Глава двенадцатая «БЕЗ НАС В ЕВРОПЕ НИ ОДНА ПУШКА НЕ ВЫСТРЕЛИТ»
Глава двенадцатая
«БЕЗ НАС В ЕВРОПЕ НИ ОДНА ПУШКА НЕ ВЫСТРЕЛИТ»
«Мир необходим для этой обширной империи; мы нуждаемся в населении, а не в опустошениях; заставьте кишеть народом наши обширные пустыни, — писала Екатерина в особых заметках, предназначенных только для себя. — Вот что касается внутренних дел. Что касается внешних, то мир гораздо скорее даст нам равновесие, нежели случайности войны, всегда разорительной»[1048].
Тем не менее Екатерина воевала много и с большим успехом. Она щепетильно следила за тем, чтобы никогда не делать «первый выстрел», что, впрочем, не спасло ее от звания «агрессора» ни во французских памфлетах, ни в русской либеральной литературе последующего столетия.
Внешняя политика считается одной из самых блестящих сфер деятельности Екатерины. Может показаться, что удача сопутствовала государыне практически во всех международных начинаниях. Две выигранные войны с Турцией и одна со Швецией, присоединение Крыма, разделы Польши заметно округлили границы и создали такое положение, при котором, по словам императрицы, «без нас в Европе ни одна пушка не выстрелит». Однако знакомство с дипломатическими и административными документами открывает картину тяжелейшего, прямо-таки каторжного труда, который пришлось затратить правительству Екатерины для решения насущных внешнеполитических задач того времени. Удивление от череды побед сменяется осознанием колоссальной работы, которой они были обеспечены.
Императрица не любила изменять старые, хорошо продуманные планы, отказываться от заранее подготовленных проектов ради случайностей военного счастья. Она была сторонником усидчивого кабинетного труда, а не блестящих импровизаций. Но быстро менявшаяся внешнеполитическая ситуация иногда требовала перестраивать курс на ходу. Не раз и не два кабинет Екатерины оказывался над пропастью: один неверный шаг, и кампания могла быть проиграна, территории потеряны, а сама императрица лишена короны.
Счастье сопутствовало ей. Екатерина была хладнокровным и вместе с тем азартным политическим игроком. Для нее характерно стремление использовать любой подворачивающийся шанс и выжать из него максимум выгод. Даже случайные удачи она превращала в ступени достижения крупных целей.
С самого начала царствования Екатерина настаивала на том, чтобы лично руководить внешней политикой. «Я хочу управлять сама, и пусть знает это Европа», — писала она. По ее мысли, Россия должна была «следовать своей собственной системе, согласной с ее истинными интересами, не находясь постоянно в зависимости от желаний иностранного двора». «Время всем покажет, что мы ни за кем хвостом не тащимся», — замечала государыня. Жесткий по сути отказ подчиняться влиянию какого-либо другого двора Екатерина умела облекать в мягкие формы. «Весьма ошибутся те, кто по персональным приемам будут судить о делах»[1049], — писала императрица о своем стиле дипломатических переговоров.
«Самый искусный… человек при моем дворе»
Долгие годы руководителем внешней политики Екатерины оставался Никита Иванович Панин, на мнение которого в международных делах императрица полагалась безусловно. При этом она не могла опереться на его личную преданность, что придавало их альянсу неповторимое своеобразие. Оба держались друг за друга и в то же время желали избавиться от взаимного контроля, обретя полноту власти. Каждый их шаг был пропитан взаимным недоверием. Тем не менее Екатерина терпела Панина — «самого искусного, самого смышленого, самого ревностного человека» при ее дворе. А Никита Иванович, несмотря на досаду, сознавал, что только с энергией императрицы можно воплотить в жизнь его проекты.
«Когда хочешь рассуждений и хороших общих принципов, нужно советоваться с Паниным, — писала Екатерина в начале царствования, разбирая характеры сотрудников, — но отнюдь не в делах частных, ибо тут он начинает увлекаться, и так как он очень упрям, то он только введет вас в заблуждение. Его доля — дела иностранные»[1050]. Под «частным» императрица понимала личные отношения министра, например, его любовь к Дашковой или руководство великим князем Павлом. Но она никогда не забывала об «общем».
«Мною всегда было очень легко руководить, — рассуждала наша героиня уже под старость, — чтобы достигнуть этого, следовало только представить мне идеи, несравненно лучшие и более основательные, чем мои. Тогда я делалась послушной, как овечка». Панин умел познакомить императрицу с кругом идей, которые ее увлекли, поэтому она прислушивалась к его мнениям и даже следовала им. «Причина этого крылась в сильном и постоянном желании, чтобы все делалось на благо государству… Несмотря на мою природную податливость, я умела быть упрямой, твердой, если хотите, когда мне казалось это необходимым»[1051].
В первые два десятилетия царствования Панин — неизменный сотрудник-соперник — безраздельно господствовал в сфере «дел иностранных». Екатерине было за что сказать ему спасибо, так как его идеями оказалась вымощена дорога к успеху. Буквально в первые дни после переворота 28 июня 1762 года Никита Иванович повел себя очень активно. Он словно взял с места в карьер, подавая императрице одно «рассуждение» за другим. Еще раньше, чем на стол Екатерины лег проект создания Совета, будущий вице-канцлер вручил новой государыне записку касательно внешней политики, которая в основных чертах совпадала с ее собственным мнением.
