Глава 18 В ОСВОБОЖДЕННОЙ ЕВРОПЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 18

В ОСВОБОЖДЕННОЙ ЕВРОПЕ

После окончания войны я на три месяца в составе своей роты по распоряжению командования возвращаюсь из Чехословакии в Силезию, в город Левенберг.

В конце июня 1945 года направляют меня в резерв армии на предмет демобилизации, но в связи с обострением международных отношений демобилизация отменяется, и меня назначают в расположенный по соседству 871-й отдельный зенитно-артиллерийский дивизион – помощником начальника штаба. Часть подразделений 31-й армии направляют в Китай, а часть, и в том числе мой дивизион, поступает в распоряжение 1-го Украинского фронта.

Снова, но уже на «Виллисе», вместе с командиром дивизиона майором Крайновым, капитаном Самохлебовым, переезжаю я через Карпаты в Чехословакию.

Начало июня 1945 года (дневник 1945 года)

«Ровные, как по линейке, улицы, крытые черепицей коттеджики.

Чехия. Асфальт, газ, электричество, радиоприемники, карандаши «Кохинор», удобные вагоны, в которых не бывает лежачих мест, автомобильные и пивоваренные заводы, но, самое главное, люди – улыбающиеся и гостеприимные, милые и приветливые.

Мы едем по асфальтовой трассе со скоростью 70 километров в час. Вдоль обочин – симметричные купы цветущих черешен. Принарядившиеся девушки машут нам платочками, мальчишки сбегаются со спортивных площадок, чтобы постоять рядом с нами. Старики выносят нам маленькие рюмочки с виноградной водкой, и мы понимаем, что дело не в десяти или пятнадцати граммах ароматной жидкости, а в том, что души у нас одни. И мы чокаемся со стариками:

– За Чехословакию! За Россию!

Многое в этой замечательной стране мне уже и знакомо, и дорого. Мы двигаемся по маршруту Прага – Брно – Братислава.

Те же люди. Только черешни вдоль дорог покрыты уже ярко-пунцовыми гроздьями крупных и спелых ягод. Город Брно встречает нас портретами Сталина и Бенеша. Портреты при въезде, на площадях, на перекрестках улиц и в окнах витрин. Около книжных магазинов скопление народа.

В магазинах две новинки: брошюра с речами Сталина и «Новое руководство по изучению русского языка». Тысячи лиц, и на каждом выражение озабоченности и веры. Молодой чех задает вопрос:

– Не понадобятся ли вам услуги в качестве проводника по городу? Платы не надо.

По его рекомендации нас приглашает на двое суток молодая чешская семья – он инженер, она педагог. В какой-то мере они владеют русским языком и мечтают побывать в России.

Вечерами, после работы, жители митингуют, рабочие требуют увеличения заработной платы, деятели искусства и науки, доктора и юристы радуются, что свобода слова наступила, вспоминают историю своей страны, уверены, что то, что было, не повторится.

Вечером движение затихает. На улицах много парочек.

На поклоны отвечают улыбками. Чехия позади. Словакия.

То и дело останавливаемся. Жара, хочется пить. Однако происходит что-то странное. Старики не улыбаются, а отворачиваются, женщина захлопывает дверь, задергивает занавески, за ней другая.

Это тем более непонятно, что язык на глазах меняется. Чешского мы не понимали, объяснялись жестами, а словацкий – вроде украинского, корни слов как в русском.

Не сразу, но понимаем друг друга. Останавливаемся на перекрестке. Выходим из машины.

Три женщины. Три вопроса. Все становится ясно.

Здесь проходил казачий корпус генерала Плиева.

У нас брюки с красными кантами. Такие, только пошире были у казаков Плиева, но разобраться трудно.

– В походе казак должен быть навеселе, – говорил генерал, – а в бою – слегка пьян.

В поисках водки казаки грабили местное население. Объясняем, успокаиваем, улыбаемся, почти не останавливаясь, проносимся через города и поселки до Братиславы».

Понтонный мост через Дунай. Та же Братислава, но уже венгерская. Пересекаем шоссе Вена – Будапешт. Некоторое время тянется асфальт, и вдруг – мелкая галька, ухабы, грязь.

Меняется архитектура построек.

Справа домики напоминают наши украинские: беленые, крытые соломой, с земляными полами хаты, слева – венецианские сводчатые лоджии.

Жара, хочется пить.

Останавливаем машину.

