Послесловие
Послесловие
Даже не знаю, с чего начать… Первые строки свободы!
Ух, как это сложно писать о том, что пока еще не понятно и не осознано. Поэтому пойду по самому простому пути: по хронологии событий.
Заседание Верховного суда назначили на 25 ноября. Два года всей этой карусели показали, что суд — дешевая формальность, штампующая решения прокуратуры. Из суда, как из пруда, сух не выйдешь. И в самом деле, в указанную дату обо мне никто даже не обеспокоился, очередной день прошел в обычной тюремной скуке. Каково же было мое удивление, когда на завтра от адвоката я узнал о переносе заседания на 4 декабря в связи с необходимостью вызова в суд заявленных поручителей. Столь неожиданное развитие, казалось, уже набившей оскомину процедуры вносило в мои казематные перспективы не надежду, но интригу. Через пару дней из спецчасти изолятора я получил бумагу о моем участии через видеотрансляцию в заседании Верховного суда. Скажу честно, в добрый результат я не верил, поскольку ознакомиться хорошенько с этой системой времени мне хватило. Как нехотя расстаются мусора со своими пленными, я воочию убедился на примере своего сокамерника, которого оправдали присяжные за несколько дней до описываемых событий.
За судьбой — оглашением повторного вердикта Константин Братчиков уезжал достойно, внешним спокойствием скрывая напряженность решающих минут своей жизни. Еще бы! В случае обвинительного вердикта приговор грозил пожизненным заключением. Несмотря на тюремную рань, провожали соседа всей хатой с соблюдением соответствующих моменту арестантских ритуалов: зубную щетку сломали пополам, щетину оставили неприкосновенной, на выходе из камеры Латушкин проводил Костю душевным пинком…
Целый день ждали новостей, прилипнув к информационным лентам телепередач. Тщетно! Криминальные сюжеты пестрели историями о поимке бомжей-крадунов, надругателей над животными и рассуждениями о последствиях белой горячки для несознательных граждан.
В 22.45 погасили свет, заморозили тормоза, Костя оставался без вести пропавшим. И только к полуночи дверь приоткрылась, сквозь узкий блик ночного продола в хату протиснулся Костя. Его лицо играло уверенным недоумением в ожидании наших вопросов.
— Оправдали… — скромно вздохнул Братчиков, с грустью обшарив взглядом камеру.
— А как ты здесь?! — Мое изумление выглядело более логичным, нежели поздравления, которые пока представлялись не вполне уместными.
— Голоса присяжных разделились, приступил к рассказу Костя, — восемь «невиновен» против четырех «виновен». Судья Петр Штундер, огласив вердикт, тут же постановил освободить меня прямо в зале суда. Открыли калитку, я покинул аквариум, сел рядом с братом, слушая дальнейшую речь судьи уже свободным человеком. У брата заиграл телефон. Звонил адвокат, которого по невнятным причинам не пускали обратно в Мосгорсуд, а на выходе уже дежурили опера. Я подошел к секретарю и попросил свой паспорт. Та потупила глаза, заявив, что паспорта на руках у нее нет. «Черт с ним, с паспортом. Надо уносить ноги», — подумал я, прикидывая предположительный маршрут выхода из здания по запутанным лабиринтам. «Константин Дмитриевич, пройдемте с нами!» — меня блокировали двое местных ментов. — «Куда?» — «Как куда? Вам же вещи надо забрать. Такой порядок». — «Протестовать бессмысленно. Хотя задним умом понимаю, что надо было поднимать кипеш. Мы спустились в подвал, я забрал из стакана сумку». «Ну, что, Братчиков, поехали в тюрьму», — улыбнулся конвойный. «Ты че, старшой, контуженый?! При тебе вердикт оглашали. Какая на хрен тюрьма?!» — «Константин Дмитриевич, у меня приказ доставить вас в изолятор. Решение о вашем освобождении принято Мосгорсудом, а вы числитесь за Верховным. Сейчас уже рабочий день закончен, поэтому все откладывается на завтра», — с этими словами вертухай достает наручники. «Совсем попутал? Какие браслеты?! Я свободный человек. Сво-бо-ден!» — «Ну, хорошо, обойдемся без кандалов», — смилостивился вертухай. Везли обратно в том же воронке. Так что снова вместе, — через силу улыбнулся Костя.
— Таких фокусов еще не бывало, — резюмировал я.
— Скорее всего, мусора взяли ночь, чтобы завтра на выходе еще чего-нибудь вменить. И по новой: Генка — Петровка — Матроска, — вздохнул Костя. — Хотя всяко уже легче.