«В чем состоит, независимо от течения в Европе дел, внутренняя отечества нашего польза? — писал Панин. — Если взять одну пределов обширность в уважение, то следует уже из того — 1) что вообще не нужны России новые завоевания, потому что у нас есть множество своих земель, кои в пусте лежат; 2) что по сей самой причине надобен больше покой, дабы новыми учреждениями ободрить земледелие, фабрики и мануфактуры; 3) что всякая война, кроме законной обороны… предосудительна; 4) что для сохранения себя от неприятельских нашествий надобно иметь верных и надежных союзников, кои бы в состоянии нашем собственную находили пользу… 5) что к приобретению и удержанию союзников не меньше и им в случае надобности помогать… 6) для сохранения приобретенной в Европе знатности (которая иногда больше оружия служить может) в генеральных делах… участие… принимать должно, стараясь наипаче, чтобы оное не зависело ни от кого более»[1052].
Независимость внешней политики России от иностранного влияния — вот пункт, объединявший Панина с Екатериной. На обоих повлиял опыт Семилетней войны, когда сильной, но неумелой державой вертели то из Версаля, то из Берлина. Составляя инструкцию для князя Барятинского, направлявшегося в 1773 году послом во Францию, Никита Иванович возвращался к тем дням. «Руководство общими делами разделяется главными державами по мере умения каждой себе его присвоить, — с долей цинизма писал он. — До царствования Великой Екатерины Россия при всех своих успехах в прусской войне играла только второстепенную роль, выступая везде вслед за своими союзниками. При вступлении Ея величества на престол в Европе были две стороны: в первой находились Франция и Австрия… на другой стороне Англия и король прусский… с последним же сделался вдруг из неприятеля теснейшим союзником император Петр III; следовательно, и тут Россия, переменив политическую систему, осталась все же в значении державы, от посторонних интересов зависимой… Мудрость и твердость Ея императорского величества превозмогли, однако, скоро эту трудность, и свет увидел вдруг с удивлением, что здешний двор начал играть в общих делах роль, равную роли главных держав, а на севере — первенствующую»[1053].
Эта «в общих делах роль» не могла устроить прежних хозяев положения, поскольку им приходилось потесниться, чтобы дать Петербургу место на политическом Олимпе. Соответственно, появились рассуждения о том, что Россия самим фактом своего существования нарушает равновесие в Европе. Новый глава тайной дипломатии Людовика XV граф де Брольи писал королю: «Что касается России, то мы причисляем ее к рангу европейских держав только затем, чтобы исключить ее из этого разряда, отказывая ей даже в том, чтобы помыслить об участии в европейских делах… Нужно заставить ее погрузиться в глубокий летаргический сон, и если иной раз и выводить ее из этого состояния, то лишь путем конвульсий, например, внутренних волнений, заблаговременно подготовленных»[1054]. Король полностью разделял подход де Брольи, его приближенные тоже. «Эта государыня — наш заклятый враг», — писал о Екатерине министр иностранных дел герцог Этьен Франсуа Шуазель в Вену своему коллеге канцлеру Венцелю Антону Кауницу.
Попытка Екатерины выступить посредницей при заключении мира после Семилетней войны не была и не могла быть воспринята всерьез. Держава обанкротилась в результате разрыва Петром III союзнических связей, а новая императрица еще слишком непрочно сидела на престоле. Игнорирование прежними «друзьями» Австрией и Францией мирных инициатив России способствовало сближению Петербурга и Берлина. Последние сделались на время товарищами по несчастью и постарались извлечь максимум пользы из создавшегося положения.
В октябре 1763 года Екатерина подписала указ о назначении Панина «первоприсутствующим» в Коллегии иностранных дел, то есть фактическим главой этого учреждения вместо отправившегося в заграничное путешествие М. И. Воронцова. Теснейшая связь последнего с Францией сделала его непригодным для реализации новой политики: канцлеру просто не доверяли.
Уже в 1764 году Панин использовал проект русского посла в Дании Н. А. Корфа об основах русско-датского альянса против Швеции для создания своего, более масштабного документа. Творчески переработав предложения Корфа, Никита Иванович внес в альянс еще одного союзника — Пруссию и еще одну контролируемую сторону — Польшу. Затем он выступил перед императрицей с концепцией «Северного аккорда» — союза России, Пруссии и Дании как держав «активных», призванных контролировать Северную и Центральную Европу, подчиняя своей воле державы «пассивные», в частности Польшу и Швецию[1055]. В апреле 1764 года был заключен союз Петербурга и Берлина, через два года аналогичный договор подписала Дания, а в 1767 году — Польша. Русский двор под водительством Панина искал сближения и с Лондоном, рассчитывая включить его в систему «Северного аккорда», но здесь Никиту Ивановича ждала неудача. Англию вполне устраивал торговый альянс, но к политическому она относилась с большим предубеждением, поскольку в предыдущее царствование и так потратила в России много денег на субсидии. Теперь, обжегшись на молоке, британцы дули на воду, и надо признать, у них были основания.
Однако и сам по себе союз с Пруссией в 60-х годах XVIII века дал Петербургу больше, чем ожидалось. Его секретные пункты предусматривали денежные субсидии России от Пруссии в случае войны с Турцией, единство действий в Швеции и недопущение изменений в конституции Польши. Сохранение «счастливой анархии», как выражалась Екатерина, гарантировало слабость Речи Посполитой и ее безопасность для соседей. «Мы потеряем треть своих сил и выгод, если Польша не будет в нашей зависимости»[1056], — писал Панин.
