Кино
Кино
«Юннные ленинцы!! Гордо! По-боевому!! Звучат эти слова!!»
Мы, юннные (именно!) ленинцы стоим, выстроившись в ряд, в белых рубашках, в красных галстуках, залитые безумным светом прожекторов, в громадном павильоне Киностудии имени Горького. Идет съемка фильма «Красный галстук». Время от времени фанерный пол, на котором мы стоим, поливают из ведра и воду растирают тряпкой, чтоб пол блестел, словно он натерт воском. Артист Вахтанговского театра Абрикосов, наряженный генералом, весь в орденах, произносит речь о том, как это славно – быть пионером! И какая ответственность! Юннные ленинцы!!! Мне очень нравится – как он тянет букву «эн» – юннные! И я чувствую себя приобщенным к искусству кино и почти прославленным.
Накануне к нам в школу пришли дяди и тети из кино, отобрали нескольких ребят для массовки, а на следующий день к девяти утра мы прибыли в «святая святых» – на киностудию. Покрасили нам темной краской лица, выстроили в павильоне в ряд, и мы стали ждать. Ребята из нашей школы, из других школ – массовка. Стоим в белых рубашках, красных галстуках, ждем. Сесть негде. Иногда появляется мальчик, который, видимо, играет главную роль. Это ясно по его ленивой походке, по утомленному взору, по небрежной сутуловатости – весь его вид демонстрирует нам, массовочникам, некую приобщенность. И дистанцию, которая разделяет его, приобщенного, и нас, робких и неумелых. Ждем. На часах уже четыре… пять… ем бутерброд, который дала мне бабушка… шесть… семь… Но вот прошелестело по всем углам: Абрикосов! Абрикосов!
Вот наконец и он – в лампасах, в погонах, в орденах! Нас заливают водой! Забегали какие-то с бумагами! Некто главный кричит что-то угрожающее в наш адрес. Опять водой! Тряпкой по ногам! Проезжает камера. Опять бегают, кричат! Стучат!
«Юннные ленинцы!» Нет, это репетируем! Опять стучат. Вода. «Тишина! Приготовились!» «Юнннные ленинцы!» «Ядрена мать! Кто там стучит! Убью!» Водой по ногам! Тряпки. «Перерыв!». Стоим, ждем. Генерал учит текст… Девять. «Приготовились!» Вода! Прожекторы!! «Начали!» «Юнннные ленинцы!!! Гордо!! По-боевому звучат эти слова!!»
Я делаю восторженное пионерское лицо. Камера проезжает мимо… «Стоп! Еще раз!»
«Юнннные!! Гордопобоевомузвучатэтислова!» Добрался я домой на Покровку в половине двенадцатого. Бледные от ужаса мама, папа, бабушка думали, что я пропал.
Полгода ждал выхода фильма на экран. Уроки почти не учил, вместо этого рисовал пионерскую эмблему: пятиконечная звезда с тремя языками пламени, а вокруг – слова «Красный галстук». Как бы начало фильма, заставка. Наконец, на «Колизее» появились афиши: «Красный галстук». Мчусь в кинотеатр, покупаю билет. Волнуюсь. Темно. Пошел фильм. За содержанием не слежу. Жду своей сцены. И вот! Вот!! Пол блестит! Несут знамя! (Странно – на съемке не носили.) И вот мы! Мы! Где я, где?! Ну же! В кадре возникает генерал: «Юнннные ленинцы!!!». Сзади генерала стоит размытая какая-то толпа в белых рубашках, отражающаяся в лакированном полу. «Гордо!!! По-боевому!!!» Ну!!! Сейчас!
Бац – и совсем другая сцена. Улица какая-то…
Это мой первый съемочный день в кино.
Нет, был еще первее. На Чистых прудах снимали «Подкидыша». Я с Асей катался на трехколесном велосипеде. Нас попросили поездить весело перед камерой.
Я поездил. И сегодня вижу себя в «Подкидыше». Это 1938 год.
И еще раз я попал в объектив кинокамеры в солнечный, жаркий, изнурительно яркий день 9 мая 1945 года.
Мы с Витькой Альбацем помчались на Красную площадь.
Я нес в руках красный флаг с серпом и молотом, который Жорка, брат, спер где-то до войны. ПОБЕДА!
Красная площадь, Манежная, Театральная – все плотно забито народом. Толпа раскрашена в два цвета: выцветший зеленый – военные и черный – штатские. И яркое синее небо! И красные флаги! Оркестр Утесова! Военные угощают нас мороженым!
С грузовика на Красной площади дядьки-киношники снимают нас. Показывают руками, чтоб бросали кепки в воздух. Мы бросаем.
Сейчас, когда вижу по телевидению эти кадры, – щемит сердце: вот, вот, в гигантской черной толпе ребят, бросающих в воздух шапки, кепки, тюбетейки, – это я!
Я, кажется… Вся жизнь впереди. Ура!
А Жорка, брат, так и пропал…
«Я утверждаю вас на роль Остапа Бендера. Но с одним условием: вы должны похудеть на тридцать килограммов и весить около 75-ти» – так сказал мне постановщик фильма «Двенадцать стульев» Леонид Иович Гайдай.
Леонид Иович. Стройный, сухощавый, в круглых очках. Мне повезло: я пробовался на Бендера, моим партнером был Сергей Филиппов – замечательный артист, который сыграл Воробьянинова, словно сошедшего с иллюстрации Кукрыниксов.
«Бендер должен быть похож на артиста Кторова, – утверждал Гайдай, – стройный, худой, с орлиным профилем!»
Что Бендер был не толст, это уж точно. Насчет профиля – не убежден. «Медальный профиль командора». Командором назвал Катаев в повести «Алмазный мой венец» Владимира Маяковского. И мне казалось, что во внешности и поведении Бендера много от Маяковского – напористость, атлетизм, афористичность, огромный юмор…
Ради того, чтобы сыграть Бендера, я был готов на все. Похудеть – пожалуйста. Я сел на диету, которую придумал сам: капуста в основном, творог. Физические нагрузки – гантели, бег. Когда приходилось идти в ресторан на чей-нибудь день рождения, смущал всех тем, что не ел ничего – так, веточку петрушки, листочек кинзы… И через два месяца я, весивший больше центнера, стал стройным, словно тополь, красавцем семидесяти пяти килограммов. Звоню в группу «Двенадцати стульев». Мне отвечают: извините, но съемки уже давно идут, а Бендера играет Арчил Гомиашвили…
Ну что ж, Бендером я не стал, но моя физическая форма позволила мне в дальнейшем сыграть Хлестакова, Самохвалова в «Служебном романе», Шатунова в «Выпьем за Колумба!» и много других ролей. Мой новый имидж расширил рамки моих возможностей и в дальнейшем эту свою форму я поддерживал.
