ПОКОЛЕНИЕ ГИГАНТОВ

ПОКОЛЕНИЕ ГИГАНТОВ

Незаменимый Рашид Бейбутов! Именно так, с восклицанием. Человек незаурядный, личность во всем. Его голос не отличался силой, но был невероятно благозвучен. Тогда еще не знали, что такое петь в микрофон — все пели «живьем». Бейбутова было слышно до последней ноты, до последнего нюанса во всех уголках зала.

Фильм с его участием — «Аршин мал алан» — стал для меня откровением и потому, что там играл такой красавец, и потому, что там звучал такой голос. Тогда я был еще слишком мал, чтобы самому помышлять о пении, но после этого фильма, несомненно, в моем подсознании навсегда запечатлелось искусство Бейбутова. И кто знает, может, тогда же у меня и зародилось желание петь?..

Расскажу случай, о котором ни Рашид Меджидович, ни его семья не знали. Я тогда еще учился в школе. Мой дядя Хабиб (муж моей тетушки Тамар по линии деда) вдруг стал ко мне приглядываться. Дядя работал на киностудии, где в то время снимался фильм «Любимая песня» («Бахтияр») с участием Рашида Бейбутова. Режиссер, видимо, попросил найти мальчика, который был бы знаком с музыкой и смог сыграть Рашида в детстве. Дядя Хабиб решил, что я подхожу.

— Ты смог бы под пение открывать рот?

— Не знаю, не пробовал.

— Но ты же поешь в школьном хоре?

— Пою, а не рот открываю.

— Ничего, можно и это попробовать, — завершил разговор дядя Хабиб.

Я, конечно же, обрадовался, что буду сниматься в кино. Но мой строгий дядя Джамал был категорически против:

— Никаких кино! Он и так в школе ленится! Не дай Бог, станет известным, тогда вообще не будет ничего делать, только в кино сниматься и воображать!..

Близко мы познакомились с Бейбутовым на Декаде культуры и искусства Азербайджана в Москве весной 1963 года. А до этого встречались с ним в Баку лишь на правительственных концертах — меня тогда уже приглашали на подобные мероприятия. Впоследствии мы не раз оказывались с Бейбутовым за рубежом на гастролях, и я всегда чувствовал его заботу:

— Муслимчик, я тебе комнату хорошую приготовил. Вот, сижу, держу, чтобы никто другой не занял. Смотри, какая светлая и рядом со мной.

Комната и вправду оказывалась хорошая.

Мне хотелось, чтобы в наших отношениях был ровный тон. Я не претендовал на его любовь, но чувствовал, что он мне симпатизирует, и никогда не давал повода, чтобы он обиделся на меня: к старости люди часто начинают обижаться по мелочам. Когда был его последний прижизненный юбилей, я послал ему телеграмму. Позже, во время встречи за кулисами на очередном правительственном концерте, Рашид Меджидович сказал: «Муслимчик, спасибо тебе, я получил твою телеграмму».

Пел он долго. И потому долго, что пел правильно: Бейбутов знал свои возможности, соответственно строил репертуар. Постановка голоса у него была блестящая. Например, в музыкальном фильме «Любимая песня» он пел арию Рудольфа из «Богемы» Пуччини, где верхнее до — крайняя теноровая нота. Бейбутов взял ее легко…

От семьи Бейбутовых я получил дорогой подарок — восстановленный фильм «Аршин мал алан» и тот самый фильм «Аюбимая песня», в чем-то похожий на «Музыкальную историю» с Лемешевым. Грешным делом подумал: «Сейчас, наверное, услышу не то пение, что меня в детстве потрясло. Ведь теперь-то я уже знаю, как надо петь, сам певец». Я прослушал заново и не разочаровался — Бейбутов был Бейбутовым.

Он относился ко мне по-отечески. Журил за то, что я курю, позволяю себе выпить, советовал мне не употреблять слишком охлажденных напитков.