Начальный план императрицы и ее вице-канцлера состоял в том, чтобы подобно Курляндии, где престол занимал послушный России герцог, посадить в Польше «своего» суверена. План этот удался благодаря присутствию русских штыков. Екатерина даже поздравила Панина «с королем, которого мы с вами делали»[1057]. Фридрих II благосклонно отнесся к кандидатуре Станислава Понятовского, а затем подтолкнул союзницу к желанному для обоих разделу. Идея была не нова. За предшествовавшее столетие соседними державами выдвигалось пять проектов раздела Польши между Россией, Пруссией и Саксонией. Еще в октябре 1763 года президент Военной коллегии З. Г. Чернышев внес на рассмотрение императрицы план «округления» границ по реке Двине, согласно которому, воспользовавшись междуцарствием, следовало получить польскую Лифляндию, а также воеводства Полоцкое, Витебское и Мстиславское. Однако в тот момент Екатерина еще не готова была к решительным действиям.
После начала первой Русско-турецкой войны Фридрих II настойчиво повторял предложения о разделе Польши. Екатерина и Панин ловко уходили от прямого ответа, все больше увязая в польских делах с диссидентами и конфедератами. Вольтер на всю Европу прославлял действия своей покровительницы, рассматривая Польшу как оплот католической реакции. Удар по Варшаве был для него ударом по Риму. «Северная Семирамида направляет 50 тысяч человек в Польшу, чтобы утвердить там терпимость и свободу совести, — писал он в 1768 году друзьям в Париж. — …Вот первый случай, когда знамя войны разворачивается только для того, чтобы достичь мира и сделать людей счастливыми»[1058].
Австрия, чувствуя, что ее вот-вот обойдут при дележе земель, в 1771 году заключила союз с Турцией. На деле она не собиралась воевать ни с Петербургом, ни с Берлином, ее демарш был лишь способом попасть в число пайщиков. Но Вена намеревалась воспрепятствовать подписанию выгодного для России мира с Портой и приращению территории за счет Крыма. Чтобы развязать уже туго затянувшийся узел конфликта в Восточной Европе, Польшу принесли в жертву.
На карикатуре, посвященной первому разделу Польши, изображены четыре монарха. Екатерина II и Фридрих II держат карту, как бы беседуя и указывая на куски, которые им нравятся. А Мария Терезия и ее сын Иосиф II, стыдливо отвернувшись от соучастников, тоже тычут пальцами в западные районы Речи Посполитой. Мария Терезия так темпераментно отстаивала права польских католиков, что заслужила у нашей героини презрительное прозвище «Святой Терезии». Тем не менее именно Австрия начала раздел. Когда А. В. Суворов взял штурмом Краковский замок — последний оплот конфедератов, Вена ввела войска в Галицию. Фридрих II советовал давним противникам: «Велите посмотреть в ваших архивах, не найдутся ли там кое-какие притязания на то или другое польское воеводство… Нужно воспользоваться случаем: я возьму свою долю, Россия свою»[1059]. Договор был заключен 5 августа 1772 года. Австрия удержала те земли, на которые вошла. Пруссия получила Померанию, Россия — восточную часть Белоруссии до Минска и часть Ливонии. Кауниц назвал действия русского кабинета «образцом политической мудрости».
Сколько бы ни возмущалась Франция, у Екатерины были защитники с блестящим пером. Вольтер предрекал августейшей корреспондентке по поводу раздела: «В числе ваших верноподданных находиться будет и папский в Польше нунций, который с такой святостью взбесил турков против терпимости иноверия… Ваше величество сделаете ему тогда с кротостью хорошее наставление и опишите, сколь гнусно и ужасно возбуждать гражданскую войну, чтоб лишить разномыслящих отечественных прав… Сии страшные и ужасные дела подадут случай к начертанию на медалях Ваших следующей надписи: „Победительница Оттоманской империи и Миротворица Польши“»[1060].
Однако среди французских памфлетистов были и такие, кто увидел в разделе первый шаг русской экспансии: «Они позавтракали в Варшаве, но где будут обедать?» Этот вопрос интересовал не только европейские кабинеты, но и Стамбул. Там, узнав о судьбе Польши, решили, что дворы-участники имеют тайный договор и в отношении Турции.
«Любезный мой питомец»
Эта страница царствования Екатерины больше связана с именем ее фактического соправителя Потемкина. С середины 70-х годов Григорий Александрович стал ближайшим сотрудником императрицы во всех вопросах, касавшихся внешней политики. Екатерина называла его своим «учеником» и «питомцем», ему была предоставлена реализация самых смелых планов русского правительства. Разработанные им проекты «О Крыме», «О Польше», «О Швеции» легли в основу русской внешней политики второй половины екатерининского царствования.
Роман Потемкина с императрицей продлился около двух лет — с 1774 по 1776 год. И вина за охлаждение во многом лежала на самом Григории Александровиче. Его политическое положение было исключительно трудным. Придворные партии видели в нем преходящую фигуру, вся сила которой основывалась на переменчивой сердечной привязанности государыни. Было непонятно, почему Потемкин получил от Екатерины так много власти по сравнению с прежними фаворитами; новому «случайному» вельможе всячески старались напомнить его место. Неудивительно, что Потемкин внутренне терзался, а на людях проявлял надменность и высокомерие. С годами он научился сдерживать себя, но опыт и знание истинной цены придворных связей пришли не сразу.
Екатерина, как могла, сглаживала ситуацию. С ревнивым и вспыльчивым Потемкиным она вела себя очень тонко, понимая, чего стоит его «золотая голова», и до тех пор, пока взаимная страсть связывала их, старалась терпеть его бурные сцены и мелочные придирки. «Я верю, что ты меня любишь, — урезонивала она супруга, — хотя и весьма часто и в разговорах твоих и следа нет любви. Верю для того, что я разборчива и справедлива, людей не сужу и по словам их тогда, когда вижу, что они не следуют здравому рассудку… Хотя ты меня оскорбил и досадил до бесконечности, но ненавидеть тебя никак не могу… Милый друг, душа моя, ты знаешь чувствительность моего сердца»[1061].