Как радостно где-нибудь на гастролях театра подняться рано-рано утром, сделать зарядку, потом надеть спортивный костюм, кроссовки, взять секундомер, спуститься со своего десятого этажа на лифте и – на набережную Неринги (в Вильнюсе), или на стадион, что рядом с гостиницей «Аджара» в Тбилиси, или по яблоневыми садам с чистым воздухом предгорий Тянь-Шаня в Алма-Ате!
Не зря живу! Впереди – роли стройных красавцев! И вообще, легче жить! Глаза встречных девушек глубоки, как озера! Я – профи!
Кончилось все это однажды прямо на спектакле «Ревизор». Я получил глубокий надрыв ахиллова сухожилия. В больнице отказался заменить его нейлоном, рискуя остаться хромым всю жизнь. Когда сняли гипс, ступня повисла, неживая. Стал ступню разрабатывать, обратился даже к спортивному врачу. В результате долгих мучений восстановил походку, но бегать уже не смог.
2009 год. Гастроли в Москве совпали с моим семидесятипятилетием. Слово-то какое – длиннющее, одним махом не напишешь… Я уже не говорю о жизни. Незаметно быстро, неостановимо пронеслось время, – а с ним радости, горести и все-все, что принято называть жизнью. Из поведения окружающих напрашивается вывод, что прожил я не совсем впустую – на улице подходят незнакомые, жмут руку, благодарят…
Москва. Гастроли в Малом театре. Первый спектакль – «Дядюшкин сон». Билеты все распроданы задолго до начала гастролей. Мест нет. Наша Ира Шимбаревич на входе встречает приглашенных. Вдруг видит – батюшки! – Инна Натановна Соловьева! Одна, еле идет, опираясь на палку. «Инна Натановна! Мы вас не ждали, ведь вы уже видели «Дядюшкин сон» на «Золотой маске»…» Инна Натановна объясняет, что считает необходимым присутствовать, потому что «это серьезно, это премьера»! Шимбаревич кидается к администраторам, умоляя, чтобы посадили на хорошее место, что это необходимо! «А что я могу сделать?! Нет мест, и все!» – отвечает администратор. «Поймите, это же Соловьева! Со-ло-вье-ва! Понимаете?! Она должна сидеть удобно, все видеть и слышать!» Администратор свое: «Нет мест!» А Ира: «Вы обязаны ее хорошо посадить! Это же патриарх!! Патриарх!! Патриарх русского театра!» Администратор диковато оглянулся и говорит: «Хорошо. Я ей поставлю стул в центре партера». Ира чуть его не расцеловала и помчалась опять встречать приглашенных.
В антракте она навестила Инну Натановну. Посадили ее очень хорошо, в проходе партера. Ира побежала благодарить администратора. А тот: «Я второй стул держу». – «Зачем?» – «Для патриарха». – «Для какого патриарха?» – «Для мужа ее». – «Какого мужа?!» – «Вы же сказали, что она жена патриарха, я жду, что он придет».
Так стала уважаемая, любимая Инна Натановна Соловьева, вдумчивый, замечательный театровед, благожелательный критик, неотъемлемая часть русского театра, – Женой Патриарха.
Малый театр, Дом Щепкина. В этом театре я видел с бабушкой «Правда хорошо, а счастье лучше» – с Рыжовой и Садовским – еще до войны, видел Турчанинову, Яблочкину, Ильинского, Пашенную… А вот теперь я на гастролях питерского БДТ играю на этой сцене Князя К., а в зале сидит любимая, замечательная Жена Патриарха. А администратор ждет ее мужа. Патриарха…
Да… Но это в сторону. A propos, или, как теперь говорят политические деятели, – ремарка. Не ведая, что ремарка – это указание драматурга на место действия или поведение персонажа, а реплика – это короткая фраза, произнесенная персонажем. В отличном костюме от Диора, галстуке от Бердслея, запонках от Магуччи, туфлях от Пердуччи из змеиной кожи, побрит что надо, розов, в меру упитан. «Позвольте ремарку!» – «Дэ-дэ! Пожалуйста!»
Дэ!.. Культур-шмультур маловато у их у всех… Дэ.
Так мы о кино. Подходят люди на улице, в магазине, благодарят, жмут руки… И я понимаю, что знают они меня только благодаря кинематографу. На сцене видели меня (в Москве!) ну, полпроцента… Да какое там! В десятки раз меньше. Кино, телевизор… Кино, в основном.
Знаешь ли ты, что такое «неконтактный секс»? Как освободить чакру? Умеешь медитировать? Почти на сто процентов убежден, что ты лишен этих умений.
А вот собравшиеся в Репинском доме творчества кинематографистов посвящены в эти сокровенные тайны. И в левом крыле дома на старых матрацах, устилающих весь пол конференц-зала, сидят жаждущие неконтактного секса и внимают ментору-практику. Идет «психологический семинар»…
А в другом, правом крыле общество «Благая весть» собрало своих членов с целью распространения и упрочения «евангелического учения»…
А в центре здания – еврейская община Санкт-Петербурга устроила недельный сбор детей членов общины, раздаются песни и смех…
Позвольте, а при чем здесь кинематографисты и их творчество?! А при том, что у Союза кинематографистов нет денег на содержание дома и приходится сдавать помещение под неконтактный секс. А также, возможно, и под контактный. Кто разберет?!
Изредка, весьма изредка прохромает некто плохо одетый, с серым лицом. Это – кинематографист.
Нет денег. Ни у Союза, ни у кинематографистов. Некогда мощная система советского кино рухнула, сеть кинопроката разрушена – владельцы кинозалов заинтересованы больше всего в прибыли, а ее дает лишь американское кино: триллеры, вестерны и прочая шелупонь.