Вообще-то организм у меня довольно странный. Кто-то из певцов, когда простуживается, пьет горячее молоко, а я мороженое глотаю. Если у меня ангина или трахеит до потери голоса, то я не кутаюсь в шарф. Раскрикиваю глотку и пою как ни в чем не бывало. Из бронхов все отходит. Кстати, бронхи у меня слабые и подвержены простуде, а я люблю мороженое: ем его часто и помногу. И пью все со льдом. Певцы в экстренных случаях прибегают к адреналину, чтобы сосуды на связках сжать. Мне же адреналин влили всего один раз.

Надо было спасать правительственный концерт в Кремлевском Дворце съездов по случаю Дня конституции. Съехались артисты со всех республик. Композитор Кара Караев написал вокально-симфоническое полотно, где для меня было соло минуты на три. Если бы я не вышел на сцену, Азербайджан выпал бы из программы. Вызвали врача из Большого театра. Влили адреналин, связки стали уже, зрачки шире. Я вышел на сцену…

Но тогдашнее мое состояние мне не понравилось. И я стал пользоваться своим средством: если что-то случалось с горлом, съедал хорошую порцию мороженого. Это оказалось получше: хватало на час, тогда как с адреналином хватает минут на двадцать.

Вспоминается такая сценка. Меня угораздило заболеть перед правительственным концертом в Баку. У нас в Азербайджане ежегодно вручали знамена передовикам производства. И вот по поводу очередного вручения пожаловал высокий гость из Москвы. А без меня тогда ни один правительственный концерт не проходил. Да и не хотел я подводить Гейдара Алиевича Алиева, в то время нашего первого секретаря, — он всегда хорошо ко мне относился.

Надо было петь во что бы то ни стало, и я ударил по мороженому. Стою за кулисами. Пять минут до выхода, а я уплетаю свое мороженое. Подходит Рашид Бейбутов, смотрит на меня и глазам не верит, не может понять, в чем дело.

— Ты что, издеваешься надо мной? — Он решил, что это я нарочно, что я его разыгрываю.

Я ему объяснил. Он покачал головой:

— Ты, конечно, чертенок. Что за организм у тебя? И что за поведение? Я такого еще не видел…

Слава Бейбутова была всенародной: фильм «Аршин мал алан» в свое время обошел всю страну, были и другие фильмы, были лучшие концертные площадки, радио, телевидение, многочисленные пластинки… Но лучшей песней Бейбутова стала его дочь — красавица Рашида, которая прекрасно поет и вместе с мужем Кямилем и матерью Джейран-ханум бережно хранит память о великом певце. Семья Бейбутова воссоздает его голос в записях, в фильмах, а стало быть, и в душах его почитателей…

Я также внес свою скромную лепту в то, чтобы имя великого Бейбутова прозвучало снова и снова. При финансовой помощи брата Кемала и моего друга Араза Агаларова мы в середине 1990-х годов провели в Москве, в тогда еще существовавшем концертном зале «Россия» большой вечер памяти Рашида Бейбутова. На приглашение выступить откликнулись лучшие наши певцы. Концерт получился по-настоящему звездным…

Привелось мне быть знакомым и с другими гигантами нашего искусства. В 1985 году на сцене Большого театра состоялся поистине исторический спектакль «Евгений Онегин»: в роли Греми-на выступал Марк Осипович Рейзен, отмечая свое 90-летие. Отработав на сцене на славу, он вечером в своей квартире в известном всей театральной Москве доме на улице Неждановой (теперь Брюсов переулок) устроил юбилейный прием, на который были приглашены Тамара Милашкина, Владимир Атлантов, мы с Тамарой Синявской… Среди прочих гостей Рейзена — Иван Семенович Козловский и старейший баритон прославленной сцены Пантелеймон Маркович Норцов. Гиганты! Все как один! Великое трио!

Мы с Володей, как люди, «позволяющие себе», стеснялись — не пили вовсе, боялись увлечься и осрамиться перед старейшинами. Да и зачем стариков беспокоить — пусть себе сидят спокойно.