Если Орлов не был в полном смысле слова государственным человеком, то кипучая деятельность Потемкина привносила в жизнь Екатерины другую проблему. Новый фаворит работал дни и ночи. Когда императрица, проснувшись в 5–6 часов утра, являлась в покои к возлюбленному, то она с досадой замечала, что тот уже на ногах, а его секретари снуют по коридору с бумагами. Талантливый политик и деятельный сотрудник, Потемкин кипел энергией, быстро учился и норовил все делать сам. Беда была не в том, что порученную работу он исполнял плохо — наоборот, Григорий Александрович блестяще справлялся со сложнейшими проблемами, но, к сожалению, слишком редко спрашивал позволения своей августейшей супруги. «Муж, пророчество мое сбылось, — с горечью писала в одной из записок Екатерина, — неуместное употребление приобретенной Вами поверхности причиняет мне вред, а Вас отдаляет от Ваших желаний, и так прошу для Бога не пользоваться моей к Вам страстью… Хотя бы единожды послушай меня, хотя бы для того, чтоб я сказать могла, что слушаешься»[1062].
В таких условиях ссоры были неизбежны. Два одаренных политических деятеля с трудом уживались вместе, споры из кабинета переходили в спальню. «Дав мне способы царствовать, — писала Екатерина о событиях 1774 года, — отнимаешь силы души моей»[1063]. «Мы ссоримся о власти, а не о любви», — грустно замечала императрица в другом письме.
Как бы сильно Екатерина и Потемкин ни любили друг друга, долго вытерпеть подобное они не могли. В 1776 году придворные группировки, почувствовав угрозу во всевозрастающей власти нового фаворита, ополчились на него общим фронтом. И тогда Екатерина совершила страшный для женщины, но единственно верный для государыни шаг. Все еще любя своего вспыльчивого героя, все еще очень страдая из-за их разлада, она решила пожертвовать им как фаворитом, удалив с поста «случайного» вельможи и тем самым успокоив его недоброжелателей. Зажав собственные чувства в кулак, императрица не посчиталась и с чувствами любимого человека. Потемкин устроил ряд сцен, бросил двор, ускакал в Новгородскую губернию якобы на инспекцию крепостей… Пока он страдал и метался, Екатерина сохраняла внешнее спокойствие, ожидая, что буря стихнет и разум возобладает в голове мужа. Так и произошло. Императрица слишком хорошо знала людей: для Потемкина, как и для нее самой, главным в жизни была работа, и удаление отдела он переживал болезненнее, чем удаление от своей супруги. Поэтому князь вернулся. Екатерина выиграла этот раунд. Она сохранила для себя блестящего сотрудника и ближайшего друга, но… потеряла возлюбленного.
Постепенно Григорий Александрович набрал нужный политический вес, стал главой крупнейшей придворной группировки — так называемой русской партии. Прочность положения самой Екатерины на престоле стала зависеть от его поддержки. Именно с этого момента императрица обрела подобие семьи — того спокойного и надежного места, где она могла расслабиться, быть самой собой, получить помощь, совет, душевную поддержку. С годами Екатерина и Григорий Александрович даже на людях стали держаться как супружеская пара. «Десятилетняя разница в возрасте между ними, — пишет английская исследовательница И. де Мадариага, — значила все меньше по мере того, как оба они старели. К концу жизни Потемкина… он был велик сам по себе… Вероятно, его пребывание рядом с Екатериной в масштабах страны играло стабилизирующую роль. Отчасти он удовлетворял потребность русских в мужской власти»[1064].
Это была семья, где мужа и жену объединяли не любовь, а дружба, не ложе, а кабинет. Императрица оказывала знаки внимания поклонницам светлейшего князя. С другой стороны, каждый новый фаворит Екатерины мог занять свое место только после согласия Потемкина — слишком уж важен был с политической точки зрения пост «случайного» вельможи, чтобы сквозь пальцы смотреть на людей, сменяющихся на нем.
На личных взаимоотношениях Екатерины и Потемкина это отражалось мало: оба стояли слишком высоко над остальными и слишком ценили свой союз, дававший огромные государственные плоды. После смерти Григория Александровича в 1791 году императрица писала о нем барону Гримму: «В нем было… одно редкое качество, отличавшее его от всех других людей: у него была смелость в сердце, смелость в уме, смелость в душе. Благодаря этому, мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на толки тех, кто меньше нас смыслил»[1065].
Встречались, правда, недоразумения. Ведь каждый следующий фаворит, ощущая свою силу, рано или поздно пытался вступить в противоборство с Потемкиным. Тогда Екатерина отказывалась от «случайного», обычно без сожаления и даже с чувством гнева на слишком много возомнившего о себе любовника. В этом смысле характерен эпизод с Иваном Николаевичем Корсаковым, «Пирром, царем Эпирским», как называла его Екатерина, подчеркивая античную красоту фаворита. В 1778 году он был удален с поста временщика. При дворе дело объясняли тем, что Корсаков изменил Екатерине с графиней Прасковьей Александровной Брюс. Однако в личной записке бывшему любовнику императрица дала другую версию событий. Оказывается, очаровательный «Пирр» сблизился с недоброжелателями Потемкина и назвал князя «общим врагом». Этого было достаточно, чтобы самоуверенный мальчик, как ядро из пушки, вылетел из покоев Зимнего дворца и, не оглядываясь, домчался до самой Москвы. «Ответ мой Корсакову, который назвал князя Потемкина общим врагом, — писала императрица. — …Буде бы в обществе справедливость и благодарность… превосходили властолюбие, то бы давно доказано было, что никто вообще друзьям и недругом… не делал более неисчислимое добро. Но как людским страстям нередко упор бывает, того для общим врагом наречен»[1066].