Раньше один день демонстрации нового фильма окупал всю стоимость съемок этого фильма, а прибыль, получаемая за все время проката, шла в казну.
И кино приносило гигантскую денежную массу государству. После производства водки. Водка шла на первом месте. Кино – на втором.
Советская власть видела в кино мощнейшее средство пропаганды своей идеологии. И не жалела денег на фильмы, дома творчества и т. д. Зарплаты только были крохотные, но это в общей системе было не суть важно. А важно было то, что система мощной государственной поддержки позволяла наряду с серыми идеологическими однодневками создавать настоящие шедевры общемирового значения. Да, многие великие картины лежали на полках, да, некоторые создатели предавались остракизму, но все-таки создавались, появлялись шедевры!.. Картины, запрещенные к показу, все-таки иногда прорывались к зрителю в ночных сеансах, в клубах. Кое-что, наструганное цензурой, выпускалось и в широкий прокат.
Сейчас – полнейшая свобода для сценариста и режиссера. Снимай что хочешь, как хочешь! Если есть деньги! Ищи их у спонсоров, богатых людей, умоляй государство помочь… Ну, допустим, – нашлись деньги, снята картина, а дальше? Кто из прокатчиков рискнет прибылью, сняв с проката американский блокбастер, на который валом валит жрущее попкорн стадо, и поставит российский фильм, который заставит думать, чувствовать, сопереживать. Стадо не хочет думать, не хочет сопереживать, оно требует «хлеба и зрелищ!» – вот вам попкорн и набор киноаттракционов в виде триллера, блокбастера и прочей дребедени. И хороший сбор обеспечен!
Когда-то на заре перестройки, в девяностые годы я писал о трудном пути, по которому в новых условиях должна пройти наша культура, кино, в частности. Она, подобно хрупкому суденышку, должна суметь проскочить между Сциллой наживы, тупой погони за прибылью и Харибдой государственной и прочей цензуры, пытающейся уничтожить все живое и правдивое… И каким же чутьем должны быть наделены капитан и рулевой этого утлого суденышка, чтоб проложить правильный маршрут! Каким пониманием огромной роли культуры в сплочении разнородной массы жителей на территории России в единую сплоченную силу – российский народ!!
С какой легкостью можно прибиться к скале «Сцилла» и попасть в абсолютную зависимость от бывшего халдея, ныне денежного туза, рассматривающего кино лишь как средство наживы!
С какой легкостью можно пристать в гавань «Харибда», потребовав государственного финансового покровительства, и попасть в прежнюю советскую систему пропаганды нужных правящей элите понятий!!
И в том и в другом случае художник теряет свободу, возможность самореализоваться – и перестает быть художником…
Так и общество в целом теряет свободу, которой добивалось, попадая в зависимость от финансовых воротил либо от жесткого государственного давления.
А уж если эти две опасности сливаются вместе, то…
Еще в детстве, в дни моих одиноких долгих сидений дома, я перелистывал журналы «СССР на стройке».
Один из номеров был посвящен советскому кино. Меня очаровало фото стеклянного треугольного ящика со светящейся надписью «Тихо началась съемка». В моем представлении таинственная тишина киностудии постепенно, плавно переходила в торжественную тишину съемки: легко, таинственно. Тихо-тихо началась съемка… Никто и не заметил…
Значительно позже я понял, что надпись эту надо читать так: «Тихо! Началась съемка!» А уж если честно – это должно звучать так: «Тихо!! Тихо, мать вашу! Какая сволочь там стучит?!! Прекратите ходьбу там, наверху!! Началась съемка!!!»
Едва окончив Студию, я получил приглашение с «Ленфильма» от режиссеров Никулина и Шределя в фильм по повести Чехова «Невеста».
Я впервые столкнулся с прозой кинопроизводства. Неожиданно для меня количество времени, уходящего на постановку света, перерывы, скандалы, безумное количество дублей, вызванное желанием «сделать лучше» и, главное тем, что пленка Шосткинской фабрики чаще всего была бракованной, поэтому снималось 6–8 дублей на случай того, вдруг один из этих дублей окажется технически доброкачественным, – все это для меня, питомца МХАТа, было обескураживающим разочарованием.
О работе с актером, о репетициях не было и речи, «проходили» сцену два-три раза перед съемкой и сразу снимали…
Я, исповедующий мхатовские принципы, выступал на собраниях киногруппы, требуя репетиций, обвиняя режиссеров в отсутствии у них четкого понимания того, во имя чего снимается фильм, в отсутствии «сверхзадачи» картины, требовал от них терпения в «выращивании зерна роли» у исполнителей.
Бедные режиссеры, улыбаясь, слушали меня, наивного юнца-максималиста. Катастрофическое уменьшение оставшихся для съемки дней, ежедневный брак пленки – о каком «выращивании зерна» могла идти речь?
Впоследствии я понял, что в кинематографе «выращивание зерна», определение задач и сверхзадачи роли, эмоциональный настрой персонажа – это дело актерское, сугубо личное… Конечно, много дает и режиссер, но непосредственно на съемочной площадке, перед камерой актер обязан мобилизовать всю свою волю, чтобы в эти редкие минуты почувствовать эмоцию, питающую режиссера, принять или отвергнуть ее, или – пойти на внутренний компромисс, что тоже бывало.
Игра актера перед камерой в короткие мгновения съемки существенно отличается от игры на сцене. Нужно не показать, а прожить мгновение роли. И ровно настолько, насколько позволяет нажитая и руководящая тобой эмоция.
Остановлюсь, ибо понимаю, что начинаю теоретизировать, а это скучно читателю. Теоретизировать буду в следующей своей книге. «И моя жизнь в искусстве» – так она будет называться.
Какое это счастье – ранним утром приехать «Стрелой» из Ленинграда, пройти по нашему двору, пропахшему валерьянкой, войти в родную нашу коммуналку, расцеловать бабушку, маму, папу, попить чаю с куличом и – на «Мосфильм»! Какое счастье пройтись по бесконечным коридорам, окунуться в шум и суматоху кинофабрики и, миновав табло с надписью «Тихо! Началась запись», войти в павильон! Вдохнуть запах свежеструганых досок, клея, краски, горелой резины…
Толя Бобровский – один из первых моих режиссеров. В его фильм «Возвращение “Святого Луки”» на роль фарцовщика-спекулянта Лоскутова был приглашен Смоктуновский, но, будучи занятым, рекомендовал меня. Мало того, позвав нас с Галей в гости, подарил икону Божьей Матери, словно благословил.