А старички в отличие от нас с удовольствием попивали себе винцо. Иван Семенович раскраснелся, то и дело вскакивал, что-то говорил. А Марк Осипович этак ему попросту: «Да будет тебе, Ванька… Выпил и помолчи, старших послушай. Вы с Пантюшей еще юнцы» («юнцам» было по 85 лет). Козловский вроде бы слушался; сядет, но опять вскочит и опять что-то говорит. Все его вежливо слушали — кроме хозяина, который был на пять лет старше своего знаменитого гостя и имел право делать ему замечания…

Я вышел покурить. Ко мне подошел Козловский, попытался изобразить на лице обиду. Говорил нараспев, но, как всегда, когда не на сцене, тихо:

— Как вы меня подвели, молодой человек…

Я не успел вежливо отреагировать на неожиданное, странное заявление великого артиста — мгновенно все вспомнил и смутился. Нет, это не было странностью маэстро. Годом раньше он предложил мне сделать с ним запись сейчас уже не помню точно какой оперы. Сказал он тогда об этом не очень определенно, а просто: «Не хотите ли?..» Обещал прислать клавир. Я просмотрел клавир, а потом стал ждать: может, кто-то позвонит и скажет о записи. Но звонков не было, а звонить самому, напоминать мне было неудобно. Я решил, что Козловский забыл.

Нет, Иван Семенович не забыл — такие люди ценят слово: обещал, значит, делай. Некогда, нет охоты или не подходит роль — откажись сразу. Мне стыдно вспоминать об этом.

Но он оказался выше обиды. Я запомнил его великодушный жест:

— Прощаю… А все-таки мы еще запишем!

К сожалению, не успели этого сделать, потому что вскоре не стало главного героя…

Посидели мы для вежливости часок-другой и откланялись. На следующий день Тамара говорит:

— Позвони, надо бы проведать стариков, как они после вчерашнего, нагрузка все-таки.

Звоню:

— Как вы там, Марк Осипович?

А он своим бронзовым басом:

— А, Муслим!.. У нас все хорошо… А вы, молодежь, вчера странно вели себя: ничего не ели, не пили, ушли рано. А мы, старики, кутили до утра. Винца выпили. Хорошо!

В самые последние свои годы Марк Осипович каждый день выходил с женой на прогулку. Проходили они и мимо нашего дома. Если мы слышали, как пробивается сквозь стекла зычный голосище, бросались с Тамарой к окну: Рейзен с женой на променаде. Идет, идет — вдруг остановится и что-то начинает супруге доказывать. Да так живо, так настойчиво, во весь свой набатный глас.

Всякий раз, провожая взглядом эту трогательную парочку, словно из другого, минувшего и какого-то степенного, обстоятельного века, мы думали: «Вот чудо и совершенство природы, стихийное явление! Сто лет в обед, а ведь на своих ногах. И всю ночь гуляет под вино. И волнуется, как мальчишка. И есть о чем и в девяносто лет поговорить с женой, что-то горячо обсуждать…»

Последнюю свою пластинку Рейзен записал в возрасте, о котором говорить-то… Просто дыхание заходится!

Из-за своей невнимательности я нередко попадал и попадаю впросак. На меня порой обижаются: я могу не узнать человека, поздороваться механически, потому что в это время у меня в голове что-то свое. То есть я пребываю в отстраненном состоянии. Конечно, это плохая черта, но я такой…

В связи с этим вспоминается одна история. Банкет по случаю второго приезда театра «Ла Скала» в Москву (это было в 1974 году). На него пригласили и нас с Володей Атлантовым. Стоим со своими тарелочками в сторонке, разговариваем, обмениваемся репликами со знакомыми. Подходит к нам пожилой мужчина, седой, небольшого роста. И начинает говорить мне такие комплименты… Я вежливо улыбаюсь, благодарю…

Он откланялся и ушел. А Володя спросил укоризненно:

— Что же ты не сказал и ему комплимента в ответ? Тебе что, Лемешев не нравится?

— Как — Лемешев?! Не может быть! Я же его запомнил молодым по фильму «Музыкальная история» и считаю до сих пор лучшим русским тенором!