Потемкин именно потому и был ценен для Екатерины, что умел давать «упор», то есть отпор, «людским страстям», в частности «властолюбию», кипевшему вокруг трона. Любовника выставили из дома за попытку конфронтации с мужем. Этот урок должны были усвоить и другие кандидаты на пост фаворита.
Долгие годы никто из цепи «случайных» глубоко не затрагивал сердце Екатерины. Императрица была уже немолода и, видимо, решила, что с нее довольно бурных романов. О том, как она теперь воспринимала своих возлюбленных, свидетельствовала ее переписка 1776–1777 годов с Петром Васильевичем Завадовским. «Я повадила себя быть прилежной к делам, — говорила она, — терять время как можно менее, но как необходимо надобно для жизни и здоровья время отдохновения, то сии часы тебе посвящены, а прочее время не мне принадлежит, но Империи»[1067]. На слезы и жалобы фаворита, что он давно ее не видит, Екатерина отвечала очень характерным пассажем: «Царь царствовать умеет. А когда он целый день, кроме скуки [ничего] не имел, тогда он скучен. Наипаче же скучен, когда милая рожа глупо смотрит, и царь вместо веселья имеет прибавленье скуки и досады»[1068].
Итак, «царь» хочет отдыха, и именно для отдыха существуют «милые рожи». Все остальное — работу, споры, политическое партнерство, интересные беседы, духовную близость — может дать Потемкин.
Граф Готландский
В мае 1777 года Екатерина получила известие о том, что шведский король Густав III едет к ней в гости. Подобного сюрприза никто не ожидал, поскольку приглашения Густаву русский двор не делал. Тем не менее северный сосед посчитал себя вправе нарушить дипломатический этикет и явиться в Петербург запросто.
Взаимоотношения России и Швеции вовсе не располагали к подобному панибратству. Густав III был союзником Турции, и его поведение в годы минувшей войны нельзя было назвать дружеским. Агрессивные выпады молодого монарха оставили неприятный след в душе Екатерины. Еще в 1775 году шведский король заверял соседку в письме: «Я люблю мир и не начну войны. Швеция нуждается в спокойствии». Одновременно он составил записку о неизбежности разрыва между обеими державами. «Все клонится к войне в настоящем или будущем году, — говорилось в этом документе, — чтобы окончить по возможности скорее такую войну, я намерен всеми силами напасть на Петербург и принудить таким образом императрицу к заключению мира»[1069]. Этот план Густав III попытался исполнить тринадцатью годами позднее, в 1787 году, однако напряжение в отношениях между Россией и Швецией явно сказывалось уже в 70-е годы.
Официальным поводом для встречи стало желание шведского короля сгладить неприятное впечатление от государственного переворота 1772 года, в результате которого Густав III отказался от старой конституции и стал абсолютным монархом. Усиление Швеции, последовавшее за этим событием, не могло быть приятно России, так же как и широкие экспансионистские планы молодого монарха. Согласно старой конституции 1720 года, в стране существовала партийная система. В риксдаге боролись за власть две группировки: так называемых «шляп» и «колпаков». Первые стояли за союз с Францией, вторые — с Англией и Россией. В бытность кронпринцем Густав благоволил «шляпам», позднее Екатерина даже назвала его «француз с ног до головы». Именно активное дипломатическое содействие Франции и ее субсидии помогли Густаву восстановить абсолютную монархию. Поскольку слабость Швеции после Северной войны рассматривалась ее соседями как гарантия собственной безопасности, то незадолго до переворота, почувствовав настроения в Стокгольме, Россия и Дания заключили договор, по которому изменение конституции рассматривалось как агрессия и должно было вызвать интервенцию союзников с целью восстановления прежнего строя.
Однако Густав совершил переворот в разгар войны России с Турцией, и Екатерина не могла осуществить операцию против северного соседа, намеченную на весну 1773 года. С наступлением мира вопрос повис в воздухе. Руки России по-прежнему были связаны на юге татарскими делами, и Петербург не хотел серьезного конфликта на Балтике. А Швеция, со своей стороны, несколько отошла от Франции после смерти Людовика XV в 1774 году. Новый французский монарх Людовик XVI не был щедр на субсидии[1070].
В этих условиях неожиданный визит Густава оказался с политической точки зрения как нельзя кстати. Он позволял обеим странам сохранить лицо: сделать вид, будто конфликт из-за переворота улажен, и не тратиться на военные приготовления. Придать внешнюю благопристойность экстравагантной выходке шведского короля мог тот факт, что они с Екатериной состояли в родстве. Поэтому на дипломатическом уровне встреча трактовалась как частный приезд кузена. Незадолго до прибытия Густава III в Петербург Екатерина писала Потемкину о госте: «Хочет во всем быть на ровном поведении и ноге, как император (Иосиф II. — О. Е.) ныне во Франции, всем отдать визиту, везде бегать и ездить, всем уступить месту… и никаких почестей не желает принимать. Будет же он под именем графа Готландского и просит, чтоб величеством его не называли»[1071].