Съемки «Святого Луки» сдружили нас с Бобровским, и как жаль, что сидит он сейчас без работы, ничего не снимает: нет денег.
На съемках этого фильма я встретился и подружился с начинающим актером Владом Дворжецким, с Катей Васильевой, с Всеволодом Санаевым, впервые почувствовал радость свободы импровизации перед камерой. Спасибо Толе Бобровскому за созданную для этого общую атмосферу.
И картина получилась занятная – ведь и сейчас нет-нет да и мелькнет на экране телевизора!
Все-таки я счастливый человек! Подумать только, с кем свела меня судьба в кино: Швейцер, Лиознова, Краснопольский и Усков, Рязанов, Данелия, Масленников, Михалков, Аранович, Роом, Кошеверова, Венгеров, Шахназаров, Колосов, Худяков, Панфилов, Урсуляк, Бортко, Гаузнер… Господи, не забыл ли кого-нибудь?!
«Раба любви», второй фильм Михалкова. Молодому режиссеру на съемки отпущено катастрофически мало денег. Но неостановимого энтузиазма у него – через край! Костюмы в основном из подбора, съемки идут в Одессе, на улицах и в Ботаническом саду, на Лимане. Под съемочный павильон киношников-эмигрантов приспособили оранжерею в Ботсаду.
Какие были репетиции! Никита – так все его звали в киногруппе – собирал артистов у себя в номере гостиницы, и мы читали вслух Бунина, Чехова. Искали общую атмосферу фильма, музыку интонаций.
Дисциплина на съемке была железная: никаких воплей, рабочие ходили в войлочных туфлях, чтобы звуком шагов не мешать актерам. Никита шептал на ухо что-то Леночке Соловей, Сане Калягину… Он был необычайно чуток к актеру. Уловив, например, мою всегдашнюю ностальгию по дому, по Москве, предложил мне сымпровизировать сцену, где мой Южаков с чувством вспоминает подмосковную прохладу. Я сел перед камерой, попытался вспомнить Хотьково, осень со снегом… И когда Никита спросил у Паши Лебешева, нашего оператора, готов ли он начать съемку, то услышал в ответ: «А я уже снял».
Паша, гениальный Паша! Он колдовал над скверной кинопленкой Шосткинской фабрики, в результате чего она приобретала качество пленки «Кодак» и изображение получалось ярким, качественным!
Да, никогда не забуду я Одессу 1975 года, нашу дружбу, огромную луну на гигантском черном ночном небе, шум прибоя.
«Итак, я жил тогда в Одессе…»
Впоследствии намекал Никита, что, может быть, будет снимать меня в «Обломове», но… Обломова замечательно сыграл Олег Табаков, а я, услышав по радио, что для съемок «Обломова» в Ленинграде приглашаются статисты в массовку, пришел к восьми утра на Вознесенский канал, к дому, где шли съемки, и, представ перед изумленным Никитой, заявил, что готов сняться у него даже в массовке. Он тут же придумал мне эпизод на полминуты, не более, но он вошел в картину.
– Не понимаю, почему я не снимаю вас в своих фильмах, – шутливо произнес Эльдар Рязанов после того, как увидел меня в роли Людовика XIV в «Мольере».
– Да, это понять трудно, я этого тоже не понимаю, – нагло и всерьез ответил я (нужен, нужен «нахалин» – вспомнил Бориса Ильича Вершилова – ох, как нужен!) и тут же был приглашен в фильм «Служебный роман».
В гигантском павильоне «Мосфильма» было выстроено нечто – то ли бывшая баня, то ли шикарный ресторан, приспособленный ныне под «Статистическое управление» – с десятками перегородок, шкафами, столами, заваленными бумагами. Кое-где возвышались бронзовые обнаженные нимфы, пальмы.
На съемках Эльдар создал очаровательную атмосферу мнимой необязательности – снял с актеров тяжесть ответственности, балагуря, непрерывно остря. Актеры вслед за ним заряжались этой веселой энергией, непрерывно импровизировали, придумывали – Эльдар погрузил нас в атмосферу игры, напомнил простую истину: актер играет, а не занимается тяжелой работой. Репетировали прямо на площадке, изображение с кинокамеры шло на цветной монитор, мы, еще не зная твердо текст, с ролями в руках играли сцену, потом садились перед монитором и обсуждали увиденное; тут следовали властные указания от Эльдара, да и каждый из нас, поглядев на себя со стороны, делал соответствующие выводы…
«Проще, легче, выше, веселее», – сказал Станиславский. Фрейндлих, Мягков, Ахеджакова, Щербаков, Немоляева, может быть, и я в какой-то степени воплощали этот лозунг на съемках. Фильм получился, как теперь говорят, «знаковым». Успех был бешеный. Все мы получили по Государственной премии РСФСР, все, кроме Светланы Немоляевой, которая прекрасно играла. Когда я на банкете в честь лауреатов, опьяненный славой, спросил у члена Политбюро ЦК КПСС товарища Соломенцева, почему же наша прекрасная Светочка не получила награду, тот потемнел лицом, посуровел, стал бронзово-твердым и уронил три железных слова: «Все решено правильно». Я понял, что вторгся в какие-то тайны, и на цыпочках отошел в сторону.
«О бедном гусаре замолвите слово», «Вокзал для двоих», «Небеса обетованные», «Предсказание»… Все это – Рязанов!
На «Вокзале» я встретился с очаровательной Люсей Гурченко и был сражен ее талантом, обаянием. Застеснялся, смутился, а тут еще любовные сцены, стрельба глазами, поцелуи и прочее! Нет, нет – я не «герой-любовник», твердило мне мое подсознание, и только благодаря Эльдару и Люсе, которая придумывала мне костюм и прическу, даже написала текст для меня в любовной сцене, постепенно обрел себя.