— Лемешев… Самый что ни на есть Сергей Яковлевич…

Я бочком-бочком стал протискиваться сквозь нарядную толпу. Нашел Лемешева и смущаясь начал:

— Сергей Яковлевич, извините, я так растерялся, когда вы подошли к нам… Такой великий артист!.. — Тут уж я выдал ему все комплименты, которых он заслуживал…

С тех пор у нас установились теплые отношения. Иногда мы с Тамарой с ним встречались, чаще перезванивались. И не могли не почувствовать теплоту и доброту этого милого, тонкого, благожелательного человека…

Тамара Синявская-Ольга в свое время пела с Лемешевым-Ленским в его прощальном «Евгении Онегине». Старалась петь тихо, чутко-чутко. Потом Лемешев, все понимая, благодарил ее:

— Вы меня, Тамарочка, не заглушали. Спасибо.

Когда мы с Тамарой поженились, но жить нам было еще негде, мы звонили Сергею Яковлевичу из гостиницы «Россия». Однажды, закончив разговор, я передал трубку Тамаре. Лемешев спросил удивленно:

— А почему это вы, друзья, звоните из одного места?

Тамара объяснила. Лемешев искренне порадовался за нас, поздравил.

Теплые отношения были у нас и с Аркадием Исааковичем Райкиным. Он даже хотел приехать к нам домой, чтобы посмотреть редкие еще тогда у нас видеозаписи любимого им комика Бенни Хилла. Как-то под Новый год мы решили сделать Райкину небольшой подарок. Я позвонил Аркадию Исааковичу и сказал: «Сейчас к вам подъедет мой водитель. Обратите на него внимание. Может быть, вам пригодится это наблюдение для какого-нибудь вашего персонажа».

В то время водителем у меня работал Азиз, азербайджанец. Был он весьма колоритный тип и по-русски говорил с очень смешным акцентом.

Азиз уехал. Вдруг вижу, что он очень быстро вернулся. Звоню Райкину:

— Аркадий Исаакович, а почему водитель вернулся так быстро? Почему вы его не задержали?

— Он, как только меня увидал, сказал, что ему надо срочно уезжать. Я предложил остаться, чаю попить, а он свое: «Нет, нет, я должен ехать».

Вошел Азиз:

— Я все сделал.

— Почему же ты отказался от приглашения Райкина попить с ним чаю?

— А-а, я его знаю! Поговорит со мной, а потом будет меня изображать…

Азиз был парень хитрый, все понял. Так что нам не удалось его провести…

У меня была возможность познакомиться с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем, но… Как-то позвонила мне Тереза Бабаджанян и сказала: «Тебя разыскивает Шостакович, который хочет что-то предложить тебе. Позвони ему».

Я человек не пугливый, а тут вдруг побоялся даже позвонить, не то что встретиться: посчитал, что не дорос до творческого общения с гением. Авторитет Дмитрия Дмитриевича меня подавлял. А Шостакович, видимо, что-то разглядел во мне и захотел, чтобы я исполнил какое-то из его произведений. Возможно, это была вокальная басовая партия в той симфонии, которую он тогда писал, возможно, что-то другое. Его выбор меня в качестве исполнителя вовсе не зависел от моей тогдашней популярности — для него, великого музыканта, она не могла быть определяющей… Как бы то ни было, но творческого сотрудничества с Шостаковичем у меня не вышло. О чем сейчас очень сожалею…

Так же сожалею я о том, что в свое время побоялся познакомиться со Святославом Теофиловичем Рихтером. Дочь замечательного артиста, великолепного чтеца Дмитрия Николаевича Журавлева, Маша, несколько раз говорила мне: «Святослав Теофилович очень хотел бы с тобой встретиться». Маша знала это от отца, дружившего с Рихтером и тепло относившегося ко мне.

Но, как и в случае с Шостаковичем, я не решился на эту встречу: кто Рихтер и кто я, совсем еще молодой, хотя и популярный певец. А великий музыкант, может, хотел со мной помузицировать, приобщить меня еще больше к классике, к более строгому репертуару — к Шуману, Шуберту… Точно утверждать не берусь… Зато остается фактом то, что я тогда струсил. Рихтер для меня был и остался эталоном музыканта, потому я и боялся — а вдруг покажусь ему совсем иным, не таким, каким он хотел меня видеть?