Железная изгородь, калитка на замке. На дворе куры, свиньи, собаки. Стучим.

На пороге показывается испуганная женщина, но тотчас захлопывает дверь и прячется. Проходит пятнадцать минут.

В доме возня, плач. Пробегает девочка с узлом. Еще пять минут – и водворяется полная тишина, вся семья куда-то скрылась. Дом пустой, двери на запоре.

Мы на американском «Виллисе». Мои попутчики – майор Крайнов, капитан Самохлебов, старший сержант Лебедев – обескуражены и не знают, что думать.

Вечер. Решаем заночевать в следующей деревне. Останавливаем машину у первого дома. Стучим.

Возня, плач, убегающие женщины. Одна тащит утюг, другая останавливается, бледная, с изумлением смотрит на нас. Выходит мужчина лет пятидесяти, очень низко кланяется нам, улыбается, но, когда смотрит на жену, лицо его становится злым.

– По-русски понимаете? – спрашиваю я.

– О да, русский народ хороший, – отвечает он. – Тридцать лет назад я три года был в плену в России, был в Одессе, был на Урале.

У него влюбленные глаза, еще немного – и он поцелует меня.

Я отодвигаюсь.

– Русские – могучий, добрый народ, – говорит он, – я был…

– Ну, раз вы любите русских, разрешите переночевать у вас, может, отведете нам отдельную комнату?

Мужчина гнется, улыбается, гримасничает.

– Русских шок-шок (много-много), – говорит он мне, – а мадьяр тоже шок-шок. Я бедный мадьяр, пролетарий. У нас есть буржуй, у него большой дом, и русским офицерам будет постель.

Он оглядывается по сторонам и показывает пальцем на соседний дом. Дом действительно подходящий.

– У буржуя лучше, – убеждает меня капитан Самохлебов.

Решаем ночевать у буржуя.

Стучим в окно и в дверь сразу, стучим минут десять. Наконец показывается буржуй в шляпе и подштанниках.

– Русские офицеры очень добрые, – бормочет он, – я был в России, в Одессе, там хорошо.

– Вы были в плену? – спрашиваю я.

Мадьяр раз пять кивает головой, неожиданно нагибается и пытается стряхнуть пыль с моих сапог.

– Нам нужно спать, – говорю я, – нужна комната, кровать.

– А! – говорит мадьяр. И на лице его тысячи морщинок и в каждой – тысячи улыбок. – Да, да, да, – трясется он. И вдруг берет меня за плечо, брызгая слюной, говорит шепотом: – Я – товарищ, не буржуй, я тоже товарищ, у меня семья большая – шок-шок, а вон там – буржуй, у него дом, постель, девочка…

– Значит, буржуй в том доме? – спрашиваю я.

– Да, да, палинка, девочка, буржуй, – бормочет «товарищ».

На пороге буржуйского дома отдыхает мадьяр в трусиках.

– Товарищ – буржуй? – спрашиваю я.

Мадьяр кланяется, пытается что-то объяснить, показывает пальцем на дом своего соседа.

– Бур-жуй! – произносит он по слогам.

– Удивительный народ, – говорит майор Крайнов. – Они, по-моему, совсем не любят друг друга, сосед старается насолить соседу.

Однако перспектива ночевать на открытом воздухе нам не улыбается, кроме того, верх берет любопытство – как живет мадьярский буржуй? Сколько у него свиней, коров, собак, палинки и девочек?

Мы не упускаем ни одного дома.

Вся деревня на ногах.

Мужчины кланяются, женщины причитают, дети ревут благим матом, собаки охрипли. Вежливые мадьяры советуют нам, как лучше найти буржуя.

Уже совсем темно.

Мы выбираем двух самых солидных «товарищей», почти насильно усаживаем их рядом с собой.

– Везите нас к буржую, – говорю я.

Один, два, три, четыре километра. Проезжаем еще две деревни, в темноте ничего не разобрать. Наконец мадьяр просит остановить машину. Перед нами огромный кирпичный дом.

– Буржуй! – Мадьяр поднимает палец. – Хорошо!

– Вот сволочи! – говорит капитан Самохлебов. – Смотри, куда они нас завезли!

Перед нами огромная полуразрушенная, запущенная и заброшенная конюшня.

Прелое сено, навоз, ветер, звезды, 28 июня 1945 года. Венгрия.