В трудные годы перестройки и начала реформ снимали мы «Небеса…» и «Предсказание». «Небеса…» – про обездоленных, про бомжей, живущих на свалке, кто в остове старого автобуса, кто в канализационном люке. Фильм был пронизан острой болью за этих несчастных пожилых бездомных, взывал к милосердию. Я решил, впервые для себя, сыграть роль «по-театральному». Эльдар поддержал меня, и получилось! В этой работе меня подстегивала наивная, может быть, мысль: вот выйдет фильм, и люди поймут, что надо быть добрее, внимательнее друг к другу, нельзя отворачиваться от чужого горя, от чужой беды.
Ради них, ради людей надрывали мы свои сердца на Съезде народных депутатов РСФСР, в Верховном Совете, пытаясь перестроить политическую и экономическую систему страны, повернуть ее лицом к людям, наделить демократическими правами всех граждан нашей России!..
Для них, для простых людей, создавал Элик свои фильмы, пытался вселить в их сердца надежду и даже в нашем последнем совместном фильме «Предсказание», несмотря на витающую повсюду смерть, наделить героев любовью – единственным спасением в этом безнадежно больном мире. Последняя фраза моя в «Предсказании»: «Будем ждать ребенка» – будем надеяться, что из сегодняшней смуты вырастет в будущем что-то хорошее, что не зря мы живем на этом свете.
Спасибо тебе, Эльдар, за твою дружбу, за работу, за счастливые мгновения перед камерой.
Снимался я в основном на «Мосфильме».
Вечером играю спектакль в БДТ, затем сажусь в «Красную стрелу». Утром в Москве забегаю домой – расцеловать маму, папу, бабушку – и на «Мосфильм»!
Вечером опять в «Красную стрелу», возвращаюсь в Ленинград. Потому что завтра – спектакль! После спектакля – в «Стрелу», на «Мосфильм»! И так – почти всегда, ибо Товстоногов заявил: «Сниматься? Только в свободное от работы в театре время!!»
«Красная стрела»! Сколько тысяч раз носился я в ней туда-сюда, сначала в купе на четверых, а потом в СВ на двоих; знал не одно поколение проводников и бригадиров поездов. Помню замечательного начальника поезда Филиппыча, который встречал нас у вагона, а иногда приносил в купе ледяной графинчик и миску дымящихся сосисок!
А наша дружба поездная с актерами других театров! Они с «Ленфильма» – домой, мы – из дома на «Мосфильм»! Сколько мы провели почти бессонных ночей в купе под стук колес. Какой радостью было встретиться в поездном буфете с Женей Евстигнеевым, Николаем Караченцовым. Коньяк, конфеты «Кара-Кум»… Трясет тебя, мотает из стороны в сторону – дым коромыслом. Но беседы, беседы… Копелян прозвал утро после ночи, проведенной в «Красной стреле», – «Утро стрелецкой казни». У меня подобные бдения были не так уж часты, а уж потом, постепенно, с возрастом, ходьба в поездной буфет прекратилась, беседы закончились – завтра с десяти утра съемка, надо быть в форме.
Работа над каждой ролью начиналась с мучительных поисков хорошего костюма, ботинок, галстуков, рубашек. Ибо поручали мне в основном роли нехороших людей – предателей, спекулянтов, эгоистов, и одеты они должны быть соответственно, в отличие от героев положительных, замызганных, затертых, измятых, что выдавало их богатый духовный мир: не до одежды, дескать!
Несчастные художники по костюмам в «Служебном романе» проникали на какие-то потайные склады, в распределители ЦК – обычные-то магазины были пусты, – чтобы «достать» какой-нибудь гэдээровский пиджак в клеточку или блейзер синий с серыми брюками, элегантное кепи, модный «там» галстук.
Зато как просто и легко было с одеждой бомжа Нюси в «Небесах обетованных» – натянул свои брюки, надел свои же ботинки, пальто старое, протертое, старую шляпу. И готов «бомж»!
А в «Осеннем марафоне» твидовый пиджак подобрал мне сам Георгий Николаевич Данелия, Гия мой дорогой. Кепка старая, купленная в Финляндии на гастролях БДТ, брюки, ботинки – все мое. Данелия обязал меня спать в пиджаке, не снимать его никогда, чтобы он приобрел поношенный, бывалый вид.
Об «Осеннем марафоне» можно написать целую книгу, сейчас скажу только одно: Бузыкин мой, Андрей Павлович, – одна из самых дорогих мне ролей. Благодаря Георгию Николаевичу, с его помощью, а подчас и при его диктате пришлось мне посмотреть на себя со стороны, заглянуть себе в душу. Нет, не о любовном треугольнике идет речь, а о своем месте в жизни, о конформизме, свойственном каждому советскому человеку, об интеллигентном неумении сказать, когда необходимо, «нет!» или, в противном случае «да!», о трагедии самоуничтожения, о невозможности измениться…
А партнеры, партнеры!! Гундарева, Неелова, Подгорный, легендарный Крючков!! Немецкий журналист Норберт Кюхинке играл моего датского гостя, в его присутствии – он ведь ничего не умел как актер и был естествен, словно кошка или собака, – невозможно было «соврать» актерски, это становилось сразу же заметно. Леонов – сочный, яркий, и я, опасаясь потеряться на его фоне, тоже как-то постарался «ярко» сыграть. Данелия отвел меня в сторону: «Ты что, хочешь переиграть Женю?! Пойми, у него роль – эпизодическая, ему надо расцветить всеми красками те пятнадцать минут, что ему отведены в фильме, а у тебя роль – весь фильм, и образ твой складывается из твоих действий на протяжении полутора часов!»
Это был урок. Таких уроков я много усвоил во время съемок «Марафона». Гия строжайше следил за органикой поведения, несколько раз переснимал некоторые сцены, был очень требователен.
В сцене, когда Бузыкин вместе с женой поют детскую песенку, провожая дочку с мужем в экспедицию на Север, Гия хотел, чтобы Бузыкин мой, охваченный тоской, заплакал. Со второго дубля это у меня получилось, и Гия подошел и расцеловал меня, сказав: «Спасибо!» – это была самая моя большая награда!
Каково же было мое изумление, когда в окончательном варианте – сцена шла целиком, одним планом, – вот-вот должны показаться мои слезы, ан нет! Перед первой слезинкой – бац! – и идет уже другая сцена! «Гия, что же ты вырезал то, за что сам благодарил меня?!» – «А мне важно, как ты подходишь к слезам, а эмоция в зрителе возбуждается не от слез персонажа, а в момент монтажного стыка. Вот этот стык с другой сценой я и дал». Уроки, уроки…
Дорогой Гия! Благодарю судьбу за встречу с тобой!