Ранним утром 5 июня яхта шведского монарха бросила якорь в Ораниенбауме. Густав III в сопровождении шведского посланника барона Нолькена отправился в посольский дом, а затем нанес визит жившему неподалеку Панину[1072]. К семи часам вечера «графа Готландского» ожидали в Царском Селе. Густав — натура артистическая — верил в силу своего обаяния и попытался очаровать Екатерину. Он даже привез копию своего портрета кисти Александра Рослина и подарил его «всем петербургским дамам». Конечно же императрица сделала вид, что гость добился успеха. Однако после его отъезда передала картину в Смольный монастырь[1073]. Видимо, ей все-таки не хотелось видеть у себя во дворце лицо «братца Гу», как она за глаза называла короля.
А вот сам Густав, кажется, был готов поверить в искренность и теплоту приема. Из России он писал брату Карлу: «Императрица выказывает мне все возможное внимание, она необычайно обходительна и вежлива — ее просто не знают в Швеции. Все мои предосторожности при отъезде кажутся мне излишними, с тех пор как я узнал ее манеры и склад ума». «У нас с императрицей установились весьма дружеские отношения, — продолжал король в следующем письме, — и она по-прежнему относится ко мне со всей сердечностью и радушием, чем доводит до белого каления министра моего дорогого дяди (Фридриха II. — О. Е.)… У меня действительно есть причины не жалеть об этой поездке, которая запомнится мне на всю оставшуюся жизнь»[1074].
Личная встреча монархов разрядила русско-шведские отношения. После возвращения Густава из Петербурга в Стокгольме заметно упало влияние Франции. В 1780 году Густав подписал предложенное Екатериной соглашение о вооруженном нейтралитете, и политические контакты стали еще более тесными. До поры до времени обе стороны были довольны этим.
Встреча в Могилеве
Однако Россия нуждалась не только в поддержании покоя на севере, но и в приобретении союзника на юге. Новые политические идеи, которые выдвигал Потемкин, позволяли разрешить наболевшие проблемы в татарско-турецких отношениях. Для того чтобы успешно справиться с ними, предстояло переориентировать внешнюю политику России на союз с Австрией.
Между тем уклонение «на восток» — такое естественное, с точки зрения Екатерины, — не вдохновляло Панина. Он вынашивал идеи господства Петербурга на северо-западе, а столкновение с Турцией, обладание Крымом представлялись ему недопустимым распылением сил. Двигаясь в данном направлении, Россия неизбежно покинула бы своего «естественного союзника» Пруссию и сблизилась бы с Веной. Что, на взгляд вице-канцлера, было ошибкой.
Он попытался воздействовать на императрицу через наследника. В 1774 году Павел, как уже упоминалось, подал августейшей матери пространную записку «Рассуждение о государстве вообще, относительно числа войск, потребных для защиты оного, и касательно обороны всех пределов». В ней через призму чисто военных вопросов цесаревич старался показать несостоятельность внешнеполитического курса России: первой Русско-турецкой войны и попыток решить вопрос отношений с Турцией и Крымом силовым путем[1075]. Великий князь, как девять лет назад Панин, говорил о близости интересов Петербурга и Берлина, а от себя добавлял, что необходимо жестко регламентировать жизнь страны на прусский манер и перестроить войска по образцу «лучшей армии мира». К составлению проекта привлекались секретари Панина — Д. И. Фонвизин и П. И. Бакунин, то есть те лица, которые вместе с покровителем трудились над конституционным актом, долженствовавшим ознаменовать вступление Павла на престол[1076]. Можно сказать, что рукой наследника во внешнеполитической части проекта водил Панин. Однако если в международных вопросах мысли учителя и ученика совпадали, то внутренняя политика государства виделась им по-разному. Даже за два дня до своей смерти в марте 1783 года Никита Иванович продолжал убеждать будущего императора установить после восшествия на престол конституционную монархию[1077]. Умение великого князя не сказать ни «да», ни «нет» порождало у сторонников Павла много иллюзий на счет будущего правления. Но уже наиболее ранний из его проектов выдержан в гораздо более самовластном духе, чем «Учреждения о губерниях» Екатерины II.
«Рассуждение…», а также написанное примерно тогда же «Мнение о государственном казенном правлении и производстве дел по свойству их рассмотрения и распоряжения его зависящих» содержат предложение отказаться от выборности дворянских судей, отменить генерал-губернаторов, как лиц, мешающих осуществлению принципа единоначалия. Сам факт подачи «Рассуждения…» свидетельствовал об уверенности сторонников партии наследника в своих силах. И они отчаянно сопротивлялись так называемой «новой восточной системе», предложенной Потемкиным. Но Григорий Александрович сумел настоять на своем.
На протяжении полутора десятилетий, прошедших после Семилетней войны, Петербург и Вена были противниками на международной арене. Однако у великих держав нет постоянных союзников, а есть постоянные интересы. Интересы же подталкивали прежних врагов друг к другу, поскольку и Россия, и Австрия желали присоединить к себе ряд турецких земель. Именно на это обратил внимание императрицы Потемкин.
Момент для сближения был выбран удачно. Воспользовавшись тем, что Англия и Франция погрузились в пучину колониальной войны, Фридрих II в июле 1778 года напал на Австрию. Боевые действия велись вяло, без особого успеха для Пруссии (из-за мелочности событий острословы даже прозвали их «картофельной войной»), и в конце концов обе стороны согласились на посредничество Франции и России в разрешении конфликта. В марте 1779 года в Тешене начались переговоры, а 13 мая был подписан договор, восстанавливавший мир на немецких землях. Австрия возвращала себе небольшую часть Баварии, а взамен соглашалась поддержать претензии Пруссии на два соседних маркграфства, когда там пресечется правящая династия[1078]. Удачные для держав-посредников переговоры в Тешене позволили сгладить русско-австрийские противоречия и дали Петербургу и Вене шанс на сближение.
