль в том, чтобы получить для Южной Африки право провести состязания за титул Мистер Олимпия, и я входил в состав делегации международной федерации культуризма, с которой он работал. И вот теперь апартеид остался в прошлом. Первым президентом стал выдающийся политический и общественный деятель Нельсон Мандела.

Покинув президентский пост, Мандела посвятил себя пропаганде Специальных олимпийских игр по всему континенту, где миллионы людей с ограниченными умственными способностями становятся изгоями общества. Сардж и Юнис собирались ехать вместе с нами, но Юнис, которой тогда стукнуло восемьдесят, накануне отлета сломала ногу в автомобильной аварии. Поэтому в Кейптауне все зависело от нас, младшего поколения: нас с Марией, а также ее брата Тима, сменившего Сарджа на посту президента Специального олимпийского комитета. Тим захватил с собой свою жену Линду и пятерых детей.

Для меня Нельсон Мандела был героем. У меня мурашки по коже бегали, когда он говорил в своих речах об объединении, терпимости, прощении — такого никак нельзя было ожидать от чернокожего, который двадцать семь лет гнил в тюрьме белого расистского государства. Подобная добродетель не возникает сама по себе, особенно в тюрьме, поэтому для меня Мандела был ниспосланным богом.

Мы должны были дать старт факельной эстафете с участием спортсменов юга Африки. Этим преследовались две цели: пропаганда Специальных олимпийских игр и поддержка правоохранительных сил самой Южной Африки. Мандела зажег факел в самой мрачной обстановке, какую только можно было представить: в своей бывшей камере в тюрьме на острове Роббен-Айленд. Перед началом нам представилась возможность поговорить друг с другом, и я спросил у Манделы, как в таком месте ему удалось сохранить веру в будущее. Не сомневаюсь, этот вопрос ему уже задавали тысячу раз, но он сказал в ответ очень примечательную вещь. Мандела сказал, что гордится тем, что сидел в тюрьме. Это дало ему время подумать — дало время понять, что тот насильственный подход, которого он придерживался в молодости, ошибочен, и из тюрьмы он вышел уже таким, каким был сейчас. Я восхищался им, но не знал, что на это сказать. Это правда или же Мандела убедил себя в этом? Неужели он действительно верит в то, что без этих двадцати семи лет нельзя было обойтись? Или же он видит общую картину: то, что значили эти потерянные годы для всей Южной Африки, а не для него самого? По сравнению с одним человеком страна неизмеримо больше, и она будет существовать вечно. Это была очень сильная мысль. Впоследствии я сказал Марии: «Не знаю, верить ему или нет, но он сказал поразительную вещь — его полностью устраивает то, через что ему пришлось пройти, все эти потерянные десятилетия».

Весь день дети были со мной и Марией. Конечно, Кристофер, которому только-только исполнилось четыре года, понимал происходящее хуже брата и сестер, которым было соответственно восемь, десять и двенадцать лет. Но я знал, что все это оставит у детей неизгладимый след, хотя сейчас, возможно, они и не до конца все поймут. Когда-нибудь они напишут в школе сочинение о том, как встречались с Манделой, видели, как он зажигал олимпийский огонь, слышали его речь, в которой он сравнивал предрассудки, связанные со Специальными олимпийскими играми, с несправедливостями апартеида. Они оглянутся назад и спросят нас с Марией, что видели мы, после чего напишут о достопримечательностях Кейптауна и контрастах между красотами природы и исторических памятников и нищетой убогих кварталов. Им потребуется какое-то время, чтобы осмыслить свои впечатления. Перед тем как покинуть Африку, мы провели несколько дней на сафари, что вызвало всеобщий восторг. Я поражался не меньше детей, наблюдая собственными глазами, как мимо проходит, казалось, все животное царство: львы, обезьяны, слоны, жирафы. А затем мы лежали ночью в палатке и слышали вокруг самые разные крики и рев. Наш провожатый-егерь искал одну конкретную львицу с биркой на ухе. Настало время заменить ей маячок. Наконец егерь увидел львицу и сказал: «Сейчас я ее усыплю». Тщательно прицелившись, он выпустил иглу; вдруг львица взревела и бросилась прочь. «Она пробежит еще ярдов двести», — успокоил нас провожатый. И действительно, внезапно львица перешла на шаг, потом остановилась, оглянулась на нас и наконец завалилась на бок.

Мы подъехали к ней и вышли из машины, и дети воспользовались случаем, чтобы сфотографироваться со спящей львицей, чьи лапы размером были больше их лиц. Меня всегда восхищали большие кошки. Когда мы снимали в Мексике «Вспомнить все», на съемочной площадке у нас были самые разные животные, в том числе детеныш пантеры и детеныш кугуара. Я обожал играть с ними. Тренер каждую субботу приводил их в мой трейлер, когда у нас был двухчасовой перерыв. Когда мы только приступили к съемкам, детенышам было месяцев по пять, и росли они очень быстро. К последнему месяцу съемок им было уже по семь месяцев. Как-то раз, когда кугуар нежился в дальнем углу трейлера, я встал и направился вперед. Без предупреждения кугуар прыгнул через все помещение мне на затылок: сто фунтов живого веса швырнули меня на рулевое колесо. Кугуар мог запросто убить меня, перекусив горло, но он хотел просто поиграть.