Для съемок у Данелии Товстоногов разрешил подверстать репертуар БДТ «под Басилашвили». С понедельника по пятницу включительно я был свободен, зато в субботу и воскресенье играл по два спектакля. И в таком режиме я жил полгода.
Тяжело было, конечно. Но зато процесс съемок не нарушен, и маму, к тому времени уже тяжко больную, я видел каждый день. Фильм она так и не успела посмотреть…
Однажды случайно я попал в компанию крупных милицейских чинов – полковников, майоров. Они крепко выпили, пошли разговоры о том о сем. Я, поддерживая беседу, спросил, отчего наша милиция так малоуспешна: слухи о том, что милиция не может раскрыть большинство преступлений, ходили по всей Москве. Главный чин сделал паузу. Затем произнес: «Прежде чем всякую сволочь ловить, надо бы обезвредить главных!» И ткнул пальцем на висящие на стенах портреты Брежнева и Щелокова.
Мы замяли разговор и перешли на другие темы. А на следующее утро протрезвевший участник беседы позвонил мне и взял с меня честное слово, что я никому не расскажу об услышанном.
Слово я сдержал и только теперь, по прошествии почти сорока лет, говорю об этом. И то лишь потому, что хочу рассказать о режиссере Семене Арановиче и о его фильме «Противостояние», где я играл милиционера, подполковника МВД Костенко.
Он расследует дело об убийстве и выходит на след человека, который во время Великой Отечественной войны перешел на сторону немцев, служил им верой и правдой. Мой Костенко пытается понять природу этого предательства: что руководило человеком – трусость, боязнь смерти? Или непомерное честолюбие? Или неприятие сталинской системы? И почему многие тысячи наших солдат сдавались в плен?!! Чем вызван переход армии Власова на сторону немцев? Только ли страхом смерти или к этому страху примешивались другие чувства?
Хотелось, чтобы подобные вопросы возникали и у зрителя.
Оператор Федосов снимал картину в документальном стиле: плавающая камера, якобы случайная компоновка кадра. Трудно было отличить снятые сцены от подлинно документальных, от хроники, снятой немцами, которую широко использовал Аранович. Вот советский майор показывает немецким офицерам на карте расположение наших частей, вот бегут прямо на немецкую камеру и улыбаются, подняв руки, красноармейцы. Вот школа подготовки абвера, где наши русские люди в немецкой форме, сытые, веселые учатся диверсионной работе, танцуют, играют в шахматы.
И играл я «хроникально», ничуть не педалируя, гася возможную яркость. Чтобы понять, что есть работа сыщика, я попросил взять меня стажером в один из отделов Ленинградского уголовного розыска. Там я познакомился с интереснейшими людьми, окунулся в рутинную розыскную работу, это помогло мне «быть» в кадре, а не изображать очередного патриотического сыщика с горящим взором.
Пишу эти строки, и вспоминается мне наша компания: бородатый, похожий на лесовика оператор Федосов, придававший кадру характер документальности, художник Светозаров, актеры Болтнев, Кузнецов; там же судьба свела меня с Котэ Махарадзе, с талантливым красавцем Мурманом Джинория. Вспоминаю приобщенного к высшим тайнам Юлиана Семенова, автора сценария; он являлся к нам в пятнистом камуфляже, заросший, в высоких зашнурованных ботинках с толстенными подошвами – только что из Анголы или из джунглей Амазонки, прокопченный пороховыми газами революционных битв.
В Арановиче меня привлекало редкое сочетание какой-то интеллигентной хрупкости с внутренней твердостью, его ясное понимание того, что есть что в нашей жизни. Я как-то спросил его, как мой Костенко относится к тем, кто там, наверху, кто стоит на Мавзолее и принимает парады.
– То есть как это – «как относится»?! Как и все нормальные люди! Он отлично понимает, что те, кто наверху, – бандиты, бандиты, захватившие власть и делающие все, чтобы эту власть не потерять. Но Костенко – профессионал, и он честно работает, чтобы обезвредить обычного преступника.
Многосерийный наш фильм был готов к 9 Мая, Дню Победы, мы посвятили его светлой памяти солдат, отдавших свои жизни борьбе с фашизмом, защищавших свой дом, свою семью, свою Родину.
Не пустили его к 9 мая. Не пустили и позже. Товарищ Хесин, телевизионный цензор, нашел в нем более трехсот «недоработок». Если учесть все его требования, надо было «размонтировать» и убрать многое из фильма, и, заново смонтировав, сделать уже другой фильм, без проблем и вопросов.
Я помчался в Москву, в Останкино. Попробовал выяснить у товарища Попова, крупного начальника на Центральном телевидении, в чем заключается, с его точки зрения, «крамола». Тот уходил от ответа и дружески приглашал сгонять на футбол: сегодня юношеская сборная СССР играет! Я не отставал и получил наконец ответ:
– Вот там у вас в конце фильма показан Трептов-парк в Берлине, с захоронениями советских солдат, погибших в боях за Берлин, и стелы с их фамилиями…
– Да. И что?
– И вот мы видим: Левин. Понимаешь? Левин! Левин! И долго эта надпись видна!
– Ну и что?
– Как что?! Что, одни евреи, что ли, Берлин брали?!
– Почему одни евреи?! Там, на этих стелах, фамилии и русские, и казахские, и грузинские, и украинские… все там! И евреи тоже!
– Да ладно тебе! Вообще у вас там полно евреев: Аранович кто? Француз, что ли? Ну ладно… На футбол идешь или нет?
Мчусь к Лапину – начальнику Гостелерадио СССР. Добиваюсь приема. Сидит усталый, пожилой, высохший человек в сером костюме. Чем-то напомнил мне товарища Шауро из ЦК. Говорю, что на телевидении гробят хороший фильм, уничтожают его многоплановость, хотят превратить в простой детектив с преступлением, поисками и наказанием.
Лапин снимает трубку одного из многих телефонов на столе.