Зимой 1780 года венский и петербургский кабинеты известили о намерении своих монархов встретиться будущей весной в Могилеве. «Император, шутя, намекнул мне о своем желании повидаться… с русской императрицей, — писала Мария Терезия в Париж австрийскому послу Мерси д’Аржанто, — можете себе представить, насколько неприятен был мне подобный проект… по тому отвращению и ужасу, которые мне внушают подобные, как у русской императрицы, характеры»[1079]. Но не одни «отвращение и ужас» перед Екатериной заставляли престарелую императрицу-королеву беспокоиться за сына. Его визит в Россию мог означать серьезную переориентацию внешней политики Австрии, следовавшей в профранцузском русле[1080].
Не менее негативной была реакция в петербургских политических кругах. Еще недавно английский посол сэр Джеймс Гаррис сообщал в Лондон о безусловном перевесе влияния Фридриха II в России над «инфлюенцией» любого другого двора[1081]. Теперь его тон изменился. «Прусская партия крайне встревожена тем, что пребывание императора в России будет столь продолжительным»[1082], — писал он. Панин позволил себе в резких выражениях осудить «страсть» Иосифа II к путешествиям[1083].
За сближение с Австрией выступали Г. А. Потемкин и статс-секретарь А. А. Безбородко, приобретавший, благодаря своим недюжинным талантам, все больше влияния. Идея свидания с Екатериной принадлежала Иосифу II. 4 февраля императрица ответила, что намерена весной отправиться в Белоруссию и прибудет в Могилев 27 мая[1084]. 9 мая Екатерина покинула Царское Село. С дороги она часто писала Потемкину, который заранее отбыл навстречу Иосифу II и уже начал предварительные переговоры[1085]. «Ласкательные речи графа Фалькенштейна (Иосиф II путешествовал инкогнито. — О. Е.) приписываю я более желанию его сделаться приятным, нежели иной причине; Россия велика сама по себе, а я что ни делаю, подобно капле, падающей в море»[1086], — писала Екатерина 22 мая.
Смысл «ласкательных речей» Иосифа II можно восстановить по его корреспонденции. С дороги он писал брату Леопольду Тосканскому: «Эта страна с начала века изменилась совершенно, была, так сказать создана заново». Австрийский император как бы упражнялся в будущих любезностях. Одновременно в письмах матери, подыгрывая антироссийским настроениям Марии Терезии, Иосиф II особо подчеркивает именно слабые стороны в хозяйственном развитии соседней империи: низкую плотность населения, плохие почвы. «Всё почти леса и болота… население ничтожно»[1087], — говорил он о присоединенных по разделу Польши землях Белоруссии и Литвы.
В свою очередь, Екатерина старалась создать у домашних и европейских корреспондентов впечатление, что она взволнована и даже смущена предстоящим свиданием. Подобные известия, дойдя через третьи руки до августейшего гостя, должны были польстить ему. Из Полоцка императрица писала Павлу: «Вы угадали, что мне будет очень жарко; я в поту от одной только мысли о свидании»[1088]. «Боже мой, не лучше ли было бы, если б эти господа сидели дома, не заставляя других людей потеть страшно»[1089], — продолжала она те же рассуждения в письме барону Гримму.
Иосиф II приехал в Могилев одним днем раньше императрицы. 24 мая состоялось их свидание. После обеда в присутствии множества гостей беседа двух монархов продолжалась наедине. Была выражена общая неприязнь к прусскому королю. Далее Екатерина как бы в шутку осведомилась, не собирается ли Иосиф II занять папскую область и завладеть Римом, на это император, тоже шутя, отвечал, что ей гораздо легче захватить «свой Рим», то есть Константинополь, Екатерина заверила собеседника в желании сохранить мир[1090]. Пробные камни были брошены. Между Потемкиным и австрийским посланником в России графом Людвигом Кобенцелем начались переговоры о заключении австро-русского оборонительного союза[1091].
Переговоры продолжались в Царском Селе. «Однажды она мне сказала, — писал Иосиф матери о беседе с Екатериной, — что если бы даже завладела Константинополем, то не оставила бы за собою этого города и распорядилась бы им иначе. Все это меня приводит к мысли, что она мечтает о разделе империи и хочет дать внуку своему, Константину, империю востока, разумеется, после завоевания ее»[1092].
Вскоре стороны согласились гарантировать друг другу не только существующие владения, но и те завоевания, которые каждая из них может сделать в дальнейшем. 8 июля Иосиф II покинул Петербург. «Граф Фалькенштейн нанес ужасный удар влиянию прусского короля, такой удар, что, как я полагаю, это влияние никогда более не возобновится»[1093], — доносил по случаю его отъезда английский посол Джеймс Гаррис.
«Империя Константинова»
18 мая 1781 года состоялся обмен письмами между Иосифом II и Екатериной о заключении союзного договора[1094]. В переписке оба монарха не раз касались вопроса о возможном разделе Турции. Императрица жаловалась на постоянные беспорядки в Крыму, подстрекаемые из Константинополя, а ее австрийский корреспондент изъявил неизменную готовность содействовать прекращению этих смут, прося Екатерину точнее определить свои желания[1095]. Наконец, 10 сентября 1782 года из Петербурга в Вену было направлено пространное письмо императрицы, в котором она говорила о вероятности разрыва с Турцией, о необходимости заранее определить план похода и обсудить приобретения сторон в случае успеха.
Россия хотела получить город Очаков с областью между Бугом и Днестром, а также один или два острова в Архипелаге Средиземного моря для безопасности и удобства торговли. Австрии предоставлялась возможность присоединить несколько провинций на Дунае и ряд островов в Средиземном море. «Я думаю, что при тесном союзе между нашими государствами почти все можно осуществить»[1096], — заканчивала свое послание Екатерина.
