Поколение, растратившее своих поэтов

Поколение, растратившее своих поэтов

Глубже всех понимал случившееся Роман Якобсон, которого настолько потрясло это самоубийство, что он заперся в своей пражской комнате, чтобы сформулировать мысли о скончавшемся друге. Результатом стала длинная статья «О поколении, растратившем своих поэтов», написанная в мае — июне 1930 года. Поколение, о котором шла речь, — это их с Маяковским ровесники, кому тогда, в 1930 году, было от тридцати до сорока пяти, «кто вошел в годы революции уже оформленным, уже не безликой глиной, но еще не окостенелым, еще способным переживать и преображаться, еще способным к пониманию окружающего не в его статике, а в становлении». Это было поколение, которое, подобно романтикам XIX века, сжигалось — или сжигало себя — до времени:

Расстрел Гумилева (1886–1921), длительная духовная агония, невыносимые физические мучения, конец Блока (1880–1921), жестокие лишения и в нечеловеческих страданиях смерть Хлебникова (1885–1922), обдуманные самоубийства Есенина (1895–1925) и Маяковского (1893–1930). Так в течение двадцатых годов века гибнут в возрасте от тридцати до сорока вдохновители поколения, и у каждого из них сознание обреченности, в своей длительности и четкости нестерпимой. Не только те, кто убит или убил себя, но и к ложу болезни прикованные Блок и Хлебников, именно погибли[34].

Статья Якобсона была первой серьезной попыткой проанализировать поэтический мир Маяковского, и никто с тех пор его не превзошел. По Якобсону, смерть Маяковского так тесно переплетена с его поэзией, что понять его можно только на этом фоне; он с яростью обрушивается на тех, кто этого не понимает. Конечно, это Маяковский стрелял, а не «кто-то другой», все есть в его творчестве, которое «едино и неделимо»: «Диалектическое развитие единой темы. Необычайное единство символики».

Между тем как связь между поэзией Маяковского и революцией считается самоочевидной, критика, по мнению Якобсона, проглядела другую неразрывную взаимозависимость в его творчестве — «революция и гибель поэта». Поэт у Маяковского — искупительная жертва на алтаре будущего воскрешения: когда, «приход его / мятежом оглашая, / выйдете к спасителю — / вам я / душу вытащу, / растопчу, / чтоб большая! — / и окровавленную дам, как знамя», — пишет он в «Облаке в штанах», и образ развивается в «Про это», где «поэтовы клочья / сияли по ветру красным флажком». У Маяковского была непоколебимая вера в то, что за «горами горя» есть «солнечный край непочатый», но сам он этой полной, завершенной жизни никогда не увидит, его участь — смерть искупителя.

Тяга к самоубийству — мрачное дно жизни Маяковского, и тема самоубийства пронизывает все его творчество от первой строки до последней: трагедия «Владимир Маяковский», стихотворение «Дешевая распродажа» («Через столько-то, столько-то лет — / словом, не выживу — / с голода сдохну ль, стану ль под пистолет — / меня, сегодняшнего рыжего, / профессора разучат до последних йот, / как, когда, где явлен»), «Флейта-позвоночник» («Все чаще думаю / — не поставить ли лучше / точку пули в своем конце»), «Человек» («А сердце рвется к выстрелу, / а горло бредит бритвою»), фильм «Не для денег родившийся», «Про это», киносценарий «Как поживаете?», незаконченная пьеса «Комедия с самоубийством», «Клоп». Список произведений и цитаты можно было бы продолжать бесконечно.

Семнадцатилетний ученик Училища живописи, ваяния и зодчества. Шкловский считал, что Маяковский так и не стал намного старше.

«Мысль о самоубийстве была хронической болезнью Маяковского, — объясняла Лили, — и, как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных условиях». За этим стоял не только страх состариться, но и чувство, что его не понимают, что он никому не нужен, что сам он способен любить любовью, которая мало кому по силам, но взаимности нет.

Маяковский был максималистом, он давал максимально, но и требовал не меньше. «Не счесть людей, преданных ему, любивших его, — писала Лили, — но все это капля в море для человека, у которого ненасытный вор в душе, которому нужно, чтобы читали его те, кто не читают, чтобы пришел тот, кто не пришел, чтобы любила та, которая, казалось ему, не любит». Любовь, искусство, революция — все было для Маяковского игрой, где ставка — жизнь, и играл он как подобает азартному игроку: интенсивно, беспощадно. И знал, что, если проиграет, останутся лишь отчаяние и безнадежность.

Через две недели после самоубийства, в письме к Эльзе, Лили с уверенностью заявила о том, что Маяковский не застрелился бы, будь она и Осип Максимович в Москве. Спустя четверть века, в воспоминаниях, она на всякий случай снабдила эту же фразу предупредительным «может быть»: «Если б я в это время была дома, может быть, и в этот раз смерть отодвинулась бы». И не зря. В глубине души она знала, что рано или поздно Маяковский покончит с собой: вопрос был не если, а когда и как. Это убеждение разделял и Роман Якобсон, который в конце жизни в беседе с автором данной книги подвел итог судьбы Маяковского следующими словами: «То, что он писал в своем прощальном письме — „у меня выходов нет“, — это было правда. Он все равно погиб бы, где бы он ни был, в России, в Швеции или в Америке. Этот человек был абсолютно не приспособлен для жизни».