– Что у вас там с фильмом «Противостояние»? Замечания есть? Нет никаких? Значит, все в порядке? Хорошо, так и скажу. – Кладет трубку. – К фильму никаких претензий, так и передайте Арановичу.
– А вот Хесин дал триста исправлений…
Лицо Лапина каменеет. И он железным голосом роняет:
– Повторяю! Все в порядке.
Мчусь в Питер. Вхожу в кабинет нашей киногруппы и говорю, сияя: «Эх, вы! Вот я был у Лапина вчера, к фильму претензий нет!!» – «Да? – отвечает Семен. – А вот это что? Взгляни! Сегодня прислали с телевидения!» – и протягивает мне длиннющую бумажную простыню. А на ней перечислены все замечания к фильму. Более трехсот.
Пришлось Семену выбирать: либо снять свою фамилию из титров, что грозило фильму «лечь на полку», либо пойти на компромисс – «и капитал приобрести, и невинность соблюсти» – постараться, выполняя требования, все-таки сохранить многоплановость картины. Полетело в корзину почти все из кинохроники, многие сопряжения оказались разрушены.
Но невинность соблюсти не удалось. Фильм получился крепкий, но «задуматься» зрителю не пришлось: слишком многое было убрано. Да и то сказать: было восемь серий, стало шесть! Семен ходил убитый, черный – дорого обошлось ему это насилие над собой.
Судьба жестоко обходилась с Арановичем. Он был штурманом военного бомбардировщика. Но случилась авария, в которой он получил травму, несовместимую с профессией авиатора. Семена демобилизовали.
Он поступил во ВГИК. Его всегда интересовало документальное кино. Семен был единственным, кто снял отпевание и похороны Анны Ахматовой. За это его из режиссеров перевели в ассистенты. Приказано было даже уничтожить пленку. К счастью, порядочные люди сохранили часть снятого. И сейчас мы видим на экране похороны великой русской поэтессы благодаря мужеству Арановича.
Его прекрасные документальные фильмы «Большой концерт народов, или Дыхание Чейн-Стокса», «Я служил в охране Сталина, или Опыт документальной мифологии», «Дмитрий Шостакович. Альтовая соната» вызывали неодобрение начальства и поэтому крайне редко демонстрировались…
Он снял фильм «Торпедоносцы» – одну из лучших военных драм, самых правдивых, безусловный шедевр игрового кино. Но его крайне редко демонстрировали и даже не упоминали при перечислении фильмов, посвященных Великой Отечественной войне.
Другой бы сломался, махнул на все рукой. Нет, Семен был верен самому себе и мужественно продолжал работать.
Как-то он рассказал мне, что однажды, будучи документалистом, был послан в передовой колхоз, который вырастил невиданный урожай кукурузы. Приехали они с оператором, видят – мать честная! – а кукуруза-то чуть выше щиколотки, до колена не достает! Но – голь на выдумки хитра – вырыли глубокую траншею, влез туда оператор с камерой. Кукуруза снизу кажется высокой, а председателя колхоза и агронома поставили на колени, за кукурузой, так, чтобы видны были только их шеи и головы. И вот идет съемка: оператор ползет в траншее, председатель и агроном в орденах идут за кукурузными метелками на коленях, говорят об успехах, размахивают руками…
Иллюзия полнейшая: высоченная выросла кукуруза, молодцы колхозники!
Аранович начал съемки фильма «Agnus Dei» («Агнец Божий») – о ленинградской блокаде. Об ужасе, в котором жили, умирали от голода и болезней, страдали несчастные люди. И о подлинном подвиге молодой женщины, пошедшей на верную смерть, подменив собою в последний момент свою сестру-близняшку, узнав о том, что та беременна.
Семен рассказывал мне страшную правду о блокаде. О людоедстве. О том, как родители поедали маленьких детей, держа их недоеденные трупы на морозе между окнами. О том, как другие, наоборот, кормили детей своей кровью. Как ученые, замерзая во льду своей квартиры, не позволяли сжечь ни одну книгу из библиотеки, и о том, какая у Жданова была в Смольном диета от ожирения, как голодные полускелеты, созванные в Смольный на совещание, обедали там и потом пытались унести с собой по две белые булочки, поданные к чаю, чтобы отдать их умирающим от голода родным. «Ешьте здесь, не выходя из здания!» – приказали им, и люди, давясь слезами, глотали эти булочки у дверей, ведущих из Смольного на улицу.
В фильме снимались сестры Кутеповы, Олег Янковский, Калягин, Сухоруков…
Половину съемок оплачивала немецкая сторона (это был российско-германскитй проект), другую половину – наше Роскино.
Половина материала была снята. Немецкие деньги кончились. Ждем денег от Роскино. В это временя приближались выборы президента России. Рейтинг Ельцина упал чрезвычайно. Рейтинг Зюганова, наоборот, вырос. Возникла опасность коммунистической реставрации. И вот тут-то Роскино под руководством Армена Медведева нанесло последний, решающий удар Арановичу. «Денег не дадим, – сказано было нам, – фильм не ко времени!»
Попытки раздобыть где-либо деньги на продолжение съемок были безрезультатны. Съемки прекратились. Семен не выдержал удара, заболел и умер.
А отснятый им несмонтированный материал был показан на Берлинском кинофестивале и получил почетный приз.
Помните ли вы Москву конца восьмидесятых годов двадцатого века?!
В магазинах пусто. На полках можно найти только «Завтрак туриста» – омерзительную гадость из рыбных отходов, залитую для придания вкуса томатами. Гигантские очереди за водкой. В нашем «Центросоюзе», что на углу Чистопрудного бульвара и Покровки, в мясном отделе почему-то продаются вязальные спицы. Все продукты – по талонам.
А в самом центре Москвы, в гостинице «Россия», проходит международный Московский кинофестиваль «За мир и дружбу между народами». Гостиница окружена несколькими кордонами милицейских рогаток, дабы никто из посторонних не проник на просмотры, а главное – в рестораны и буфеты, где есть заветный дефицит: сосиски, колбаса копченая и вареная, коньяк, вина. У внешнего кольца заграждения толпятся москвичи, в надежде проникнуть на фестиваль, но милиция начеку – граница на замке!
Участники и гости фестиваля живут в гостинице, там для них открыты рестораны, бары, пресс-центры. Это остров света и радости. Выходящим вручается пропуск, по которому впустят, когда вернешься из города.