Когда я посмотрел по телевидению удивительный фильм «Рихтер непокоренный», то открыл для себя совершенно неизвестного большинству из нас Рихтера: оказалось, что он был очень доступный человек. Я смотрел фильм и корил себя: «И чего это я тогда, когда меня звали, не пошел к нему? Хоть бы посмотрел на этого необыкновенного человека вблизи, пожал бы руку этому гению. Было бы что вспомнить на склоне лет…»

В одном доме с нами жил Евгений Федорович Светланов. Великий сосед. Я считаю его величайшим дирижером нашего времени. И пусть на меня не обижаются другие наши замечательные мастера, талант которых я высоко ценю. Но Светланов — это Светланов. Однажды мы с Тамарой были на его концерте в Большом зале Московской консерватории. Евгений Федорович со своим оркестром исполнял 5-ю симфонию Чайковского. До сих пор не могу забыть своего тогдашнего впечатления — лучшего исполнения не припомню. Я не слышал, чтобы у кого-нибудь еще так звучал оркестр. Помню, когда он в Большом театре дирижировал «Отелло», я спросил у Тамары: «Он что, посадил в оркестр своих музыкантов из Госоркестра?» Так меня удивило, что звучание оркестра прямо на глазах преобразилось. Тамара ответила: «Нет, это все наши музыканты, из оркестра Большого».

Мне посчастливилось совсем немного поработать с Евгением Федоровичем, но не как с дирижером, а как с композитором. Началось это при весьма интересных обстоятельствах. Мы пошли в Большой театр послушать в «Отелло» Владимира Атлантова. Наши с Тамарой места были в первом ряду, как раз напротив дирижерского пульта. Евгений Федорович вышел в оркестр, поднялся на свое место, увидел нас и тут же, при зрителях негромко обратился ко мне: «Муслим, мне нужно переговорить с вами». Затем повернулся к оркестру, дал знак, и спектакль начался.

Через некоторое время мне позвонила жена Светланова, Нина. Оказалось, что он хотел, чтобы на написанную им музыку кто-либо из наших поэтов написал стихи, а я потом исполнил эту песню-романс. Получив клавир, я понял, что лучше всего в данной ситуации порекомендовать Евгению Федоровичу Николая Добронравова — его лирический дар прекрасно подходил к музыке Светланова. Песня получилась, и в одной из передач, которую тогда вел на телевидении Святослав Бэлза, я исполнил ее. У меня хранится видеозапись этого выступления.

До сих пор горжусь знакомством с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским. В жизни он был очень простым, скромным человеком — в нем не было ничего от гения, каковым он являлся в действительности. С ним было приятно видеться, посидеть за столом, поговорить. Но если бы мне, после того как он сыграл «Гамлета», сказали, что со мной хочет встретиться Смоктуновский, я бы тоже не решился познакомиться с ним. И все-таки наше знакомство состоялось — случайно и значительно позже. Это произошло в Киеве, где я был с концертами и где в то время гастролировал Малый театр. Иннокентий Михайлович играл в спектакле «Царь Федор Иоаннович». Мы жили в одной гостинице, познакомились, и Смоктуновский пригласил меня заходить к нему в Москве… Потом он был на нашей с Тамарой свадьбе.

Некогда они окружали нас, эти хорошие, достойные, великие люди. Они жили рядом с нами, их можно было видеть, слышать в концертах или в спектаклях, встретиться с ними в артистических или за кулисами. И тогда, при жизни, слава их была велика и эпитет «гениальный», в котором никто не сомневался, применялся к этим гигантам по праву. Есть о ком вспомнить… И спасибо судьбе за это…

Совсем недавно не стало великого нашего современника, представителя того легендарного поколения — Мстислава Леопольдовича Ростроповича. У нас с ним были хорошие отношения. Хотя он и просил называть его просто Славой, мне было трудно обращаться так, запросто, к человеку, которого я высоко ценил. Как-то я ему позвонил: «Как вы поживаете?» — «Ты опять со своим "вы"?» — «Да нет, я имею в виду, что "вы" — это и Галина Павловна».