22 июля 1945 года

«Близ провинциального венгерского городка Надьканижа расположен наш лагерь. В городе много лавочек. Жители торгуют грушами и абрикосами.

Когда заходишь в магазин, продавец на бумажке пишет цену. Фрукты стоят сравнительно дешево, но попасть в этот единственный близкий сравнительно городок трудно. Лагеря находятся в лесу, и увольнения запрещены.

Я работаю теперь на должности помощника начальника штаба 874-го зенитно-артиллерийского дивизиона…

Ни в одной стране – ни в Польше, ни в Германии, ни в Чехословакии, ни в Венгрии – люди не живут такой полной жизнью, как в России. Я люблю Москву…»

1 августа 1945 года

«…подполковник. Он жег три лампочки сразу. Потом он уехал и ничего не заплатил хозяину за электричество. Поэтому хозяин уверен, что русским нельзя доверять. В первый же день он перерезал проводку на чердаке».

22 ноября 1945 года

«…Снег растаял окончательно, зимы как не бывало, светит солнце. Жалко, что начавшаяся было демобилизация офицерского состава приостановлена… Вином нас мадьяры не обижают, но вино недоброкачественное. Русское лучше…»

25 ноября 1945 года

Нищий показывает партбилет.

– Я пролетарий, коммунист, – говорит он. – Двадцать лет назад я был в России. О! Русский порядок хороший, Николай был хорошим царем!..»

Столица Австрии Вена. Три служебные командировки. Ординарцем и переводчиком у меня был девятнадцатилетний Саша Курманов.

Был он из Смоленской области, в 1943 году вместе с матерью угнан на сельскохозяйственные работы в Силезию, три года проработал батраком у бауэра, научился языку, а после окончания войны и освобождения мобилизован в мою 31-ю армию, входившую в состав 1-го Украинского фронта, командовал которым еще маршал Конев, а штаб находился в Вене, в советской зоне оккупации.

Так вот, еще в ноябре 1945 года первый раз приехали мы в Вену, на неделю. В своем дивизионе, в Венгрии, в городе Надьканиже получили сухой паек: сухари, американскую тушенку, комбижир, крупу, фасоль, сахар. Отметили командировочное предписание в комендатуре, и направили нас в офицерскую гостиницу, а там кровати с постельными принадлежностями были, а кухни и плиты, чтобы суп, кашу сварить или хотя бы воду вскипятить, не было.

И вот комендант гостиницы порекомендовал нам остановиться в частном доме.

Все это чудеса, но чудеса тогда могли быть и реальностью. Попробуй, например, позвонить в любую квартиру в Москве или Петербурге. Но тогда, после войны, венцы голодали.

На тротуарах предлагали себя за буханку хлеба не проститутки, а студентки и актрисы, женщины из добропорядочных семейств, и были семьи и в нашей, и в американской, и в английской зонах, сдававшие на день, неделю или месяц комнаты в своих квартирах русским офицерам за пару банок тушенки или за килограмм ржаных сухарей.

Вот мы и решили за часть нашего сухого пайка поселиться на неделю в каком-нибудь австрийском доме. Часа два нам не везло.

Прошли через центр города, вышли на окраину, началась зеленая зона, потом опять окраина, снова город. Переговоры вел Саша, но двери захлопывались. Приближался вечер. Мы готовы уже были вернуться в свою гостиницу, как вдруг в одном из коттеджей женщина сказала нам, что у нее не отель, а отель – там, и показала на соседний деревянный домик.

Железная ограда. Звонок. Появляется пожилая женщина, улыбается и говорит на русском языке:

– Добро пожаловать!

Мы идем вслед за ней. Нас встречает ее муж. Никакой это не отель – домик вроде нашей двухэтажной московской дачи.

Для нас две комнаты внизу, а она с мужем наверху.

Оказывается, незаметно для себя мы зашли в английскую зону оккупации.

За пять минут мы договариваемся. Отдаем весь наш сухой паек, а они нам – две кровати, завтраки и ужины, а пока вместе садимся за стол. Угощение – борщ с луком. Старики подтрунивают друг над другом. Мне хорошо: что-то домашнее, забытое.

Они вроде эмигранты. Из России в Вену еще в начале XIX века приехали дедушка дедушки и бабушка бабушки.

– Внуки у меня фашисты, – жалуется правнучка тех путешественников-россиян.