Потемкин составил для Екатерины особую записку «О Крыме», в которой обосновывалась необходимость присоединения полуострова: «Если же не захватить ныне, то будет время, когда все то, что ныне получили даром, станем доставать дорогою ценою»[1097]. Присоединение Крыма, осуществленное Потемкиным в следующем, 1783 году, многими современниками и потомками воспринималось как первая ступень знаменитого «Греческого проекта».
Под «Греческим проектом» принято понимать планы по разделу турецких земель, совместно разрабатывавшиеся Россией и Австрией в начале 80-х годов XVIII века. Целью этих планов было: во-первых, полное изгнание турок из Европы; во-вторых, восстановление Византийской империи, корона которой предназначалась внуку Екатерины II великому князю Константину Павловичу; в-третьих, образование из Молдавии и Валахии буферного государства Дакии, на границах России, Австрии и Греции; в-четвертых, передача западной части Балканского полуострова Австрии[1098]. Само понятие «Греческий проект» почерпнуто историками из донесений английского посла Джеймса Гарриса. В 1779 году он доносил своему двору, что Потемкин буквально «заразил» императрицу идеями об «учреждении новой Византийской империи»[1099]. Это замечание Гарриса дало основание считать именно Потемкина создателем «Греческого проекта»[1100]. Однако вопрос об авторстве плана вызывает у историков серьезные разногласия. Некоторые склоняются к тому, что создателем планов по разделу турецких земель и восстановлению независимого греческого государства следует считать А. А. Безбородко. Его перу принадлежит так называемый «Мемориал по делам политическим», составленный для Екатерины в 1780 году и уже содержавший идеи будущего «Греческого проекта»[1101].
Изучение неосуществленного «Греческого проекта» и успешно реализованной записки «О Крыме» показывает, что два плана были выдвинуты разными политическими партиями. Первый принадлежал проавстрийской группировке А. Р. Воронцова, А. А. Безбородко и П. В. Завадовского, сложившейся в ходе заключения русско-австрийского союза. Второй был всецело детищем Потемкина[1102]. Проекты ставили перед Россией разные цели. «Греческий» ориентировал страну на решение грандиозной задачи полного изгнания турок из Европы силами двух союзных государств с возможным привлечением Франции и Англии и раздела владений Оттоманской Порты. Записка «О Крыме» предусматривала присоединение полуострова и уничтожение ханства силами одной России. Именно этот проект и был впоследствии успешно реализован.
Однако сам по себе выход империи к берегам Черного моря и обладание Крымом неизбежно ставили перед ней те вопросы, ответы на которые и содержались в «Греческом проекте». В переписке императрицы и светлейшего князя проблема о прохождении черноморских проливов поднималась не раз. К возможности ее решения через воссоздание «империи Константиновой» оба корреспондента относились серьезно. Это был перспективный план, рассчитанный на долгий срок, трудную дипломатическую работу, возможные военные столкновения, но вполне осуществимый при благоприятных внешнеполитических условиях, например, при создании общей европейской коалиции для изгнания турок из Европы.
«Дружба этой страны похожа на ее климат»
До начала 80-х годов Потемкину пришлось делить влияние на внешнюю политику России с группировкой Н. И. Панина, которая была еще далека от потери могущества. Екатерина не могла не считаться с ней, и 1780 год стал временем своеобразного равновесия сил. Чтобы проводить свою линию, от каждой из сторон требовались уступки. Со стороны Потемкина это было согласие на Декларацию о вооруженном нейтралитете.
Необходимость этой меры отстаивал Панин. С началом войны Англии в колониях торговля на морях стала делом крайне опасным. Суда нейтральных держав, шедшие с грузами к противникам Великобритании, например, во Францию, задерживались и конфисковывались британской стороной как имущество врага. В том числе страдали и русские корабли. Поэтому в желании России вооруженной рукой защитить свои суда и товары не было ничего удивительного.
Впервые Панин выразил протест против британской практики задержания кораблей нейтральных стран в декабре 1778 года. Тогда же новый британский посланник сэр Джеймс Гаррис настойчиво добивался у императрицы заключения между Россией и Англией политического союза. Англия обещала России субсидию на случай Русско-турецкой войны, за это русский флот вступал в военные действия против Франции[1103].
В начавшейся в 1775 году войне американских колоний за независимость Великобритания столкнулась не только с восставшими подданными на заокеанских территориях, но и со своими европейскими противниками, и в первую очередь с французами. В 1778 году Париж выступил на стороне американцев, за ним последовал Мадрид. Англичанам пришлось туго. В этих условиях союз с Россией казался Англии выгодным. В минувшую Русско-турецкую войну Британия способствовала проходу русской эскадры из Балтики в Средиземное море, предоставив порты базирования для починки кораблей и пополнения их продовольствием. Король Георг III ожидал от Екатерины взаимных услуг[1104]. Однако он требовал слишком многого, помощь Англии была мирного, хозяйственно-дипломатического порядка. А от России желали военного вмешательства, вплоть до посылки в Америку русского экспедиционного корпуса.
Екатерина повела себя очень осторожно. Она переслала Потемкину примерный проект ответа английскому королю: «По благополучном окончании мирного дела между всеми воюющими державами, предложения всякие от дружеской таковой державы, как Великобритания, которая всегда дружественнейшие трактаты с моею империею имела, я готова слушать; теперь же чистосердечное мое поведение со всеми державами не дозволяет мне ни с какою воюющею заключить трактат настоящий, с опасением тем самым продлить пролитие невинной крови»[1105].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.