На скорую руку накрыли стол, чифирнув за освобождение сокамерника, примостившегося на своей шконке…
На следующее утро Костю забрали с вещами. Больше о нем мы не слышали…
И все же к четвертому декабря я подготовил свое выступление, единственно желая высказаться. Пусть слово мое растворится тщетной дымкой воззвания к справедливости под сводами Верховного суда, но промолчать — значит сдаться.
В день-икс Латушкин уехал на суд в восемь утра. Мы остались вдвоем с Коляном.
— Вань, сегодня какой-то праздник у верующих, — вспомнил скинхед, далекий от Православия. — По телевизору читали.
Я полез за календариком. Посреди темно-синих дат постного декабря красным квадратиком сияла «4»: «Введение во храм Пресвятой Богородицы». Сознание охватило душевное облегчение, ноги вмиг ощутили мистическую твердыню. Каким будет решение суда, стало вдруг не важно, но как важен путь, который предначертан нам. Тюрьма, страхи, сомнения, соблазны волей, ропот, судьи, прокуроры, следаки, адвокаты терпил — вся это грязь, все эти жадные беспринципные шавки обрели значение пыли на дороге, вымощенной нам Господом. Ибо что зависит от меня? — Ничего. Что от них? — Еще меньше…
…Завели в клетку, включили трансляцию, я увидел зал. Мама, отец, родня, знакомые и незнакомые лица, серьезные и напряженные, смотрелись особняком от вжавшихся в левый угол блеклой прокурорши в бриллиантовых цацках, отваливающих жирные мочки, от адвокатов Чубайса — похожего на кусок розового мыла Котока и на поистертый об чьи-то пятки обмывок пемзы Сысоева. На экране появились мои поручители Виктор Иванович Илюхин, Владимир Петрович Комоедов, Сергей Николаевич Бабурин, Василий Александрович Стародубцев, которому в 91-м довелось давить те же нары, что и мне: словно с одной войны, будто с одного окопа.
Суд идет — начали. Мои поручители по очереди подписывали поручительства. Каждая подпись пробивала брешь в двухлетнем каменном заточении. Потрясающе было ощущать, как их автографы размывают заколюченную и зацементированную реальность. Потом говорил я, затем мой «ангел-хранитель» адвокат Оксана Михалкина. Дошла очередь до стороны обвинения. Прокурорша, а-ля Роза Землячка, описав мое страшно-преступное прошлое, потребовала от суда «придерживаться принципа разумности в содержании Миронова под стражей». Разумность эта, по мысли барышни в голубом, должна определяться исключительно мнением прокуратуры. Короче, что-то вроде жегловского «будет сидеть, я сказала». Адвокаты Чубайса Коток и Сысоев избрали иную стратегию. Сысоев заявил, что Миронов, назвав в своем выступлении решение судьи Стародубова преступным, оскорбил тем самым всех российских судей и потребовал по данному «факту оскорбления» возбудить против Миронова еще одно уголовное дело. Мерзопакостная тактика мелкого ябеды, недостойная даже ребенка, понимания у судей не встретила. Но как захотелось отповеди! Уж больно противно, когда последнее слово, пусть даже в виде жалких помоечных ужимок, остается за этой процессуальной перхотью. Стукнув молотком, коллегия удалилась на совещание. Прошло минут сорок…
Вернулись.
Судья зачитал:
«…изменить Ивану Борисовичу Миронову меру пресечения и освободить его из-под стражи под поручительства депутатов Государственной Думы Российской Федерации».
Грохнули аплодисменты. Связь оборвалась.
Первыми с поздравлениями, со словами «повезло тебе» — выступили вертухаи. Я вышел на тюремный этаж. Комок сдавил горло, точно так, как 14 декабря 2006 года, когда я увидел слезы мамы в Басманном суде, куда меня привезли выписывать арест. Теперь обратно в камеру дожидаться утряски всех бюрократических формальностей. Никогда так долго еще не текло время, как в эти последние часы на тюрьме.
С искренней радостью чужой свободе встретил Колян. Чаек на дорожку, шмотки оставляю, бумаги и особо памятные книги с собой. Вечером вывели из хаты. На продоле бросил казенку: матрас, подушку, железную кружку, миску. Спустили вниз. Какой-то майор выписал справку об освобождении, вручив ее вместе с паспортом. Дальше через парадный вход, еще полчаса простоя, и черное небо свободы слякотного декабря приняло в свои объятия. Отец, сестры, мать… Снова комок. Глупая сентиментальность. Ветер сладкой хмелью обжигает лицо, воздух — вольный, сплетенный из миллионов мазков столичной суеты. Шампанское украдкой выплескиваю на асфальт, чтобы не опошлять градусом Божью благодать, к которой стремился долгих два года.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.