Глава 13 БРАТ КИРИЛЛ

Глава 13

БРАТ КИРИЛЛ

Путешествие из Петербурга в Москву! Ах, как заманчиво! Только теперь он – Северная Пальмира, тьфу, Ленинград. Но все равно – заманчиво. Встряхнуться, уехать в другой город, какое-нибудь приключение. Московский вокзал. «Стрела», почти все знакомые, приветствия, чмоканья, обещания позвонить… поезд трогается!

Брат Кирилл Ласкари едет в Москву на премьеру «Дон Жуана». Сын от первого брака Менакера с Ириной Ласкари. Фамилия-то какая! С ума сойти от красоты. Конец февраля, а погода мартовская. Москва!

– Таня, приехал брат Кирилл из Ленинграда. На три дня. Сегодня мы втроем обедаем в Доме актера. Через час за тобой заедем. Не мажься сильно, – проговорил Андрей и положил трубку.

Я на подъеме, быстро делаю «глазастый свежий вид», по пути рисую образ брата – коренастый, кривоногий с мускулами, типа Лиепы. Надеваю серое пальто, длинный черный шарф, шапку вязаную на глаза, спускаюсь с лестницы, встаю на цыпочки и заглядываю в окно: стоит ли машина? Стоит. И там Андрюша. Рвануло сердце так, что мне пришлось остановиться и начать глубоко дышать… дышать… дышать… им, его тембром голоса, его страшной боязнью перед жизнью и в то же время почти наглой попыткой уверенности в себе.

– Я уже знаю, вы Кирочка! – протянула руку в перчатке. Первая мысль – красивый! И совсем не Лиепа, а Витязь в тигровой шкуре. Красивые миндалевидные глаза с большими ресницами. Он сидел на заднем сиденье, я села на переднее к Андрюше. Они заговорили совершенно одинаковыми голосами. Мне казалось, что у меня двоится в ушах. Я в изумлении вертела головой то на Андрея, то на Кирилла. Когда мы вышли из машины, я заметила, что Витязь небольшого роста и очень изящный. Обедали вкусно и настроение было на подъеме. Кирилл был старше Андрея на пять лет, и иногда у него проскакивали нотки свысока, нет-нет да и кольнет его в бок. Но под слоем харчо, печеночки и веселья ощущалась эмоциональная изнанка: в бессознательное соперничество двух братьев втягивали меня. Ах, два брата, два брата! Вечно у них каино-авелевская канитель. Вечером решили гулять и ехать к Умнову. Умнов – фотокорреспондент Большого театра – был старше нас, жил один в трехкомнатной большой квартире, любил гостей, щедро их угощал, гости любили его, к нему ехали запросто – балерины, артисты, художники, ехали все на водку по-умновски – водку с апельсиновым соком. То ли приближение весны, то ли одурманивающая гулкость улиц, ветки мимозы – мы были в романтическом настроении. Выпили водки, и Андрей стал читать: «Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд…» Потом, глядя на меня: «Не плачь, не морщь опухших губ, не собирай их в складки, разбередишь присохший струп весенней лихорадки… Сними ладонь с моей груди, мы провода под током, друг к другу вновь, того гляди, нас бросит ненароком…» Я языком нащупывала на верхней губе маленькую засохшую лихорадку – проверяла, мне ли эти стихи предназначаются или просто так? Нет, лихорадка на месте – не просто так. Мне. Кирилл уж очень явно стал за мной ухаживать и, как Менакер, твердил: «Какие у нее глазки!»

Я выскочила на середину комнаты, с низкого столика смахнула рюмку.

– Ничего-ничего, – собирая осколки, приговаривал Умнов.

– Ой, как слон в керосиновой лавке! За это сейчас прочту стихотворение. Сочинила сама.

Подняла правую руку к лицу и стала вертеть ей, помогая «философствовать».

– Вы понимаете, у меня последнее время наваждение какое-то… «Наваждение»! Так называются стихи. Вы меня слушаете?

– Конечно, Сафо! Читай!

И они с братом, иронично глядя в мои круглые глаза, отвалились на спинку дивана.

Витают души за окном,

Из снега показался Гном.

Качнулась белка на сосне,

И счастье снилось мне во сне…

Витали души за окном…

И ни души! Ни этот Гном,

Ни эта белка на сосне,

И счастье только лишь во сне.

И снег! И белка за окном!

И снова показался Гном!

И счастье, и опять сосна.

Витают души! Я без сна!

– Это вальс! – сказал Андрей. – Как это у тебя? – Подошел ко мне и повторяя: – Качнулась белка на сосне. И счастье снилось мне во сне, – начал со мной вальсировать. – Ви-та-ют ду-ши за ок-ном! И с Гномихой танцует Гном! Это вальс и это прекрасно! Напиши таких штук тридцать, и мы устроим вечер вальса. Вальс, вальс, вальс…

– Одна барышня, – начала я под умновскую водку, – собиралась на свой первый бал… «Бабушка, что мне делать? Как мне себя вести, если меня кавалер пригласит на вальс? Что я должна говорить?» Бабушка отвечает: «Как положено светским людям, сначала поговори о погоде, потом о музыке… и в конце – что-нибудь остренькое!» Наступил бал. Барышню пригласил кавалер. На вальс. Она улыбается и говорит: «Какая чудная погода. Училась музыке три года. Бритва!»