Я имею такой пропуск, потому что играю в фильме Карена Шахназарова «Курьер», представленном на фестивальный конкурс. Живу у себя на Покровке и, гордо подняв голову, прохожу с пропуском сквозь толпы москвичей через все кордоны!
Сегодня вручение призов. Метров за сто перед гостиницей – пустая зона. Никого! Словно безвоздушное пространство. Издалека вижу набычившегося швейцара-охранника. Растопырив руки, не дает пройти внутрь какой-то паре, мужчине и женщине. Я, предъявив пропуск охраннику, прохожу. В дверях оглядываюсь… Боже! Не сон ли это?! Федерико Феллини и Джульетта Мазина!!! Великого итальянца, подарившего миру «Ночи Кабирии», «Восемь с половиной», «Амаркорд», «Сладкую жизнь» и другие киношедевры, его жену, известнейшую актрису, не пускает, грубо отталкивая, здоровенный охранник в черной поношенной шинели, грозящей лопнуть по рыжим швам.
– Товарищ! – обращаюсь я охраннику. – Пропустите их, пожалуйста!
– Уйди! Не мешай работать!
– Да вы что?! Это же Феллини!
– А мне что?! Без пропусков не велено!
– Ну, забыли они, не знают, это же – Феллини и Мазина!
Феллини лепечет потерянно: «Си, си… Мазина…»
– Слушай, уйди! Не мешай работать! Пропуск нужен!
– Ну, хорошо. Меня вы знаете?
– Тебя знаю. Ты – артист.
– Ручаюсь тебе! – Тут я не выдержал. – Твою мать! Это Феллини! И если ты их сейчас не пустишь…
Феллини жалобно подхватывает: «Феллини, Феллини, синьор! Си!.. Мать…»
– …то знаешь, что твое начальство с тобой сделает?!! Уберут тебя отсюда к чертовой матери, и ни тебе сосисок, ни коньяка! Уж я-то позабочусь!
Пауза.
Я, пытаясь придать уверенность своему голосу, добавил:
– Сукой буду!
Опять пауза.
– А, ладно… Пусть идут.
Войдя в вестибюль, Феллини церемонно поклонился: «Грациа, синьор!», подхватил Мазину под руку, и они побежали к лифту.
Вечером Феллини получил главный приз за фильм «Интервью».
А фильм Карена Шахназарова «Курьер» был награжден специальной премией жюри кинофестиваля.
Дорогой Карен!
Во-первых, позволь поздравить тебя с присуждением тебе «Золотого орла» за «Палату № 6», за лучшую режиссуру. Это ведь не первая твоя премия.
Помнишь, как стоял ты на сцене Концертного зала «Россия» на вручении призов Московского кинофестиваля вместе с великим Феллини, а я сидел на галерке и махал зонтиком, чтоб ты меня заметил?!
Кстати, я не ожидал, что, кроме тебя, еще кто-нибудь получит приз! Если б знал – фиг бы провел я Феллини с Мазиной в «Россию». И стояли бы они под дождем, жуя «Завтрак туриста», а не шли бы после вручения приза в ресторан требовать себе щи (это у нас-то, в 22.30, когда уже и свет гаснет, и окурки в тарелках, – нет, дай им щей). Тех же щей, да пожиже влей, решил официант и грохнул на стол 0,7 «Столичной». Без закуси. Честно говоря, мы сглотнули слюну, ибо нам из-за позднего часа ничего не дали.
Но речь не об этом. Недавно смотрел твой фильм «День полнолуния». И вновь покорила меня тайна, окутавшая эту картину. Вроде бы отдельные эпизоды, не связанные между собой общим сюжетом. Но что-то таинственное, неуловимое, что, наверное, и является сутью нашего пребывания на Земле, не отпускает…
Та самая тайна, которую пытаются разгадать, постичь сотни поколений, пытаются объяснить ее – вот она… вот она – передо мною… и я смотрю на экран и погружаюсь в нее, и причастен к ней… но вот кончается фильм – и вновь гигантская, космическая тайна, словно звездная туманность окутывает все, и вновь неразрешим и притягателен вопрос – зачем?.. Почему?.. Для чего?..
Твои фильмы не похожи друг на друга. Но объединяет их одно – тайна, неразрешимая загадка.
Почему люди так ненавидят друг друга? Что заставляет их травить ядом, рвать на части себе подобных?
Есть ли выход из отравленных глупостью, взяточничеством, алчностью наших будней?
Портрет главной героини, графини Прозоровой в «Снах» – портрет «из прошлого», глядящий с грустью на двойника-посудомойку из гнусной столовой, – их встреча будит надежду? Или нет?.. Как бы хотелось…
В одном из своих стихотворных произведений Александр Галич написал: «Бойся единственно только того, кто скажет: “Я знаю, как надо”».
Ты не знаешь. Ты просто задаешь вопросы. Ты заставляешь думать. Делать выводы. По крайней мере – протестовать! Да, не хочу я жить в стране из фильма «Город Зеро» – среди демагогов, лентяев, фанатиков-психопатов… Смешно? Да. Но ответь мне, ответь, Карен: выход есть?
Когда на экране в «Снах» вдруг появляются ясные спокойные пейзажи вечернего Подмосковья, с туманами, соловьиным щелканьем, стогами на фоне вечернего сиреневого неба, когда исчезает шум, грохот, дым, дрязги – мне кажется, что есть, есть выход…
Я счастлив, Карен, что был причастен к твоей тайне, что мы оба пытались постичь ее и иногда это нам удавалось.
«Мосфильм» при твоем директорстве превратился из пыльного скопища полуразрушенных павильонов в одну из лучших европейских киностудий. Любой Спилберг может снимать на «Мосфильме» – настолько разнообразна и современна съемочная техника. Павильоны блестят чистотой. Для работы и отдыха актеров созданы самые комфортные условия. Сравниваю «Мосфильм» с «Ленфильмом» – небо и земля.
Я спросил, как тебе удалось добиться этого фантастического превращения?!! Твой ответ был краток: «Я не ворую».
Братцы, может, в этом все дело? Может, попробовать не воровать? Я понимаю, что трудно пойти на такой эксперимент, но, может, рискнем, а?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.