Шесть часов вечера, спрашиваю, что вокруг интересного, чем вечер заполнить. Оба рекомендуют нам пойти в единственный действующий театр An der Wien – Венский оперный.

– А не опоздаем?

– Да нет, в двухстах метрах станция метро «Шёнбрунн».

Оказывается, что в поисках ночлега мы не заметили, как прошли мимо бывшего королевского дворца.

В 19.00 покупаем билеты. В театре не опера, а балет Делиба «Коппелия». Актеры и актрисы слегка покачиваются от голода. Но декорации, музыка, игра, мистика, Гофман, полный зал.

Американцы, англичане, французы с юными австриячками, но и наши офицеры тоже.

На следующий день пытаюсь попасть в картинную галерею, но она закрыта, попадаю в Зоологический музей напротив.

Вена все более и более потрясает меня. Оба музея в стиле барокко, а рядом – площадь «Ан дер вин» и пламенеющий стиль, невероятный собор Святого Стефана. А потом – черный рынок, где все продают все, где пожилые аристократы собирают валяющиеся под ногами чинарики безвкусных австрийских сигарет. И все.

Возвращение на попутных машинах в венгерский город Надьканижа. Недалеко и озеро Балатон.

В моем понятье это сплошь столы, / как до войны, положим, на Арбате. / Но, вероятно, врет мое понятье. / Здесь продается все из-под полы / и существует в виде априорном. / Недаром этот рынок назван черным. / Здесь познает превратностей науку / и социолог, и карманный вор. / Здесь академик разжимает руку, / в которой ржавый бритвенный прибор. / Здесь продают короны и жилеты / и короли, и нищие валеты. / Шутя, меняет этот черный клуб / конец войны на модные штиблеты / табак – на время / и любовь – на суп.

Штаб нашей 31-й армии располагался в австрийском городе Айзенштадте, а штаб моего 874-го дивизиона – в венгерском городе Надьканижа. Кажется, в сентябре 1945 года направил меня майор Крайнов в командировку в Айзенштадт для решения нескольких неотложных вопросов.

Добирался я на попутных машинах, стремительно проехал располагавшийся близ австро-венгерской границы, наполненный великолепными памятниками архитектуры Шопрон. Задержался в штабе до десяти часов вечера. Электричества в городе не было. Вышел из очередного кабинета на улицу и оказался в полной темноте.

Ночь была беззвездная.

На фоне голубо-черного неба просматривались только силуэты готических, крытых черепицей двух-трех-этажных коттеджей.

С трудом нашел нашу комендатуру.

Долго стучал, но никто не отзывался. Наконец дверь открыл полупьяный заспанный майор – комендант города.

Я, как мог, объяснил, что задержался в штабе, возвращаюсь в часть, надо как-то переночевать.

– Комендатура не гостиница, ничего для вас сделать не могу!

Повернулся на 180 градусов, вошел в комнату, запер за собой дверь. Я остался в холодном темном предбаннике. До крайности возмущенный, начал стучать в дверь. Майор появился с автоматом в руке, а я увидел через раскрытую настежь дверь стол, уставленный полупустыми бутылками, и на диване испуганную голую женщину.

Это было не очень весело.

Я вытащил из кобуры наган и, дабы предупредить преступный разворот дела и огорошить самодура и мерзавца, произнес, что немедленно доложу обо всем увиденном маршалу Коневу, по распоряжению которого я прибыл в штаб армии, и, не спуская пальца со спускового крючка, направился к телефону.

Что-то, видимо, дошло до майора.

– Что же ты не понимаешь шуток, – захрипел он, – так бы сразу и сказал, садись за стол, а я вызову толмача.

Я отодвинул от себя кружку со спиртом и стал ждать. Майор глухо матерился, его явно тянуло ко сну. Через двадцать минут появился толмач-венгр. Я пошел вслед за ним. Стало еще темнее, он стучал в окна, мы проходили по разным улицам, он стучал, что-то начинал объяснять, но ни одна дверь перед нами не открывалась.

– Господин лейтенант, – горько сказал он, – почти всех владельцев домов комендант обложил данью: одни несут ему вино, другие деньги, третьи приводят женщин. В обмен он дал им обещание не тревожить их русскими постояльцами, дело безнадежное. – И он повел меня в свой собственный дом. Открыл дверь.

На грязном полу впритирку валялись застрявшие, как и я, в штабе армии прибывшие из разных частей лейтенанты, капитаны, майоры.