Вспоминаю посещение их квартиры незадолго до его отъезда из Советского Союза в начале 1970-х годов. Мстислав Леопольдович пригласил нас с Тамарой в гости, мы посидели, поговорили. Настроение было нерадостное: все понимали, что он уже «на чемоданах». Да и квартира была как после разгрома: полупустая, какие-то вещи кучей лежали на полу, какие-то валялись разбросанными…

После отъезда Ростроповича я с ним не встречался. Только Тамара могла видеться с ним и с Галиной Павловной во время своих зарубежных гастролей, что по тем временам было рискованно: она и ее подруга, великолепная певица Маквала Касрашвили, были среди тех, кто не побоялся навестить их в Париже. Тогда же Тамара привезла с собой два экземпляра книги Вишневской «Галина» — для нас и для Бориса Александровича Покровского. Галина Павловна даже не рискнула надписать их, чтобы не подвести Тамару, — на всякий случай, если их обнаружат таможенники. А так можно было сказать, что эти книги просто куплены в магазине.

Когда времена наконец изменились, в один из дней мне позвонила сестра Ростроповича и сказала, что вскоре он приезжает в Москву вместе со своим оркестром, даст концерт в Большом зале консерватории, что они с Галиной Павловной хотят видеть у себя в доме тех, кто их не предал, не забыл.

Приглашенных собралось человек тридцать— сорок, столько, сколько могла вместить квартира: Борис Александрович Покровский с Ириной Ивановной Масленниковой, Владимир Васильев с Екатериной Максимовой, Маквала Касрашвили, Николай Губенко, как министр культуры много сделавший, чтобы Ростропович и Вишневская снова оказались в Москве… Словом, те, кто никогда не подписывал никаких писем, осуждавших этих великих музыкантов, клеймивших их позором в дни гонений на них. Горжусь, что среди этих людей были и мы с Тамарой. Но в тот первый приезд Мстислава Леопольдовича и Галины Павловны после их столь долгого отсутствия на родине я был у них в гостях один, так как Тамара уехала на гастроли.

Конечно, было много тостов, радости, но и грусти. Ростропович развеселил нас рассказом о том, как он разыскал в Швейцарии кресло Ленина, привез его в Москву и хотел передать в музей. А там ему вместо «спасибо» заявили, что сначала надо выяснить, действительно ли это кресло Ленина. Выяснение затянулось надолго. Директор музея за это время умер, назначили другого, а кресло продолжало стоять у Ростроповича на балконе. Галине Павловне все это надоело: «Убери его куда хочешь, чтобы я больше его не видела!» И Ростропович взял злополучное кресло и на руках сам понес его в Музей имени Ленина — по тогдашней улице Горького, через Манежную площадь: «Возьмите это кресло и разбирайтесь теперь сами — ленинское оно или нет». Ростропович есть Ростропович…

Атмосфера на той первой после возвращения встрече была теплой, хотя кое-кто и плакал. Мстислав Леопольдович много рассказывал о Солженицыне, передал книги с автографом писателя, которые привез по чьей-то просьбе…

Потом жизненные обстоятельства складывались так, что мы с Ростроповичем иногда встречались в аэропортах: он летел в одну сторону, я — в другую. Во время одной из таких встреч я сказал ему:

— Мстислав Леопольдович, когда же вы, наконец, приедете в Баку? Конечно, назвать Азербайджан вашей единственной родиной сейчас трудно: у вас теперь родина — весь мир. Но вы там родились, вас там помнят. И потом, вы — бакинец.

Я даже попросил тогдашнее руководство республики послать Ростроповичу приглашение. Но у него, как всегда, все было расписано на несколько лет вперед: контракты, концерты… Так что он долго не мог собраться в Баку.

Но вот он позвонил мне откуда-то с берегов Средиземного моря. С ним тогда случилась неприятность: он наступил в воде то ли на электрического ската, то ли на морского ежа и лежал с забинтованной ногой. Когда он поведал мне об этом приключении, я сказал:

— И вы еще в таком состоянии звоните в Москву, разговариваете!