Умнов даже поперхнулся дымом от сигареты. Глотнули «умновской», Андрей взял меня за руку и деловито повел в другую комнату. Подвел к окну и закрутил нас в плотную зеленую занавеску. В такой мизансцене мы еще не целовались…

– Ой, у меня лихорадка! – пискнула я. Тут же влетел Кирилл, раскрутил нас:

– Ты уже закручивался с ней, теперь я закручусь.

Меня удивило, что Андрей его не остановил. «Мое! – сказал Евгений грозно» тоже не прозвучало. Я выскользнула от них и побежала к Умнову в другую комнату. Все притязания Кирилла я превращала в шутку и дуракавалянье. Вечером, напившись умновской водки, мы подъехали к моему подъезду.

– Выходи за меня замуж! Я тебя люблю! – Это сказал сзади сидящий Кирилл. Образовалась пауза. Я посмотрела на Андрея.

– Очень милая будет парочка! – сказал он, веселясь. – Карандаш и Карандашиха! Дети у вас тоже будут карандашата?

Таким образом посредством известного клоуна Карандаша, который отличался маленьким ростом, брат врезал брату кулаком в морду.

– Да, да! Карандашата! – воскликнула я с повышенной экзальтацией, чтобы обезвредить злую шутку, и добавить к росту Кирочки сантиметров двадцать.

– Завтра я вас приглашаю обедать в «Метрополь», – ответил на удар Кирилл. А Андрей продолжал:

– Как говорил дед Семен: «Все пгодать и жьить миллионером»! Танечка, ты знаешь, когда я собирался выйти на свет Божий, вся еврейская семья во главе с дедом Семеном вопила: «Это будет ужжье не гебенок!» Ты видишь, как меня ждали в этой жизни?

Три дня мы втроем колесили по Москве или по лезвию бритвы. Эта рискованность завораживала нас всех. Кирилл выскакивал из машины, покупал мне фиалки и очень напористо, с интервалом в час, приглашал замуж.

– Зачем он тебе нужен? – кивал он на Андрея. – Он же – бабник! Маменькин сынок, он тебе всю жизнь испортит!

После таких пассажей мы дружно смеялись – так разряжалась общая нервозность.

– Ленинград – прекрасный город! Родим детей… Я тебя устрою в театр Комедии, будешь играть у Акимова, а не у вашего прыща. Я хорошо зарабатываю! И ты будешь обеспечена! Потом я – добрый, а он – жадный.

И опять смеемся взахлеб.

У меня ощущение, что я проиграла сцену с Белогубовым из «Доходного места». Мысленно вопию к Елене Семеновне: «Где ты, „Заратустра“?» В душу вкрадывается искушение «сделать выстрел» если уж не во французской опере, так хотя бы в Кировском театре оперы и балета в Ленинграде! Смотрю на растерянный профиль Андрея – он из последних сил пытается придать лицу бесстрастность, и мне хочется рыдать от любви к нему и еще непонятно от чего. Кирилл уехал. Мы проводили его на «Красную стрелу». Молча ехали с Андреем на Арбат. Прощаясь, он зло и сосредоточенно посмотрел на мои ноги и сказал:

– Ножульки тоненькие – ничего не стоит перебить.

Приближалось 8 марта – гинекологический праздник и день рождения Андрея. Я заранее купила платье в комиссионном магазине – серое джерси, воротник стойка, с темно-синим кожаным поясом. Но приглашения не было. Я доходила до исступления, чтобы понять, что я сделала? Почему? Что случилось? Оскорбленная насмерть, 7 марта я подошла к театру – вечером играла спектакль. И вдруг я увидела Червяка. Он стоял на обочине тротуара, прислонившись к дереву. Мы были несказанно рады друг другу. Обнялись, поцеловались, и я с надеждой посмотрела в его глаза.

– Завтра день рождения… он меня не пригласил… я ничего не понимаю…

– А что тут понимать? – начал говорить, психуя, Червяк. – Он бежит от себя, от любви… он боится… у него уже был опыт, и он до смерти напуган. Что ты хочешь? Он созрел как артист, но не созрел как мужчина. У него вся жизнь – театр. И репетиции. Он даже любовь репетирует. И еще… он обязан оправдать надежды мамы. О! Ваши артистки! Приносят ему грудных детей в гримерную и говорят: смотри, Андрюшенька, это твой ребеночек! Он психует и всего боится – артисток, мамы, любви, детей, алиментов.

– А ты тоже боишься – мамы, детей, любви, алиментов?

– Я – нет! Я мечтаю об этом! Особенно об алиментах! Принимай его таким, какой он есть. И терпи.

Мы опять чмокнулись, и я пошла в театр. На следующий день в 10 утра звонок:

– Але, Танечка, поздравляю тебя с праздником, с Женским днем. Ты сегодня придешь? – спросил он как ни в чем не бывало.