Толмач указал мне на угол пола и скрылся.

Мне было холодно, меня тошнило от голода и возмущения, но делать было нечего. Заснуть я так и не смог и с первыми лучами солнца вышел на улицу. Мне повезло – попутная машина довезла меня до Шопрона. Я все время думал о судьбе воина-победителя. Засыпая на ходу, нашел на главной площади городскую гостиницу. Дверь гостиницы открыла хозяйка и, улыбаясь, на ломаном русско-словацком языке объяснила мне, что гостиница пустая и все номера свободны, но что, если я хочу, она предоставит мне комнату на мансарде, в которой сто с лишним лет назад любил останавливаться и писать Амадей Теодор Гофман. Белоснежная постель, завтрак, Гофман, балет «Коппелия». Романтика воина-победителя и мысль о том, кто же победитель?

Из штаба фронта приходит распоряжение всем подразделениям научиться исполнять новый гимн Советского Союза, листок с текстом и нотными линейками.

Выстраивается каре: пятьсот человек дивизиона и две с половиной тысячи человек – расположенный рядом с нами близ венгерского города Надьканижа пехотный полк.

Командир полка, как старший по званию, с рупором и листовкой командует:

– Смир-но! Кто в состоянии разобрать по нотам гимн? Два шага вперед!

Но никто из строя не выходит. Проносится мысль – какие пустяки, – и я выхожу из строя.

– Ко мне! – командует полковник.

Подхожу, и он мне протягивает листовку с текстом и пятью нотными линейками.

В скрипичном ключе никаких аккордов.

– Ты, – спрашивает, – можешь выучить эту мелодию, этот наш новый гимн?

– Товарищ полковник! Могу, но мне нужно сначала сыграть его на пианино.

– Пианино у нас нет, но есть трофейная фисгармония, – и приказывает вынести на плац фисгармонию.

Работаю ногами, накачиваю меха, что-то вроде маленького органа.

Легко раз пять, последний раз уже наизусть, проигрываю эти нотные линейки.

– А теперь пой! – И протягивает мне рупор.

– Но, товарищ полковник, у меня же нет голоса!

– Ничего, – говорит, – голос не обязательно. Пой по одной строчке, когда солдаты и офицеры выучат первую строчку, приступай ко второй.

И вот я раз десять пою первую строчку, и три тысячи человек повторяют, поют ее вслед и вместе со мной, потом вторая, третья, потом еще раз играю на фисгармонии, голос срывается, час идет за часом, и вот уже что-то начинает получаться.

Картина эта много месяцев не выходит из моего сознания: я, фисгармония и три тысячи открытых ртов и хриплых голосов.

«…Опять Вена. Уже ничего не удивляет. Я не знаю языка, и это мешает узнать внутреннюю жизнь людей и домов. Воспринимается только пульс жизни – степень напряжения и ожидания. Венцы лечат свой город. Разбирают разрушенные здания. Вдоль тротуаров растут штабеля кирпича. Из груды обломков извлекается ценное и нужное. Работают старики, мужчины, девочки. А в ресторанах все то же кофе. На площадях старики, похожие на академиков, продают пряжки. В парикмахерских девушки-парикмахеры просят угостить их закурить, но сами не курят, а меняют сигареты на хлеб. Артисты торгуют страусовыми перьями».

Когда я снимал себе в Надьканиже комнату в квартире, хозяин пытался объяснить мне некоторые истины.

Он говорил, что стулья созданы для того, чтобы на них сидеть, что бить стульями о стены – это плохо, что в магазинах нет стекол и посуды и чтобы я старался как можно меньше бить у него посуды и старался не разбивать оконных стекол. Затем он начал качаться и изображать собой пьяного.

– Так не хорошо, – сказал он.

– Закуривайте! – обращаюсь я к соседке по купе. Напротив солидная дама, ей очень хочется курить.

Я предлагаю ей сигарету, но она стесняется. Она копается в своем ридикюле, находит и протягивает мне смятую ассигнацию – десять пенго.

– Не надо, – говорю я, – берите так, у нас это принято.

Один из бродячих музыкантов стал напротив моего места в поезде и на скрипке начал играть «Катюшу». Это было черт знает что. От диссонансов у меня мурашки забегали по спине. Я не выдержал и дал ему пять пенго. Мадьяр снял шляпу и поклонился мне.

– Спасибо, товарищ, – сказал он, самодовольно улыбаясь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.