Взрослая львица весит раза в три больше. Но я не смог удержаться и положил подбородок ей на голову, демонстрируя детям, какая она большая: по сравнению с ней моя голова казалась булавочной головкой. Мы рассмеялись и сфотографировались, и я был очень рад, что львица крепко спала.

Я всегда с благодарностью пользовался случаем провести больше времени со своей семьей, выехать куда-нибудь вместе. Но мне также хотелось двигать дальше свою карьеру в кино, и это потребовало больших усилий. Я вынужден был развернуть целую кампанию, убеждая всех, что я по-прежнему способен делать дело. Первым шагом стало участие в программе Барбары Уолтерс, которая транслировалась по общенациональному телевидению через девять месяцев после моей операции.

— Вы могли умереть, — сказала Барбара. — Вам было страшно?

— Очень страшно, — подтвердил я, — особенно после того, как первая операция закончилась безрезультатно и нужно было начинать все сначала.

Рассудив, что лучше показать себя людям, я изложил все факты. Барбара расспросила меня о моей семье, пошутила насчет первых седых волос и подвела платформу к моему заявлению о том, что я полон жизненных сил и рвусь в бой.

Следующим шагом стали фотографии: я позаботился о том, чтобы снимки меня, бегающего по пляжу, катающегося на лыжах и занимающегося со штангой, попали во все газеты, показав людям, что я вернулся в строй. Но, несмотря ни на что, киностудии не торопились отвечать на мои звонки. Я с изумлением обнаружил, что главной проблемой была медицинская страховка. Моему агенту говорили не только: «Мы не знаем, как теперь к нему относятся зрители», но и: «Мы просто не знаем, сможем ли его застраховать». Студиям просто не хотелось иметь дело с бесконечными вопросами и неопределенностями.

Прошел целый год без нового фильма. Меня навестил Арми Бернстайн, продюсер, чья дочь ходила в тот же детский сад, что и наши дети. До него доходили разговоры из студий, и он знал, что я ищу работу. «Я готов в любой момент снять фильм с вашим участием, — сказал он. — И у меня сейчас в работе потрясающий сценарий». Такие независимые продюсеры, как Арми, являются спасением в Голливуде, потому что они готовы пойти на риск, на который крупные студии ни за что не пойдут. У Арми была своя компания, за которой числилась череда громких успехов, и у него было хорошее финансирование.

Фильм, который он предложил мне, назывался «Конец света». Это был боевик-триллер, и он должен был выйти в прокат в конце 1999 года. Сюжет был построен на шумихе вокруг «проблемы 2000», связанной с рубежом тысячелетий. Я играю роль Джерико Кейна, бывшего полицейского, который должен помешать Сатане прийти в Нью-Йорк и выбрать себе невесту в последние часы 1999 года. Если Джерико постигнет неудача, женщина родит Антихриста, и следующая тысяча лет станет тысячелетием зла.

Режиссер Питер Хайамс пришел по рекомендации Джима Кэмерона, и, подобно Кэмерону, он предпочитал снимать по ночам. Так что когда мы в конце 1998 года приступили к съемкам в студии в Лос-Анджелесе, нам пришлось жить по ночному распорядку. К моему изумлению, на съемках присутствовали представители страховой компании и киностудии — речь шла о студии «Юниверсал», которая взялась за распространение фильма. Эти люди следили за тем, не свалюсь ли я в обморок и не умру, и как часто мне приходится делать перерывы.

Так получилось, что в первом эпизоде, который мы должны были снять, на Джерико нападают десять сатанистов, избивающих его в кровавую кашу. Драка происходит ночью, в темном переулке, под проливным дождем. И вот мы принялись за работу и дрались до тех пор, пока я не оказался распростерт навзничь на асфальте, уставившись невидящим взором на струи подсвеченного сзади искусственного дождя. После дубля я уходил со съемочной площадки и садился перед монитором, промокший насквозь, кутаясь в полотенце, готовый сниматься в следующем дубле.

Часам к трем ночи один тип из страховой компании не выдержал и спросил:

— Послушайте, разве это не утомительно — когда снова и снова повторяется одно и то же, вы промокаете насквозь и вас превращают в кровавое месиво?

— Если честно — нисколечко, — ответил я. — Я люблю сниматься по ночам, потому что ночью у меня много энергии. Ночью у меня много вдохновения. На самом деле это просто здорово.

После чего я отправлялся за следующей порцией побоев, возвращался, садился перед монитором и спрашивал: «Можно посмотреть последний дубль?» И техник прокручивал мне последний дубль.

— Не представляю, как вы все это выносите, — сказал тип из страховой компании.

— Это все пустяки, — небрежно заметил я. — Видели бы вы другие фильмы, такие как «Терминатор», вот там действительно приходилось туго.

— Но разве вы не устаете?

— Нет, нет, я не устаю. Особенно после операции на сердце. Она придала мне невероятную энергию. Я чувствую себя заново родившимся.

После чего тот же самый вопрос мне задавал тип из киностудии.

После первой недели съемок ребята из страховой компании и киностудии больше не приходили. Тем временем от каскадеров, гримеров и костюмеров пошла молва, что я чувствую себя превосходно и работаю отлично. После этого ко мне снова рекой потекли предложения, и мне уже больше не нужно было никого убеждать в том, что у меня по-прежнему прощупывается пульс.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.