– Куда? – спросила я удивленно.

– Мне сегодня уже 26 лет! На Волков, куда же?

– Во сколько?

– Приходи пораньше… ну, как хочешь… часов в шесть.

– Спасибо.

– Спасибо «да» или спасибо «нет»?

– Спасибо «да»!

Влетела в комнату, скинула с себя напыщенную строгость и, как всегда, запела во все горло:

– Птица счастья завтрашнего дня, прилетела, крыльями звеня, выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня.

И побежала в магазин. Обегала все булочные в центре, все кондитерские, купила тридцать маленьких жестяных коробочек с леденцами, раньше они назывались монпасье. Купила красное пластиковое ведерко, высыпала туда леденцы. На открытке с анютиными глазками я написала: «Столько поцелуев вам, месье, сколько в сем ведерке – монпасье». Надела серое платье со стоечкой, сзади завязала синий шелковый бант под цвет пояса, и побежала с ведром конфет на день рождения.

На Волковом уже толпился народ. Я вручила имениннику свой подарок. Он улыбался, и все стали хватать горстями это «монпасье». Оно сыпалось на пол, под стол, под кровать, во все углы. Андрей схватился за веник, стал подметать. Я осмотрелась. Стол – а-ля фуршет, все болтаются по квартире с бокалами, на стуле у стены сидит балерина Ксения Рябинкина, сестра известной тогда Елены Рябинкиной. Я смотрела на ее лебединую шею, красивую гладкую головку, на прямой пробор с низким пучком на шее. Она была красива, все время молчала и сидела как статуя. Звонок в дверь. Все встали: «Здравствуйте, здравствуйте, Мария Владимировна, Александр Семенович! Поздравляем… и вас поздравляем… и с Женским днем!» Они расположились в области накрытого стола. Мама осмотрела все цепким взглядом ревизора, из вежливости выпила рюмочку, закусила, потом резко встала и недовольная пошла на кухню, чем внесла дискомфорт в уже начинающее расслабляться общество. Я тихо встала, пошла за ней, может быть, чем-то помочь? На кухне она как тапир стояла, упершись животом в раковину, и остервенело терла мочалкой по серебру маленькой солонки: серебро чуть позеленело.

– Мария Владимировна, давайте я почищу, – бодренько произнесла я.

Она бросила в меня кипящий взгляд и продолжала тереть солонку, говоря мне всем своим мощным видом: «Валяешься тут с моим сыном! Могла бы в перерыве помыть и почистить все, все! Вылизать!»

Мне хотелось смеяться и плакать! Смеяться от того, что солонка вот-вот рассыплется от ее темперамента… А плакать… Господи, ну почему же она меня так ненавидит? Она пульнула в меня своим конфликтным гормоном, как из брандспойта, насыпала соль в солонку, вернулась в комнату и со стуком поставила ее на стол. Стук солонки просигнализировал сыну, который с детства научился принимать вибрации мамы: «красный свет на эту, с синим бантом!» Она седьмым чувством понимала, что эта, с «синим бантом», имеет власть над ее собственным детищем! Собственным в смысле собственности.

«Дурак этот, сволочь, влюбился и может ее, собственную мать, отодвинуть на второе место и выйти из-под контроля! Измена!» – все это прокрутила в голове мама, включила обаяние, как включают электричество, дала понять, что она – директор жизни всех присутствующих, встала, подняла Менакера, и… ушли. Все с облегчением вздохнули. Андрей оживился – он был такой красивый: в серо-голубом полувере и в белой рубашке без галстука, в серых брюках.

– Жизнь коротка, а водки много! – он поднял рюмку. Все скорей стали наливать.

– Побольше мучного и поменьше двигаться! Особенно это касается балерин Большого театра! – И качаясь, плавно подъехал к Рябинкиной. За руку поднял ее со стула, и они стали танцевать. Именинник прижимал ее все ближе, обнимал все крепче, шептал ей в ухо, целовал ручки. Я делала безразличный вид, хотя в горле шевелились булыжники. Но глаза! Глаза выдавали все, они были такие несчастные!

– За что пьем? – вопрошал Андрей.

– За Шопенгауэра! Он проповедовал теорию четвероженства и сожалел, что в этом плохо только одно: четыре тещи! Завещал свое состояние собакам! – Не без ехидства сказала я.

Музыку включили еще громче, чтобы балдеть, и никто не заметил, как я оделась и ушла. Поднималась вверх по Садовому кольцу и думала: «Вот тебе и птица счастья завтрашнего дня прилетела, крыльями звеня». Во мне бушевал гнев: почему всегда все надо делать на глазах у всех. Хамство! «Воспитание, родители, традиции»! Хам! Можно было, если уж так невтерпеж, подождать до завтра, пригласить к себе эту статую домой и слюнявить ей уши. А ему надо обязательно задеть меня и оскорбить! Злой! Прошел троллейбус. «Блядь!» – сказала я ему в сердцах вдогонку, сорвала с хвоста синий шелковый бант и бросила в сумку.