— Но я же наступил на ежа не языком, а ногой!..

А звонил он, чтобы поделиться своим замыслом:

— Надо мирить вас с армянами! Я хочу продирижировать «Военным реквиемом» Бриттена, и чтобы тенор был армянин, ты споешь партию баритона, сопрано будет такая-то…

Ситуация тогда у нас действительно была драматическая, но я понимал, что исполнением «Военного реквиема» даже при участии Мстислава Ростроповича войну не остановишь. Сколько нас ни собирали, сколько воззваний ни подписывали деятели культуры, сколько интеллигенция ни призывала остановить конфликт — ничего не получалось, все было гораздо серьезнее. Если бы люди искусства были в силах остановить войны, их никогда бы не было на Земле.

Я высказал Ростроповичу свои соображения на этот счет, но разубедить его не смог: он продолжал быть во власти своей идеи. Разубедил его потом только директор Госконцерта Владимир Панченко. Так из затеи великого музыканта установить мир исполнением реквиема ничего не получилось.

Но в Баку Ростропович все-таки собрался. И не просто собрался — он решил отметить там свой юбилей. Позвонил мне, на этот раз уже из Петербурга:

— Как ты думаешь, Алиев к этому хорошо отнесется?

Он выбрал меня как бы посредником — не хотел звонить в Баку сам: а вдруг получит отказ. Я обещал сразу же связаться с Гейдаром Алиевичем. Пошел в наше посольство и позвонил из кабинета посла, рассказал о желании Ростроповича. Конечно, как я и ожидал, Гейдар Алиевич принял эту идею с восторгом:

— У нас его любят, ценят. Считаю, что это будет большой праздник для всех. Передай ему, что я обеими руками «за». Пусть только назначит дни.

Позвонил Мстиславу Леопольдовичу, договорились, что он приедет в Баку в мае, оговорили, что надо подготовить к юбилею. Решили отпечатать к маю книгу, чтобы подарить ее гостям Ростроповича. Материалы — буклеты, фотографии, публикации о нем — мне передал его представитель в Москве, Давид Смелянский, с которым мы часто встречались, уточняя все детали.

В марте я вылетел в Баку, чтобы отдать собранные для книги материалы, рассказать, что бы хотел юбиляр. Но встретиться с Алиевым смог только через несколько дней, так как сразу заболел: для меня находиться в родном городе весной чревато простудой, мои слабые бронхи не выдерживают пронизывающего бакинского мартовского ветра.

Пока шла подготовка к юбилею, Ростропович звонил мне из разных концов планеты, по которой он перемещался с удивительной быстротой: и то надо не забыть, и того не забудьте пригласить…

Наконец юбиляр приехал в Баку. Гейдар Алиевич устроил настоящий всенародный праздник: были пляски на площадях, звучали тар, зурна, кеманча, бубны, ашуги воспевали Ростроповича (наверняка эти народные исполнители впервые произносили в своих песнях непривычную для азербайджанского языка фамилию). Везде, где Мстислав Леопольдович появлялся с Галиной Павловной, их ждали застолья. То есть в полном смысле была слава Славе. Даже награжден он был азербайджанским орденом «Слава»… Улица, на которой он родился, носит его имя, а в доме создан музей.

Вспоминаю, как Мстислав Леопольдович и Галина Павловна пришли на мое 55-летие, которое было организовано в концертном зале «Россия». Они торопились — должны были куда-то ехать по важным делам и решили, что заедут ненадолго, только, чтобы поздравить меня. Но вышло так, что они неплохо посидели — часа полтора.

Галина Павловна Вишневская не раз бывала и у нас дома. Обычно она приходила в гости вместе с Маквалой Касрашвили, которая, как я уже упоминал выше, не боялась встречаться с ней за границей. Галина Павловна не могла не оценить этого. Отношения с ней у меня самые добрые, хотя мы совершенно разные люди: она любит в основном русскую оперную музыку, я — итальянскую. Но мы никогда не спорим из-за этого, уважая предпочтения друг друга. Когда Галина Павловна бывает у нас, мы говорим о многом, не только о музыке, и находим общий язык.